г  ваш  не
австрийский и немецкий солдат, такой же обманутый, как и вы, а собственный
царь, собственный  промышленник  и  помещик.  Против  них  поверните  ваши
винтовки.  Братайтесь  с  немецкими  и   австрийскими   солдатами.   Через
проволочные заграждения, которыми, как зверей, отделили вас друг от друга,
протяните друг другу руки. Вы братья по  труду,  на  руках  ваших  еще  не
зажили  следы  кровавых  мозолей   труда,   делить   вам   нечего.   Долой
самодержавие! Долой империалистическую  войну!  Да  здравствует  нерушимое
единство трудящихся всего мира!


   Последние строки Листницкий прочитал задыхаясь. "Вот оно.  Начинается!"
- подумал он, охваченный ненавистью и  сдавленной  тяжестью  надвинувшихся
предчувствий. Созвонившись по  телефону  с  командиром  полка,  Листницкий
сообщил о случившемся.
   - Что прикажете сделать, ваше превосходительство? - спросил под конец.
   Сквозь комариное нытье и далекие звонки телефона  из  трубки  сгустками
падали слова генерала:
   - Сейчас же  с  вахмистром  и  взводными  офицерами  произвести  обыск.
Поголовный, не исключая и самих офицеров. Сегодня  запрошу  штаб  дивизии,
когда они думают сменить полк. Потороплю  их.  Если  при  обыске  что-либо
обнаружите - сообщите немедленно.
   - Я полагаю, что это - работа пулеметчиков.
   - Да?  Сейчас  же  прикажу  Игнатьичу  обыскать  своих  казаков.  Всего
доброго.
   "Собрав в свою землянку взводных  офицеров,  Листницкий  сообщил  им  о
приказе командира полка.
   - Что за безобразие! - возмутился Меркулов. - Что  же,  мы  друг  друга
будем обыскивать?
   - Вас первого, Листницкий! - крикнул молодой безусый сотник Раздорцев.
   - Давайте жребий метнем.
   - По алфавиту.
   - Господа, шутки в сторону, - строго перебил Листницкий. - Старик  наш,
конечно, пересолил: офицеры в нашем полку - как  жена  Цезаря  [Листницкий
имеет в виду ставшие поговоркой слова,  которыми  будто  бы  ответив  Юлий
Цезарь на высказанные ему  подозрения  относительно  поведения  его  жены:
"Жена Цезаря - выше подозрений"]. Был один лишь - хорунжий  Бунчук,  да  и
тот дезертировал, а вот казаков надо пощупать. Позовите вахмистра.
   Пришел вахмистр  -  немолодой  уже  казак,  георгиевский  кавалер  трех
степеней. Покашливая, он оглядел офицеров.
   - Кто у тебя в сотне из подозрительных? Кто, думаешь, мог бы разбросать
эти воззвания? - обратился к нему Листницкий.
   - Нету таких, ваш бла'родие, - уверенно ответил вахмистр.
   - Однако ведь воззвание на участке нашей сотни?  Кто  из  чужих  был  в
траншеях?
   - Никого чужих не было. Из иных сотен не было.
   - Пойдемте стричь всех подряд. - Меркулов махнул рукой,  направляясь  к
выходу.
   Обыск  начался.  Лица  казаков  выражали  разнородные   чувства:   одни
хмурились, недоумевая, другие испуганно поглядывали на офицеров,  рывшихся
в скудных казачьих пожитках, третьи  посмеивались.  Молодцеватый  урядник,
разведчик, спросил:
   - Да вы скажите, что ищете? Ежели покража какая -  может,  кто  у  кого
видал.
   Обыск не дал никаких результатов. У одного лишь казака  первого  взвода
нашли в кармане шинели скомканный листок воззвания.
   - Читал? -  спросил  Меркулов,  с  комическим  испугом  бросая  вынутый
листок.
   - На курево поднял, - не поднимая опущенных глаз, улыбнулся казак.
   - Ты  чему  улыбаешься?  -  запальчиво  крикнул  Листницкий,  багровея,
подступая к казаку; под пенсне его нервно помигивали  короткие  золотистые
ресницы.
   Лицо казака сразу стало серьезным, улыбку - как ветер стряхнул.
   - Помилуйте, ваше благородие! Да я почти что неграмотный!  Читаю  вовсе
тупо. А поднял затем, что бумаги на завертку нету, табак есть,  а  бумажка
вышла, вот и поднял.
   Казак  говорил  обиженно-громким  голосом,   в   нотках   его   звучало
озлобление.
   Плюнув, Листницкий отошел. За ним потянулись офицеры.
   Через день полк сняли с позиции и отвели в  тыл  верст  за  десять.  Из
пулеметной  команды  двоих  арестовали  и  предали  военно-полевому  суду,
остальных - часть отправили в запасные полки, часть разбросали  по  полкам
2-й казачьей  дивизии.  За  несколько  дней  отдыха  полк  привел  себя  в
относительный порядок. Казаки вымылись, вычистились, побрились тщательно -
не так, как в окопах, где  зачастую  освобождались  от  растительности  на
щеках простым, но болезненным способом: волосы поджигались спичкой, и едва
лишь огонь, слизывая щетину,  добирался  до  кожи,  -  по  щеке  проводили
заранее смоченным полотенцем. Способ этот именовался "свинячим".
   - Тебя по-свинячьи обрить али как? -  спрашивал  какой-нибудь  взводный
парикмахер у клиента.
   Полк отдыхал. Казаки наружно стали щеголеватей, веселей, но Листницкий,
да и все офицеры знали, что веселость эта - как  погожий  день  в  ноябре:
нынче есть, а завтра нет. Стоило заикнуться о выступлении на позиции,  как
сразу  менялось  выражение  лиц  и  под  опущенными   веками   растекались
недовольство,  угрюмая  неприязнь.  Чувствовалась  смертельная  усталость,
надорванность,  и  усталость-то  эта  рождала  моральную   неустойчивость.
Листницкий великолепно знал, как страшен бывает  человек,  когда  в  таком
состоянии рвется к какой-либо цели.
   В 1915 году на его глазах рота солдат пять раз  ходила  в  атаку,  неся
небывалый урон и получая повторные приказы: "Атаку  возобновить".  Остатки
роты самовольно снялись со своего участка и  пошли  в  тыл.  Листницкий  с
сотней получил приказ задержать их, и, когда  он,  рассыпав  сотню  цепью,
попытался прекратить движение, в них начали стрелять. От роты осталось  не
больше  шестидесяти  человек,  и  он  видел,  с  какой   безумно-отчаянной
храбростью защищались эти люди от казаков, никли под  сабельными  ударами,
умирали, а лезли напролом, на гибель, уничтожение, решив, что  все  равно,
где принимать смерть.
   Грозным напоминанием вставал в  памяти  этот  случай,  и  Листницкий  с
волнением и по-новому всматривался в лица казаков, думал: "Неужели  и  эти
когда-нибудь вот так же повернут и пойдут, и ничто,  кроме  смерти,  не  в
силах  будет  их  удержать?"  И,  сталкиваясь  с  усталыми,   озлобленными
взглядами, честно решал: "Пойдут!"
   Коренным образом изменились казаки по сравнению с прошлыми годами. Даже
песни  -  и  те  были   новые,   рожденные   войной,   окрашенные   черной
безотрадностью. Вечерами, проходя мимо просторного заводского  сарая,  где
селилась сотня,  Листницкий  чаще  всего  слышал  одну  песню,  тоскливую,
несказанно грустную. Пели ее  всегда  в  три-четыре  голоса.  Над  густыми
басами, взлетывая, трепетал редкой чистоты и силы тенор подголоска:

   Ой, да разродимая моя сторонка,
   Не увижу больше я тебя.
   Не увижу, голос не услышу
   На утренней зорьке в саду соловья.
   А ты, разродимая моя мамаша,
   Не печалься дюже обо мне.
   Ведь не все же, моя дорогая,
   Умирают на войне.

   Листницкий, останавливаясь,  прислушивался  и  чувствовал,  что  и  его
властно  трогает  бесхитростная  грусть  песни.  Какая-то   тугая   струна
натягивалась в учащающем удары сердце, низкий тембр подголоска дергал  эту
струну,  заставлял  ее  больно  дрожать.   Листницкий   стоял   где-нибудь
неподалеку от сарая, вглядывался в осеннюю  хмарь  вечера  и  ощущал,  что
глаза его увлажняются слезой, остро и сладко режет веки:

   Еду, еду по чистому полю,
   Сердце чувствует во мне,
   Ой, да сердце чует, оно предвещает -
   Не вернуться молодцу домой.

   Басы еще не обрывали последних слов, и подголосок уже  взметывался  над
ними,  и  звуки,  трепеща,  как  крылья  белогрудого  стрепета  в  полете,
торопясь, звали за собой, рассказывали:

   Просвистела пуля свинцовая,
   Поразила грудь она мою.
   Я упал коню своему на шею,
   Ему гриву черну кровью обливал...

   За  время  стоянки  на  отдыхе  единственный  раз  услышал   Листницкий
подмывающие, бодрящие слова старинной  казачьей  песни.  Совершая  обычную
вечернюю прогулку, он шел  мимо  сарая.  До  него  донеслись  полухмельные
голоса и хохот. Листницкий догадался, что каптенармус, ездивший в местечко
Незвиску  за  продуктами,  привез  оттуда  самогонки  и  угостил  казаков.
Подвыпившие житной водки казаки о чем-то спорили, смеялись. Возвращаясь  с
прогулки, Листницкий еще издали услышал  мощные  раскаты  песни  и  дикий,
пронзительный, но складный присвист:

   На войне кто не бывал,
   Тот и страху не видал.
   День мы мокнем, ночь дрожим,
   Всею ноченьку не спим.

   "Фи-ю-ю-ю-ю-ю-ю! Фи-ю-ю-ю-ю-ю-ю! Фю-ю-ю!" - сплошной вибрирушей  струей
тек, спирально вился высвист,  и,  покрывая  его,  гремело,  самое  малое,
голосов тридцать:

   В чистом поле страх и горе
   Каждый день, каждый час.

   Какой-то озорник, видно из молодых, оглушительно и коротко высвистывая,
бил  по  деревянному  настилу  пола  вприсядку.  Четко  раздавались  удары
каблуков, заглушаемые песней:

   Море Черное шумит,
   В кораблях огонь горит.
   Огонь тушим,
   Турок душим,
   Слава донским казакам!

   Листницкий шел, непроизвольно улыбаясь, норовя шагать в  такт  голосам.
"Быть может, в пехотных частях не так резко ощущается эта  тяга  домой,  -
думал он. Но рассудок подсовывал холодные возражения: - А в  пехоте  разве
иные люди? Несомненно, казаки болезненней реагируют на вынужденное сидение
в окопах - по роду службы привыкли к постоянному движению. А тут в течение
двух лет приходится отсиживаться  или  топтаться  на  месте  в  бесплодных
попытках наступления.  Армия  слаба,  как  никогда.  Нужны  сильная  рука,
крупный успех, движение вперед - это встряхнуло  бы.  Хотя  история  знает
такие  примеры,  когда  в  эпоху  затяжных   войн   самые   устойчивые   и
дисциплинированные войска расшатывались морально. Суворов - и тот  испытал
на себе... Но казаки будут держаться. Если и уйдут, то последними. Все  же
это - маленькая обособленная нация, по традиции воинственная, а не то  что
какой-либо фабричный или мужицкий сброд".
   Словно желая разубедить его, в сарае чей-то надтреснутый  ломкий  голос
затянул "Калинушку". Голоса подхватили, и Листницкий, уходя, слышал все ту
же тоску, перелитую в песнь:

   Офицер молодой богу молится.
   Молодой казак домой просится:
   - Ой, да офицер молодой,
   Отпусти меня домой,
   Отпусти меня домой
   К отцу.
   К отцу, матери родной,
   К отцу, Матери родной
   Да к жененке молодой.


   Через три дня, после того как бежал с фронта, вечером  Бунчук  вошел  в
большое торговое местечко, лежавшее в прифронтовой  полосе.  В  домах  уже
зажгли огни. Морозец затянул  лужи  тонкой  коркой  льда,  и  шаги  редких
прохожих слышались еще  издали.  Бунчук  шел,  чутко  вслушиваясь,  обходя
освещенные улицы, пробираясь по безлюдным проулкам. При входе  в  местечко
он едва не наткнулся на  патруль  и  теперь  шел  с  волчьей  торопкостью,
прижимаясь к  заборам,  не  вынимая  правой  руки  из  кармана  невероятно
измазанной шинели: день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.
   В  местечке  находилась  база  корпуса,  стояли  какие-то  части,  была
опасность нарваться на патруль,  поэтому-то  волосатые  пальцы  Бунчука  и
грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели.
   На  противоположном  краю  местечка  Бунчук  долго  ходил  по   пустому
переулку, засматривая в ворота, изучающе разглядывая форму каждого бедного
домишка. Минут через  двадцать  подошел  к  угловому  неказистому  домику,
заглянул в щель ставни и, улыбнувшись, решительно вошел в калитку. На стук
отворила ему пожилая, в платке, женщина.
   - Борис Иванович у вас на квартире? - спросил Бунчук.
   - Да. Проходите, пожалуйста.
   Бунчук  боком  протиснулся  мимо  нее.  Услышал  позади  холодный  лязг
щеколды. В низенькой комнате, освещенной крохотной  лампенкой,  за  столом
сидел немолодой в военной форме человек. Жмурясь, он вгляделся и встал, со
сдержанной радостью протягивая Бунчуку руки.
   - Откуда?
   - С фронта.
   - Ну?
   - Видишь вот... - улыбнулся Бунчук и, тронув концом  пальца  солдатский
ремень человека в военном, невнятно сказал: - Комната есть?
   - Да, да. Проходи сюда вот.
   Он ввел Бунчука в еще меньшую комнату: не зажигая огня, усадил  его  на
стул и, притворив дверь в  соседнюю  комнату,  задернув  окно  занавеской,
сказал:
   - Ты совсем?
   - Совсем.
   - Как там?
   - Все готово.
   - Надежные ребята?
   - О да.
   - Я думаю, ты сейчас разденешься, а  потом  мы  поговорим.  Давай  твою
шинель. Я сейчас принесу умыться.
   Пока Бунчук умывался над позеленевшим медным тазом, человек в  военном,
поглаживая остриженные ежиком волосы, говорил устало и тихо:
   - Сейчас они неизмеримо сильнее нас. Наше дело - расти, расширять  свое
влияние, работать не покладая рук над разъяснением истинных причин  войны.
И мы растем - можешь быть уверен  в  этом.  И  то,  что  отходит  от  них,
неизбежно приходит к нам.  Взрослый  человек  по  сравнению  с  мальчиком,
безусловно, сильнее, но когда этот взрослый стареет,  становится  дряхлым,
то этот же хлопец  уберет  его.  А  в  этом  случае  мы  видим  не  только
старческую дряхлость, но и прогрессирующий паралич всего организма.
   Бунчук кончил умывание и, растирая лицо черствым холстинным полотенцем,
сказал:
   - Я перед уходом высказал офицерикам свои взгляды... Знаешь, смешно так
вышло... После моего ухода пулеметчиков, несомненно, будут  трясти,  может
быть, кто-либо из ребят под суд пойдет, но раз  доказательств  нет,  какой
разговор? Я надеюсь, что их рассеют по разным частям, а нам это  на  руку:
пусть оплодотворяют почву... Ах, какие ребятки там есть! Кремневой породы.
   - Я получил от Степана  записку.  Просит  прислать  парня,  знающего  в
военном деле. Ты поедешь к нему. Но вот как с документами? Удастся ли?
   - Какая работа у него? - спросил Бунчук и поднялся на цыпочки, вешая на
гвоздь полотенце.
   - Инструктировать ребят. А ты все не растешь? - улыбнулся хозяин.
   -  Незачем,  -  отмахнулся  Бунчук.  -  Особенно  при  теперешнем  моем
положении. Мне надо быть с гороховый стручок ростом, чтобы не так  заметно
было.
   Они проговорили до серой зорьки. А  через  день  Бунчук,  переодетый  и
подкрашенный до  неузнаваемости,  с  документами  на  имя  солдата  441-го
Оршанского полка Николая Ухватова, получившего чистую отставку  по  случаю
ранения в грудь, вышел из местечка, направляясь на станцию.



        III

   На Владимиро-Волынском и Ковельском  направлениях,  в  районе  действий
Особой армии (армия была по счету тринадцатой,  но  так  как  13  -  цифра
несчастливая,  а  суеверием  страдали  и  большие   генералы,   то   армию
наименовали "Особой"), в последних числах сентября началась  подготовка  к
наступлению.  Неподалеку  от  деревни  Свинюхи  командованием  был  избран
плацдарм,  удобный  для  развертывания   наступления,   и   артиллерийская
подготовка началась.
   Небывалое количество артиллерии было стянуто к указанному месту.  Сотни
тысяч разнокалиберных снарядов в течение девяти дней месили  пространство,
занятое двумя линиями немецких  окопов.  В  первый  же  день,  как  только
начался интенсивный обстрел, немцы покинули первую линию  окопов,  оставив
одних наблюдателей. Через несколько  дней  они  бросили  и  вторую  линию,
перейдя на третью.
   На  десятый  день  части  Туркестанского  корпуса,  стрелки,  пошли   в
наступление. Наступали французским способом -  волнами.  Шестнадцать  волн
выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у  безобразных  комьев
смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя. А с
немецкой стороны, оттуда, из-за обугленных пней  сизого  ольшаника,  из-за
песчаных сгорбленных увалов, рвало, трясло, взметывало и  полыхало  густым
беспрерывным гулом, трескучим пожаром выстрелов:
   Гууууу... Гуууу... Гук! Гак! Бууууу-м!
   Изредка прорывался залп отдельной  батареи  и  снова  полз,  подступал,
полонил многоверстную округу:
   Гууууу... Гууууу... Гууууу...
   Трррррааа-рррааа-та-та-та-та! - безумно спешили немецкие пулеметы.
   На пространстве с версту в поперечнике на супесной изуродованной  земле
вихрем рвались черные столбы  разрывов,  и  волны  наступающих  дробились,
вскипали, брызгами рассыпались от воронок и все ползли, ползли...
   Все чаще месили землю черные вспышки разрывов, гуще поливал наступающих
косой,  резучий  визг  шрапнели,  жестче  хлестал  приникающий   к   земле
пулеметный огонь. Били, не подпуская  к  проволочным  заграждениям.  И  не
подпустили.  Из  шестнадцати  волн  докатились   три   последних,   а   от
изуродованных проволочных заграждений, поднявших к небу  опаленные  укрепы
на  скрученной  проволоке,  словно  разбившись  о  них,  стекали   обратно
ручейками, каплями...
   Девять с  лишним  тысяч  жизней  выплеснули  в  тот  день  на  супесную
невеселую землю неподалеку от деревни Свинюхи.
   Через два часа наступление возобновилось сызнова. Пошли части 2-й и 3-й
дивизий Туркестанского стрелкового корпуса. Левее по щелям  стягивались  к
первой  линии  окопов  части  53-й  пехотной  дивизии  и  307-я  Сибирская
стрелковая бригада,  на  правом  фланге  туркестанцев  шли  батальоны  3-й
гренадерской дивизии.
   Командир  30-го  армейского  корпуса  Особой  армии,  генерал-лейтенант
Гаврилов получил из  штабарма  приказ  перебросить  в  район  Свинюхи  две
дивизии. Ночью были сняты с позиций 320-й Чембарский, 319-й  Бугульминский
и 318-й Черноярский полки 80-й дивизии. Их заменили латышскими стрелками и
только что прибывшими ополченцами. Полки сняли ночью, но, несмотря на это,
один из полков был еще с вечера демонстративно  двинут  в  противоположную
сторону и, только сделав переход  в  двенадцать  верст  по  линии  фронта,
получил  приказ  повернуть  в  обратную  сторону.  Полки   шли   в   одном
направлении,  но   разными   дорогами.   Левее   маршрута   80-й   дивизии
передвигались 283-й Павлоградский и 284-й Венгровский полки 71-й  дивизии.
По пятам за ними шел полк уральских казаков и 44-й пластунский.
   318-й Черноярский полк до переброски стоял  у  реки  Стоход,  в  районе
местечка Сокаль, неподалеку от фольварка  Рудка-Меринское.  Наутро,  после
первого же перехода, полк разместили в  лесу,  в  брошенных  землянках,  и
четыре дня обучали французскому способу наступления; вместо  батальонов  в
цепи шли полуроты, бомбометчики учились с наивозможнейшей быстротой резать
проволочные заграждения, вновь проходили курс метания ручных гранат. Потом
опять тронули полк. В течение трех дней шли по лесам,  по  прогалинам,  по
одичалым проселкам,  исполосованным  следами  орудийных  колес.  Хлопчатый
редкий туман, движимый ветром, плыл, цепляясь за верхушки сосен,  тек  над
прогалинами и, как коршун над падалью,  кружился  меж  ольхами  над  сизой
прозеленью  парных  болот.  С  неба  сочилась  дождевая  мгла.  Люди   шли
промокшие, озлобленные. Через три дня остановились  неподалеку  от  района
наступления - в деревнях Большие  и  Малые  Порек.  Отдыхали,  готовясь  к
смертной дороге, сутки.
   В это время вместе со штабом 80-й дивизии передвигалась к месту близких
боев и особая казачья сотня. В  сотню  влили  казаков-третьеочередников  с
хутора Татарского. Второй взвод сплошь  состоял  из  хуторцев:  два  брата
безрукого Алексея Шамиля - Мартин  и  Прохор,  бывший  машинист  моховской
паровой  мельницы  Иван  Алексеевич,  щербатый  Афонька   Озеров,   бывший
хуторской атаман Маныцков, колченогий чубатый  сосед  Шамилей  -  Евлантий
Калинин, нескладно длинный казачина Борщев,  короткошеий  и  медвежковатый
Захар Королев, веселая сердцевина всей сотни Гаврила Лиховидов - казак  на
редкость зверского вида, известный тем, что постоянно и безропотно  сносил
побои семидесятилетней  старухи  матери  и  жены  -  бабы  неказистой,  но
вольного нрава; и многие другие были во втором взводе и остальных  взводах
сотни. Часть казаков была ординарцами при штабе дивизии, но 2  октября  их
сменили уланы, и сотня, по распоряжению начдива  генерала  Китченко,