ссказывая про хутор, хуторские новости,
Иван Алексеевич кратко передал о собрании  фронтовиков,  пославших  его  с
Христоней сюда.  Он  начал  было  разузнавать,  что  и  как  происходит  в
Каменской, но в это время кто-то из сидевших за столом объявил:
   - Зараз, станишники, скажет делегат  от  рабочих  шахтеров.  Просьба  -
слухать со вниманием, а также порядок блюсть.
   Среднего  роста  человек  поправил  зачесанные  вверх   русые   волосы,
заговорил. Сразу, как обрубленный, смолк пчелиный гул голосов.
   С первых же слов его  горячей,  прожженной  страстью  речи  Григорий  и
остальные почувствовали силу чужого убеждения. Он говорил о  предательской
политике Каледина, толкающего казачество на борьбу  с  рабочим  классом  и
крестьянством России, об общности интересов казаков и  рабочих,  о  целях,
которые преследуют большевики, ведя борьбу с казачьей контрреволюцией.
   - Мы протягиваем братскую руку трудовому казачеству и надеемся,  что  в
борьбе  с  белогвардейской  бандой  мы  найдем  верных  союзников  в  лице
фронтового казачества. На фронтах царской войны рабочие  и  казаки  вместе
лили кровь, и в войне со  слетками  буржуазии,  пригретыми  Калединым,  мы
должны быть вместе - и будем вместе! Рука с рукой мы пойдем в  бой  против
тех, кто порабощал трудящихся в  течение  целых  столетий!  -  гремел  его
трубный голос.
   - С-с-сукин сын! язви его в почки!.. - восторженно  шептал  Христоня  и
так стискивал локоть Григория, что Григорий морщился.
   Иван Алексеевич слушал, чуть приоткрыв рот, от напряжения часто  мигал,
бормотал:
   - Верно! Вот это верно!
   После делегата говорил, раскачиваясь, как ясень  под  ветром,  какой-то
высокий шахтер. Встал он, выпрямился, будто складной, оглядел  многоглазую
толпу и долго выжидал, пока утихнет гомон. Был шахтер этот вроде баржевого
каната:  узловат,  надежно  крепок,  сух,  отсвечивал  зеленым   -   будто
прокупорошенный. В порах лица его крохотными, несмываемыми точками чернела
угольная пыль, и таким же угольным блеском томились соловые, обесцвеченные
вечными потемками и черными пластами земляной утробы глаза.  Он  встряхнул
короткими волосами, взмахом стиснутых в кулачья рук как кайло всадил.
   - Кто на фронте  ввел  смертную  казнь  для  солдат?  Корнилов!  Кто  с
Калединым душит нас? Он! - И  зачастил,  захлестнулся  криком:  -  Казаки!
Братцы! Братцы! Братцы! К кому же вы пристанете? Каледину охота есть, чтоб
мы кровью братской опились! Нет! Нет! Не будет  ихнего  дела!  Задавим,  в
бога, в потемки мать! Гидров этих в море спрудим!
   - С-с-сукин сын... - Христоня, раздирая рот улыбкой, всплеснул руками и
не выдержал, загоготал: - Вер-на-а!.. Дай им взвару!
   - Заткнись! Христан, что ты? Выкинут тебя! - испугался Иван Алексеевич.
   Лагутин - букановский казак и первый председатель казачьего отдела  при
ВЦИКе второго созыва - жег казаков кровяными, нескладными, но бравшими  за
живое  словами.  Говорил  председательствовавший  Подтелков,  его   сменил
красивый, с усами, подстриженными по-английски, Щаденко.
   -  Кто  это?  -  вытягивая  граблястую  руку,  допытывался  у  Григория
Христоня.
   - Щаденко. Командир у большевиков.
   - А это?
   - Мандельштам.
   - Откель?
   - С Москвы.
   - А эти кто такие? - указывал Христоня на группу делегатов воронежского
съезда.
   - Помолчи хучь трошки, Христан.
   - Господи божа, да ить, стал быть, любопытственно!.. Ты мне скажи:  вон
энтот, что рядом с Подтелковым сидит, длинный такой, он - кто?
   - Кривошлыков, еланский, с хутора Горбатова. За  ним  наши  -  Кудинов,
Донецков.
   - Ишо разок спытаю... А вон энтот... да нет!.. вон крайний, с чубом?
   - Елисеев... не знаю, какой станицы.
   Христоня, удовлетворенный, замолкал, слушал нового  оратора  с  прежним
неослабным  вниманием  и  первый  покрывал  сотни  голосов  своим   густым
октавистым "верна-а-а!..".
   После Стехина, одного из казаков-большевиков,  выступил  делегат  44-го
полка. Он долго давился вымученными, шершавыми фразами; скажет слово,  как
тавро поставит в воздухе, - и молчит, шмурыгает носом; но  казаки  слушали
его с большим сочувствием, изредка лишь прерывали криками  одобрения.  То,
что говорил он, видимо, находило среди них живой отклик.
   - Братцы! Надо нашему съезду так подойти к этому сурьезному делу,  чтоб
не было народу обидно и чтоб покончилось оно все тихо-благо! -  тянул  он,
как заика. - Я к тому говорю, чтоб обойтиться нам без  кровавой  войны.  И
так три года с половиной мурели в окопах, а ежели,  к  тому  сказать,  ишо
доведется воевать, то казаки уморились...
   - Правильна-а-а!..
   - Совершенно верно!
   - Не хотим войны!..
   - Надо договориться и с большевиками, и с Войсковым кругом!
   - Миром надо, а не абы как... Нечего шаровариться!
   Подтелков громил кулаками стол  -  и  рев  смолкал.  Вновь,  потрагивая
сибирьковую бородку, тянул делегат 44-го полка:
   - Надо нам послать своих от съезда депутатов в  Новочеркасск  и  добром
попросить,  чтобы  добровольцы  и  разные  партизаны  уходили  отсель.   А
большевикам у нас то же самое делать нечего. Мы со врагами рабочего народа
сами сладим. Чужой помочи нам покеда что не требуется, а как  потребуется,
- мы их тады попросим оказать нам помочь.
   - Не к делу этакая речь!
   - Верна-а-а!
   - Погоди, погоди! Что "верна"? А ну как они нас прижмут на склизком,  а
тогда - проси помочи. Нет, пока поспеют каныши, так у бабушки не  будет  и
души.
   - Свою власть надо исделать.
   - Курочка в гнезде, а яичко ишо... просто бог! То-то народ глупой!
   После делегата 44-го полка сыпал призывно-горячие  слова  Лагутин.  Его
прерывали криками. Поступило предложение устроить перерыв на десять минут,
но сейчас же, как только восстановилась тишина, Подтелков  кинул  в  жарко
согретую толпу:
   - Братья-казаки! Покуда мы тут совещаемся, а враги трудового народа  не
дремлют. Мы все хотим, чтобы и волки были сытые, и овцы целые, а Каледин -
он не так думает. Нами перехвачен его приказ об аресте всех участников вот
этого съезда. Сейчас этот приказ будет прочитан вслух.
   По толпам делегатов зыбью прошлось волнение после того, как бы  оглашен
приказ Каледина об  аресте  членов  съезда.  Вздыбился  шум,  в  сто  крат
больший, чем на любом станичном майдане.
   - Дело делать, а не разговорами займаться!
   - Тиш-ш-ше!.. Чш-ш-ш!..
   - Чего там "тише"! Круши!..
   - Лобов! Лобов!.. Скажи им словцо!..
   - Погоди трошки!..
   - Каледин - он не дурак!
   Григорий молча вслушивался, глядел на  заходившие  враскачку  головы  и
руки делегатов и не утерпел, - приподнимаясь на цыпочки, загорланил:
   - Да замолчите же черти!.. Базар вам тут? Дайте  вон  Подтелкову  слово
сказать!..
   Иван Алексеевич сцепился спорить с одним из делегатов 8-го полка.
   Христоня рычал, отбиваясь от нападавшего на него полчанина:
   - Тут на карауле надо, стал быть, находиться!  Ты  мне...  да  чего  ты
брешешь!.. Маланья!  Эх  ты,  друг-дружок!  Курюк  у  нас  тонок  -  самим
управиться!
   Громыханье голосов улеглось (так выбившийся из  сил  ветер  ложится  на
волну  пшеницы  и  клонит  ее  долу),  в  недозревшую  тишину   всверлился
девичье-тонкий голос Кривошлыкова:
   - Долой Каледина! Да здравствует казачий Военно-революционный комитет!
   Толпа застонала. В тяжелый, хлещущий по ушам  жгут  скрутились  слитные
раскатистые крики одобрения. Кривошлыков остался стоять с поднятой  рукой.
Пальцы на ней, как листья на черенках, меленько дрожали. Едва лишь, немея,
простерся оглушительный рев, - так же тонко, заливисто и голосисто, как на
травле волка, Кривошлыков крикнул:
   -  Предлагаю  избрать  из  своей  среды  казачий   Военно-революционный
комитет! Ему поручить вести борьбу с Калединым и органи...
   - Га-а-а-а-а!.. - снарядным взрывом лопнул крик. Осколками посыпались с
потолка куски отвалившейся штукатурки.
   Начались  выборы  членов   ревкома.   Незначительная   часть   казаков,
руководимая  выступавшим  делегатом  44-го  полка  и  другими,  продолжала
настаивать на мирном улаживании конфликта с войсковым  правительством,  но
большинство присутствовавших на съезде  уже  не  поддерживало  их;  казаки
взбугрились, выслушав приказ  Каледина  об  их  аресте,  -  настаивали  на
активном противодействии Новочеркасску.
   Григорий не дождался конца выборов -  его  срочно  вытребовали  в  штаб
полка. Уходя, попросил Христоню и Ивана Алексеевича:
   - Как кончится, - идите домой ко мне. Любопытно - кто пройдет в члены.
   Иван Алексеевич вернулся ночью.
   - Подтелков - председателем,  Кривошлыков  -  секретарем!  -  с  порога
заявил он.
   - Члены?
   - Там и Лагутин Иван и Головачев, Минаев, Кудинов, ишо какие-то.
   - А Христан где же? - спросил Григорий.
   - Он с казаками направился каменские  власти  арестовывать.  Распалился
казак, плюнь на него - зашипит. Беда!
   Христоня вернулся на рассвете. Долго сопел,  разуваясь,  бурчал  что-то
вполголоса. Григорий зажег лампу, - увидел на побуревшем лице его кровь  и
огнестрельную царапину выше лба.
   - Кто это тебя?.. Перевязать? Я зараз...  погоди,  вот  бинт  найду,  -
вскочил с кровати, разыскал марлю и бинт.
   - Загоится, как на собаке, - урчал Христоня. -  Это  меня,  стал  быть,
воинский начальник скобленул  с  нагана.  Пришли  к  нему,  как  гости,  с
парадного, а он зачал обороняться. Ишо одного казака ранил. Хотел  душу  с
него, стал быть, вынуть: поглядеть, какая она из себя, офицерская душа,  -
казаки не свелели, а то бы его пошшупал... Уж пошшупал бы до болятки!



        IX

   Съезд фронтового казачества в  станице  Каменской  объявил  о  переходе
власти в руки Военно-революционного комитета. Узнав об этом, Ленин  сказал
по радио: на Дону сорок шесть казачьих полков объявила себя правительством
и воюют с Калединым.
   Казаки-фронтовики послали в Петроград, на Всероссийский  съезд  Советов
своих делегатов. В Смольном их принял Ленин.
   -  Сотрите  с  лица  земного  врагов  народа,  выгоните   Каледина   из
Новочеркасска... - призывал казаков Всероссийский съезд Советов.
   На другой день после съезда в Каменской в станицу  прибыл,  по  приказу
Каледина, 10-й Донской казачий полк, - арестовать всех участников съезда и
обезоружить наиболее революционные казачьи части.
   На станции в это время был митинг. Огромнейшая толпа  казаков  бурлила,
по-разному реагируя на речь оратора.
   Поднявшийся на трибуну Подтелков говорил:
   - Отцы и братья, я ни в какую партию  не  записан  и  не  большевик.  Я
стремлюсь только к одному: к справедливости, к  счастью,  братскому  союзу
всех трудящихся, так, чтобы не было никакого гнета, чтобы не было кулаков,
буржуев и богачей, чтобы всем свободно и  привольно  жилось...  Большевики
этого добиваются и за это борются. Большевики  -  это  рабочие,  такие  же
трудящиеся, как  и  мы,  казаки.  Только  рабочие-большевики  сознательнее
нашего: нас в темноте держали, а они  в  городах  лучше  нашего  научились
жизнь понимать.  Выходит,  значит,  что  и  я  большевик,  хотя  в  партию
большевиков и не записан.
   Полк, выгрузившись, примкнул  к  митингу.  Отборно  рослые,  вылощенные
гундоровцы, наполовину составлявшие  кадры  полка,  смешались  с  казаками
других полков. В настроении их сейчас  же  произошел  резкий  перелом.  На
приказ командира полка о выполнении распоряжения Каледина казаки  ответили
отказом. Среди них началось брожение, как  следствие  усиленной  агитации,
которую развернули сторонники большевиков.
   А в это время Каменскую трепала прифронтовая лихорадка: наскоро  сбитые
отряды казаков высылались на занятие и закрепление взятых  станций,  часто
отходили эшелоны, отправлявшиеся по направлению Звереве - Лихая. В  частях
шли перевыборы командного  состава.  Под  сурдинку  уезжали  из  Каменской
казаки, не желавшие войны. С запозданием явились  делегаты  от  хуторов  и
станиц. На улицах замечалось небывало оживленное движение.
   13 января в Каменскую  прибыла  для  переговоров  делегация  от  белого
донского правительства, в составе председателя  Войскового  круга  Агеева,
членов Круга: Светозарова, Уланова, Карева, Бажелова и войскового старшины
Кушнарева.
   У  вокзала  встретила  их  густая  толпа  народа.  Охрана  из   казаков
лейб-гвардии   Атаманского   полка   проводила   прибывших    до    здания
почтово-телеграфной  конторы.  Всю  ночь  происходило   заседание   членов
Военно-революционного   комитета   совместно   с   прибывшей    делегацией
правительства.
   От Военно-революционного комитета  присутствовали  семнадцать  человек.
Подтелков первый, отвечая на речь Агеева, обвинявшего Военно-революционный
комитет в  измене  Дону  и  соглашении  с  большевиками,  дал  ему  резкую
отповедь. После выступали Кривошлыков, Лагутин. Речь  войскового  старшины
Кушнарева  неоднократно  прерывалась  криками  сгрудившихся   в   коридоре
казаков. Один из пулеметчиков  от  имени  революционных  казаков  требовал
ареста делегации.
   Совещание не привело ни к каким результатам. Уже около двух часов ночи,
когда стало ясно, что соглашение не может быть  достигнуто,  было  принято
предложение  члена  Войскового  круга  Карева  о  приезде  в  Новочеркасск
делегации от Военно-революционного комитета для  окончательного  вырешения
вопросов о власти.
   Следом за уехавшей делегацией  донского  правительства  в  Новочеркасск
отправились и представители  Военно-революционного  комитета  во  главе  с
Подтелковым. По  общему  выбору  были  делегированы:  Подтелков,  Кудинов,
Кривошлыков, Лагутин, Скачков, Головачев и  Минаев.  Заложниками  остались
арестованные в Каменской офицеры Атаманского полка.



        X

   За окном вагона рябила метель.  Над  полуразрушенным  частоколом  щитов
виднелись прилизанные ветром, затвердевшие сугробы.  Изломистые  крыши  их
были причудливо исчерчены следами птичьих ног.
   На север уходили  полустанки,  телеграфные  столбы  и  вся  бескрайняя,
жуткая в снежном своем однообразии степь.
   Подтелков,  в  новой  кожаной  тужурке,  сидел  у  окна.  Против  него,
облокотясь на столик, смотрел в окно  узкоплечий,  сухой,  как  подросток,
Кривошлыков. В детски ясных глазах его дневали тревога и ожидание. Лагутин
расческой гладил небогатую русую бороденку. Здоровый казачина Минаев  грел
над трубой парового отопления руки, ерзал по лавке.
   Головачев со Скачковым  о  чем-то  тихо  беседовали,  лежа  на  верхних
полках.
   В вагоне было в меру накурено, прохладно. Члены  делегации  чувствовали
себя,  отправляясь  в  Новочеркасск,  не  совсем  уверенно.  Разговоры  не
вязались. Нудная кисла тишина. Проехали Лихую,  Подтелков  высказал  общую
мысль:
   - Не будет дела. Не столкуемся.
   - Зряшняя поездка, - поддержал его Лагутин.
   Снова долго молчали. Подтелков размеренно шевелил кистью  руки,  словно
челнок пропускал сквозь сетные ячейки. Изредка он  поглядывал  на  неяркий
отлив своей кожаной тужурки, любуясь ею.
   Близился Новочеркасск. Поглядев по карте на Дон,  разбежисто  уходивший
от города, Минаев стал тихо рассказывать:
   - Бывало, отслужут казаки в Атаманском полку сроки  -  снаряжают  их  к
отправке по домам. Грузят сундуки, именье свое, коней. Эшелон идет, и  вот
под Воронежем, где первый раз приходится переезжать через  Дон,  машинист,
какой ведет поезд, дает тихий ход, - самый что ни на есть тихий... он  уже
знает, в чем дело. Только что поезд выберется на мост,  -  батюшки  мои!..
что тут начинается! Казаки прямо бесются: "Дон! Дон наш! Тихий  Дон!  Отец
родимый, кормилец! Ур-р-ра-а-а-а!" - и в окны  кидают,  с  моста  прямо  в
воду, через железный переплет, фуражки, шинеля старые, шаровары, наволоки,
рубахи, разную  мелочь.  Дарят  Дону,  возвертаясь  со  службы.  Бывалоча,
глянешь, - а по воде голубые атаманские фуражки, как  лебедя  али  цветки,
плывут... Издавна такой обычай повелся.
   Замедляя  ход,  поезд  остановился.  Казаки  повставали.   Кривошлыков,
застегивая ремень на шинели, криво улыбнулся:
   - Ну вот и приехали восвояси!
   - Что-то не несут хлеб-соль! - попробовал пошутить Скачков.
   В дверь без стука  вошел  высокий,  бравый  есаул.  Он  оглядел  членов
делегации щупающими, злыми глазами, с нарочитой грубоватостью сказал:
   - Мне поручено сопровождать вас.  Потрудитесь-ка,  господа  большевики,
поскорее покинуть вагон. Я не ручаюсь за толпу и... за вашу сохранность.
   Он дольше, чем на всех, задержал глаза на Подтелкове, вернее -  на  его
офицерской тужурке; уже с подчеркнутой враждебностью скомандовал:
   - Выходите из вагона, живо!
   - Вот они, мерзавцы, предатели казачества! - крикнул с облитого  толпой
перрона какой-то длинноусый офицер.
   Подтелков побледнел, глянул на Кривошлыкова чуть  растерянным,  косящим
взглядом. Тот выходил следом за Подтелковым, улыбаясь, шепнул:
   - "Мы слышим звуки одобренья не в  сладком  рокоте  хвалы,  а  в  диких
криках озлобленья..." Слышишь, Федор?
   И Подтелков, хотя и не расслышал последних слов, все же улыбнулся.
   Их сопровождал сильный офицерский наряд. До самого областного правления
бесновалась  провожавшая  их,  жаждавшая   самосудной   расправы,   толпа.
Бесчинствовали, оскорбляя делегатов, не только  офицеры  и  юнкера,  но  и
какие-то казаки, и прилично одетые женщины, и учащиеся.
   - Какое вы допущаете безобразие! - обратился к одному из сопровождавших
их офицеров возмущенный Лагутин.
   Тот смерил его ненавидящими глазами, прошептал:
   - Благодари бога, что живой останешься... Моя бы власть -  я  бы  тебе,
хамлюга... у-у-у, падаль!
   Его остановил упрекающий взглядом другой, помоложе.
   - Ну и переплет! - улучил момент шепнуть Головачеву Скачков.
   - Будто на смертную казнь ведут.
   Зал областного правления не вмещал собравшегося народа. Пока  прибывшие
делегаты рассаживались по одну сторону стола, следуя  указаниям  какого-то
распорядительного сотника, - подошли члены правительства.
   Твердым, во всю ступню, волчьим  шагом  прошел  чуть  сутулый  Каледин,
сопутствуемый  Богаевским.  Он  отодвинул  свой  стул,  уселся,  спокойным
движением положил на стол защитную фуражку, белевшую офицерской  кокардой,
пригладил волосы и, застегивая пальцами левой  руки  пуговицу  на  боковом
большом кармане френча, немного перегнулся в сторону  Богаевского,  что-то
говорившего ему. Каждое движение  его  было  налито  твердой  медлительной
уверенностью, зрелой силой;  обычно  так  держат  себя  люди,  побывшие  у
власти, выработавшие на протяжении ряда лет  особую,  отличную  от  других
осанку, манеру носить голову, походку. У него  с  Подтелковым  было  много
тождественного.   Зато   Богаевский,   проигрывавший   в    соседстве    с
представительным Калединым, казался  и  невзрачней  его,  и  взволнованней
предстоящими переговорами.
   Богаевский что-то говорил,  невнятно  шевеля  губами,  закрытыми  русым
карнизом  висячих  усов,   поблескивал   из-под   пенсне   острыми,   косо
поставленными глазами. Нервозность сказывалась в  том,  как  он  поправлял
воротничок, скользящими, поверхностными движениями  касался  энергического
подбородка, шевелил бровями, раскрылившимися на широких надглазницах.
   От Каледина, сидевшего в центре, по  обе  стороны  рассаживались  члены
войскового правительства. Некоторые из них приезжали в  Каменскую:  Карев,
Светозаров, Уланов, Агеев;  немного  поодаль  сели  Елатонцев,  Мельников,
Боссе, Шошников, Поляков.
   Подтелков слышал, как  Митрофан  Богаевский  вполголоса  что-то  сказал
Каледину.
   Тот коротко прищурился на Подтелкова, занимавшего  место  против  него,
сказал:
   - Я думаю, можно начать.
   Улыбнувшись,  Подтелков  внятно  сообщил  о  целях  приезда  делегации.
Кривошлыков    протянул    через     стол     заготовленный     ультиматум
Военно-революционного комитета, но  Каледин,  отстраняя  бумагу  движением
белой ладони, твердо сказал:
   - Нет смысла терять время на ознакомление каждого члена правительства в
отдельности с этим документом. По