уважаю.  Ну,
кажется, все. Простите  за  некоторую  несвязность,  спешу,  надо  увязать
чемодан и ехать к  коменданту.  Будьте  здоровы,  папа.  Из  армии  пришлю
подробное письмо.
   Ваш Евгений".

   Поезд на Варшаву отходил в восемь часов вечера. Листницкий на извозчике
доехал до вокзала. Позади в сизовато-голубом мерцании огней лег Петроград.
На вокзале тесно и шумно. Преобладают военные.  Носильщик  уложил  чемодан
Листницкого и, получив мелочь, пожелал  их  благородию  счастливого  пути.
Листницкий снял портупею и шинель,  развязал  ремни,  постелил  на  скамье
цветастое шелковое кавказское одеяло. Внизу, у окна, разложив  на  столике
домашнюю снедь, закусывал худой, с лицом аскета,  священник.  Отряхивая  с
волокнистой бороды хлебные крошки, он угощал сидевшую против него  смуглую
москлявенькую девушку в форме гимназистки.
   - Отпробуйте-ко. А?
   - Благодарю вас.
   - Полноте стесняться, вам, при вашей комплекции, надо больше кушать.
   - Спасибо.
   - Ну вот  ватрушечки  испробуйте.  Может  быть,  вы,  господин  офицер,
отведаете?
   Листницкий свесил голову.
   - Вы мне?
   - Да, да. - Священник буравил его угрюмыми глазами  и  улыбался  одними
тонкими глазами под невеселой порослью волокнистых, в проталинках усов.
   - Спасибо. Не хочу.
   - Напрасно. Входящее в уста не оскверняет. Вы не в армию?
   - Да.
   - Помогай вам бог.
   Листницкий сквозь пленку дремы ощущал будто  издалека  добиравшийся  до
слуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говорит
жалующимся басом, а есаул Громов.
   - ...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и еду в  полковые  духовники.
Русский народ не может без веры. И год от году, знаете ли,  вера  крепнет.
Есть, конечно, такие, что отходят, но это из  интеллигенции,  а  мужик  за
бога крепко держится. Да... Вот так-то... - вздохнул бас,  и  опять  поток
слов, уже не проникающих в сознание.
   Листницкий засыпал. Последнее, что ощутил наяву, - запас свежей  краски
дощатого в мелкую полоску потолка и окрик за окном:
   - Багажная принимала, а мне дела нет!
   "Что багажная принимала?" - ворохнулось сознание, и  ниточка  незаметно
оборвалась.  Освежающий  после  двух  бессонных  ночей,   навалился   сон.
Проснулся Листницкий, когда поезд оторвал уже от  Петрограда  верст  сорок
пространства. Ритмично татакали колеса, вагон качался,  волнуемый  рывками
паровоза, где-то в соседнем  купе  вполголоса  пели,  лиловые  косые  тени
бросал фонарь.
   Полк, в который получил назначение  сотник  Листницкий,  понес  крупный
урон в последних боях, был выведен из сферы боев и  спешно  ремонтировался
конским составом, пополнялся людьми.
   Штаб полка находился в большой торговой деревне  Березняги.  Листницкий
вышел из вагона на  каком-то  безымянном  полустанке.  Там  же  выгрузился
походный  лазарет.  Справившись  у  доктора,  куда  направляется  лазарет,
Листницкий узнал, что он перебрасывается с Юго-Западного  фронта  на  этот
участок  и  сейчас  же  тронется  по  маршруту  Березняги  -  Ивановка   -
Крышовинское. Большой багровый доктор очень нелюбезно  отзывался  о  своем
непосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и, лохматя  бороду,
поблескивая из-под золотого пенсне злыми  глазами,  изливал  свою  желчную
горечь перед случайным собеседником.
   - Вы меня можете подвезти до Березнягов? -  перебил  его  на  полуслове
Листницкий.
   - Садитесь, сотник, на двуколку.  Поезжайте,  -  согласился  доктор  и,
фамильярно покручивая пуговицу на шинели сотника, ища сочувствия, грохотал
сдержанным басом: - Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст  в
скотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как на
том участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшие
бои, осталась масса раненых, которым срочно  нужна  была  наша  помощь.  -
Доктор со злым сладострастием повторил: "кровопролитнейшие  бои",  налегая
на "р", прирыкивая.
   - Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник.
   - Чем? - Доктор иронически  вспялил  поверх  пенсне  брови,  рыкнул:  -
Безалаберщиной, бестолковщиной,  глупостью  начальствующего  состава,  вот
чем! Сидят там мерзавцы  и  путают.  Нет  распорядительности,  просто  нет
здравого ума.  Помните  Вересаева  "Записки  врача"?  Вот-с!  Повторяем  в
квадрате-с.
   Листницкий  откозырял,  направился  к  транспорту,  вслед  ему   каркал
сердитый доктор:
   - Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли  и  не  поумнели.  Шапками
закидаем, так что уж там...  -  и  пошел  по  путям,  перешагивая  лужицы,
задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая головой.
   Смеркалось, когда лазарет подъехал к Березнягам. Желтую  щетину  жнивья
перебирал ветер. На западе корячились, громоздясь, тучи. Вверху  фиолетово
чернели, чуть ниже утрачивали чудовищную свою окраску и, меняя тона,  лили
на тусклую ряднину неба нежно-сиреневые дымчатые отсветы;  в  средине  вся
эта  бесформенная  громада,  набитая  как  крыги  в  ледоход  на   заторе,
рассачивалась, и в пролом  неослабно  струился  апельсинного  цвета  поток
закатных лучей. Он расходился  брызжущим  веером,  преломляясь  и  пылясь,
вонзался отвесно, а  ниже  пролома  неописуемо  сплетался  в  вакханальный
спектр красок.
   У придорожной канавы лежала пристреленная рыжая лошадь. Задняя нога ее,
дико  задранная  кверху,  блестела   полустертой   подковой.   Листницкий,
подпрыгивая на двуколке, разглядывал лошадиный труп. Ехавший с ним санитар
пояснил, сплевывая на вздувшийся живот лошади:
   - Зерна обожралась... объелась, - поправил  он,  взглянув  на  сотника;
хотел еще раз сплюнуть, но  слюну  проглотил  из  вежливости,  вытер  губы
рукавом гимнастерки. - Издохла - а убрать не надо... У германцев, у тех не
по-нашему.
   - А ты почем знаешь? - беспричинно злобно спросил Листницкий и  в  этот
момент так же беспричинно и остро  возненавидел  равнодушное,  с  оттенком
превосходства и презрения, лицо санитара. Оно было серовато,  скучно,  как
сентябрьское  поле  в  жнивье;  ничем  не  отличалось  от  тысячи   других
мужицко-солдатских лиц, тех, которые встречал и догонял сотник на пути  от
Петрограда к фронту. Все они казались какими-то вылинявшими, тупое застыло
в серых, голубых, зеленоватых и иных глазах, и крепко напоминали  хожалые,
давнишнего чекана медные монеты.
   - Я в Германии три года до войны прожил, - не спеша ответил санитар.  В
оттенке его голоса прозвучало то же  превосходство  и  презрение,  которое
уловил сотник во взгляде. - Я в Кенисберге на сигарной фабрике работал,  -
скучающе ронял санитар, погоняя маштака узлом ременной вожжи.
   - Помолчи-ка! - строго сказал Листницкий и повернулся, оглядывая голову
лошади с упавшей на глаза  челкой  и  обнаженным,  обветревшим  на  солнце
навесом зубов.
   Нога ее, задранная кверху, была согнута в коленном сгибе,  копыто  чуть
растрескалось от ухналей, но раковина плотно  светлела  сизым  глянцем,  и
сотник по ноге, по тонкой точеной бабке определил, что лошадь была молодая
и хорошей породы.
   Двуколка, подпрыгивая по кочковатому проселку, отъезжала дальше. Меркли
краски на западной концевине неба, рассасывал  ветер  тучи.  Нога  мертвой
лошади чернела сзади безголовой часовней. Листницкий все смотрел на нее, и
вдруг на лошадь круговиной упал снопик лучей, и нога  с  плотно  прилегшей
рыжей шерстью неотразимо зацвела,  как  некая  чудесная  безлистая  ветвь,
окрашенная апельсинным цветом.
   Уже на въезде в Березняги лазарет встретился с транспортом раненых.
   Пожилой бритый белорус - хозяин первой  подводы  -  шел  около  лошади,
намотав на руку веревочные вожжи. На повозке, облокотившись,  лежал  казак
без фуражки, с забинтованной головой. Он, устало закрыв глаза, жевал  хлеб
и выплевывал черную пережеванную кашицу. С ним рядом лежал плашмя  солдат.
На ягодицах у него топорщились  безобразно  изорванные,  покоробленные  от
спекшейся  крови  штаны.  Солдат,  не  поднимая  головы,   дико   ругался.
Листницкий ужаснулся, вслушиваясь в интонацию голоса: так  истово  молятся
крепко верующие. На второй повозке внакат  лежало  человек  шесть  солдат.
Один  из  них,  лихорадочно  веселый,   рассказывал,   щуря   воспаленные,
горячечные глаза:
   - ...будто приезжал посол от ихого инператора и делал предлог заключать
мир. Главное - верный человек; в надеже я - он не сбрешет.
   - Навряд,  -  сомневался  второй,  качая  круглой  головой  со  следами
давнишней золотухи.
   - Подожди, Филипп,  могет  быть,  что  и  правда,  приезжал,  -  мягким
волжским говорком отзывался третий, сидевший к встречным спиной.
   На пятой подводе краснели околыши казачьих фуражек. Трое казаков удобно
разместились на широком возу,  молча  глядели  на  Листницкого,  и  на  их
запыленных суровых лицах не было и тени той почтительности, которую видишь
в строю.
   - Здорово, станичники! - приветствовал их сотник.
   - Здравия желаем, -  вяло  ответил  ближайший  к  подводчику,  красивый
серебряноусый и бровястый казак.
   - Какого полка? - спросил Листницкий, пытаясь разглядеть номер на синем
погоне казака.
   - Двенадцатого.
   - Где сейчас ваш полк?
   - Не могем знать.
   - Ну, где вас ранило?
   - Под деревней тут... недалеко.
   Казаки о чем-то пошептались, и один из них, придерживая здоровой  рукой
раненую, завязанную холстинным лоскутом, соскочил с повозки.
   - Ваше благородие, погодите чудок.  -  Он  бережно  нес  простреленную,
тронутую воспалением руку, шел по дороге, улыбаясь Листницкому и  увалисто
переставляя босые ноги.
   - Вы не Вешенской станицы? Не Листницкий?
   - Да-да.
   - То-то мы угадали. Ваше благородие, не будет  ли  закурить?  Угостите,
Христа ради, помираем без табаку!
   Он держался за крашеный бок  двуколки,  шел  рядом,  Листницкий  достал
портсигар.
   - Вы б нам уважили с десяточек. Нас ить трое, -  просительно  улыбнулся
казак.
   Листницкий высыпал ему  на  коричневую  объемистую  ладонь  весь  запас
папирос, спросил:
   - Много в полку раненых?
   - Десятка два.
   - Потери большие?
   - Много побито. Зажгите, ваш благородие,  огоньку.  Благодарствуйте.  -
Казак, прикуривая, отстал, крикнул вдогон:  -  С  Татарского  хутора,  что
возля вашего имения, троих ноне убило. Попятнили казаков.
   Он махнул рукой и пошел догонять свою подводу.  Ветер  ворошил  на  нем
неподпоясанную защитную гимнастерку.
   Командир полка, в который получил назначение сотник Листницкий, стоял в
Березнягах на квартире у  священника.  Сотник  распрощался  на  площади  с
врачом, гостеприимно предоставившим ему место на  санитарной  двуколке,  и
пошел,  на  ходу  отряхивая  мундир  от  пыли,  расспрашивая  встречных  о
местопребывании  штаба  полка.  Навстречу   ему   пламенно-рыжий   бородач
фельдфебель вел солдата в караул. Он  козырнул  сотнику,  не  теряя  ноги,
ответил на вопрос и указал дом. В помещении штаба было затишно, как  и  во
всяком штабе, находящемся далеко от передовых позиций.  Писари  никли  над
большим столом, у  трубки  полевого  телефона  пересмеивался  с  невидимым
собеседником престарелый есаул. На окнах просторной хаты брунжали мухи,  и
по-комариному ныли далекие телефонные звонки. Вестовой  провел  сотника  к
командиру полка на квартиру. В передней недружелюбно встретил его высокий,
с треугольным шрамом на подбородке, чем-то расстроенный полковник.
   - Я командир полка, - ответил он на  вопрос  и,  выслушав  о  том,  что
сотник честь имеет явиться  в  его  распоряжение,  молча,  движением  руки
пригласил его в комнату. Уж закрывая дверь за собой,  он  поправил  волосы
жестом беспредельной усталости, сказал мягким монотонным  голосом:  -  Мне
вчера передали об этом из штаба бригады. Прошу садиться.
   Он расспрашивал Листницкого о прежней службе, о столичных  новостях,  о
дороге; и за все время  короткого  их  разговора  ни  разу  не  поднял  на
собеседника отягощенных какой-то большою усталостью глаз.
   "Надо полагать, что задалось ему  на  фронте.  Вид  у  него  смертельно
усталый", - соболезнующе подумал сотник,  разглядывая  высокий  умный  лоб
полковника. Но тот, словно разубеждая его, эфесом шашки почесал переносье,
сказал:
   - Подите, сотник, познакомьтесь с офицерами, я, знаете ли, не спал  три
ночи. В этой глухомани нам, кроме карт и пьянства, нечего делать.
   Листницкий,  козыряя,  таил  в  усмешке  жесткое  презренье.  Он  ушел,
неприязненно вспоминая встречу,  иронизируя  над  тем  уважением,  которое
невольно внушили ему усталый вид и шрам на широком подбородке полковника.



        XV

   Дивизия получила задание форсировать реку Стырь и около Ловишчей  выйти
противнику в тыл.
   Листницкий за несколько дней сжился с офицерским  составом  полка;  его
быстро втянула боевая обстановка,  вытравляя  прижившиеся  в  душе  уют  и
мирную дрему.
   Операция по форсированию реки была выполнена дивизией блестяще. Дивизия
ударила в левый фланг значительной группы войск противника и вышла в  тыл.
Под Ловишчами  австрийцы  при  содействии  мадьярской  кавалерии  пытались
перейти  в  контрнаступление,  но  казачьи  батареи  смели  их  шрапнелью,
развернутые мадьярские  эскадроны  отступали  в  беспорядке,  уничтожаемые
фланговым пулеметным огнем, преследуемые казаками.
   Листницкий  с  полком  ходил  в  контратаку,  дивизион  их  наседал  на
отступавшего неприятеля.  Третий  взвод,  которым  командовал  Листницкий,
потерял одного казака убитым и четырех ранеными.  С  внешним  спокойствием
сотник проехал мимо Лощенова, старался не  слушать  его  хриплого  низкого
голоса. Лощенов - молодой горбоносый казак Краснокутской станицы -  лежал,
придавленный навалившимся на него убитым конем. Он был ранен в предплечье,
лежал тихо, скалясь, просил проезжавших мимо казаков:
   - Братушки, не покиньте! Ослобоните, братушки...
   Низкий, иссеченный мукой голос звучал тускло, но не  было  в  мятущихся
сердцах проезжавших казаков сострадания, а если и было, то воля, не  давая
ему просачиваться, мяла и давила неослабно. Взвод пять минут  ехал  шагом,
давая передышку хрипевшим от скачки лошадям. В полуверсте от  них  уходили
расстроенный эскадроны мадьяр. Между  их  красивыми,  в  опушке,  куртками
мережились сине-серые мундиры пехотинцев. По  гребню  сползал  австрийский
обоз, над ним прощально взмахивали  молочные  дымки  шрапнелей.  Откуда-то
слева по обозу беглым огнем садила батарея.  Гулкие  раскаты  стлались  по
полю, находя в ближнем лесу многоголосые отклики.
   Войсковой старшина Сафронов, ведший дивизион,  скомандовал  "рысью",  и
три сотни, рассыпаясь,  вытягиваясь,  пошли  тяжкой  трусцой.  Лошади  под
всадниками качались, желто-розовыми цветами падала с них пена.
   Эту ночь ночевали в маленькой деревушке.
   Двенадцать человек офицеров полка теснились в  одной  халупе.  Разбитые
усталостью, голодные легли спать. Около полуночи приехала  полевая  кухня.
Хорунжий Чубов принес котелок щей, жирный их аромат разбудил  офицеров,  и
через четверть часа опухшие со сна  офицеры  ели  жадно,  без  разговоров,
наверстывали за два потерянных в боях дня. После позднего обеда исчез сон.
Офицеры, отягощенные едой, лежали на бурках, на соломе, курили.
   Подъесаул Калмыков, маленький круглый  офицер,  носивший  не  только  в
имени,  но  и  на  лице  признаки   монгольской   расы,   говорил,   резко
жестикулируя:
   - Эта война не для меня. Я опоздал родиться столетия на четыре. Знаешь,
Петр, - говорил он, обращаясь к сотнику Терсинцеву, произнося слово "Петр"
с подчеркнутым "е" вместе "е", - я не доживу до конца этой войны.
   - Брось хиромантию, - басовито хрипнул тот из-под бурки.
   - Никакой хиромантии. Это конец предопределенный. У меня атавизм, и  я,
ей-богу, тут  лишний.  Когда  мы  сегодня  шли  под  огнем,  я  дрожал  от
бешенства. Не  выношу,  когда  не  вижу  противника.  Это  гадкое  чувство
равносильно страху. Тебя разят на расстоянии несколько верст, а  ты  едешь
на коне, как дудак по степи под охотничьим прицелом.
   - Я смотрел в Купалке австрийскую гаубицу. Кто из вас видел, господа? -
спросил есаул Атаманчуков, слизывая с  рыжих,  подстриженных  по-английски
усов крошки мясных консервов.
   - Замечательно! Прицельная камера, весь механизм - верх совершенства, -
восторженно заметил хорунжий Чубов,  успевший  опорожнить  второй  котелок
щей.
   - Я видел, но о своих  впечатлениях  умалчиваю.  Профан  в  артиллерии.
По-моему, пушка как пушка, - зевластая.
   - Завидую  тем,  кто  в  свое  время  воевал  первобытным  способом,  -
продолжал Калмыков, теперь уже обращаясь к Листницкому. -  В  честном  бою
врубиться в противника и шашкой разделить человека  надвое  -  вот  это  я
понимаю, а то черт знает что!
   - В будущих войнах роль кавалерии сведется к нулю.
   - Вернее, ее самой не будет существовать.
   - Ну, это-то положим!
   - Вне всякого сомнения.
   -  Слушай,  Терсинцев,  нельзя  же  человека  заменить   машиной.   Это
крайность.
   - Я не про человека говорю, а про лошадь. Мотоцикл  или  автомобиль  ее
заменит.
   - Воображаю, автомобильный эскадрон.
   - Глупость!  -  загорячился  Калмыков.  -  Конь  еще  послужит  армиям.
Абсурдная фантазия! Что будет через двести - триста лет, мы  не  знаем,  а
сейчас, во всяком случае, конница...
   - Что ты будешь делать, Дмитрий Донской, когда траншеи  опояшут  фронт?
А? Ну-ка, отвечай!
   - Прорыв, налет, рейд в глубокий тыл противника - вот работа кавалерии.
   - Ерунда.
   - Ну, там посмотрим, господа.
   - Давайте спать.
   - Слушайте, оставьте споры, пора и честь знать,  ведь  остальные  спать
хотят.
   Возгоревшийся спор угасал. Кто-то  под  буркой  храпел  и  высвистывал.
Листницкий, не принимавший участия в разговоре,  лежал  на  спине,  вдыхая
пряный запах постеленной ржаной соломы.  Калмыков,  крестясь,  лег  с  ним
рядом.
   - Вы поговорите, сотник, с вольноопределяющимся Бунчуком.  Он  в  вашем
взводе. Интересный парень!
   - Чем? - спросил Листницкий, поворачиваясь к Калмыкову спиной.
   - Обрусевший казак. Жил в Москве. Простой рабочий,  но  натасканный  по
этим разным вопросам. Бедовый человек и превосходный пулеметчик.
   - Давайте спать, - предложил Листницкий.
   - Пожалуй, - думая  о  чем-то  своем,  согласился  Калмыков  и,  шевеля
пальцами ног, виновато поморщился. - Вы, сотник, извините, это у  меня  от
ног такой запах... Знаете ли, третью неделю не разуваюсь, карпетки истлели
от пота... Такая мерзость, знаете. Надо у казаков портянки добыть.
   - Пожалуйста, - окунаясь в сон, промямлил Листницкий.
   Листницкий забыл о разговоре с Калмыковым, но  на  другой  день  случай
столкнул его с вольноопределяющимся Бунчуком. На рассвете  командир  сотни
приказал ему выехать в рекогносцировку  и,  если  представится  возможным,
связаться с пехотным полком, продолжавшим  наступление  на  левом  фланге.
Листницкий, в рассветной полутьме блуждая по  двору,  усыпанному  спавшими
казаками, разыскал взводного урядника.
   -  Наряди  со  мной  пять  человек  казаков  в  разъезд.  Скажи,   чтоб
приготовили мне коня. Побыстрей.
   Через пять минут к порогу халупы подошел невысокий казак.
   - Ваше благородие, - обратился он к сотнику,  насыпавшему  в  портсигар
папирос, - урядник не назначает меня в разъезд потому, что не моя очередь.
Разрешите вы мне поехать?
   - Выслуживаешься? Чем проштрафился? - спросил сотник, силясь разглядеть
в серенькой темноте лицо казака.
   - Я ничем не проштрафился.
   - Что ж, поезжай... - решил Листницкий и встал.
   - Эй, ты! - крикнул он вслед уходившему казаку. - Вернись!
   Тот подошел.
   - Скажи уряднику...
   - Моя фамилия Бунчук, - перебил его казак.
   - Вольноопределяющийся?
   - Так точно.
   -  Скажите  уряднику,  -  овладевая  собой  после  минутного  смущения,
поправился Листницкий, - чтобы он... Ну, да ладно, идите, я сам скажу.
   Темнота  поредела.  Разъезд  выехал  за  деревушку  и,  минуя  посты  и
сторожевое охранение, взял направление