е  спиной,  -
могу я рассчитывать, что на Дону у вас я найду приют?
   -  Не  только  приют,  но  и  защиту.  Казаки  ведь  исстари   славятся
гостеприимством и хлебосольством. - В первый раз за  все  время  разговора
улыбнулся Каледин, смягчив хмурую усталь исподлобного взгляда.
   Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей  аудиторией
с "Декларацией двенадцати казачьих войск".
   По Дону, по Кубани, по Тереку, по Уралу, по Уссури, по казачьим  землям
от  грани  до  грани,  от  станичного  юрта  до  другого  черной  паутиной
раскинулись с того дня нити большого заговора.



        XV

   В версте от развалин местечка, стертого орудийным огнем июньских  боев,
возле леса причудливо вилюжились зигзаги окопов. Участок  у  самой  опушки
занимала казачья особая сотня.
   Позади, за зеленой непролазью ольшаника и березового молодняка, ржавело
торфяное болото, когда-то, еще до войны,  тронутое  разработками;  весело,
красной ягодой, цвел  шиповник.  Правее,  за  выпятившимся  лесным  мысом,
тянулось разбитое снарядами шоссе, напоминая о неисхоженных еще путях, а у
опушки рос чахлый, ощелканный пулями бурьянок, сугорбились обугленные пни,
желтел бурой глиной бруствер, далеко в стороны  по  голому  полю  отходили
морщины окопов. Позади даже болото, изрытвленное  рябью  разработок,  даже
разрушенное шоссе пахли жизнью, кинутым трудом, у опушки же безрадостную и
горькую картину являла человеческому глазу земля.
   В этот день Иван Алексеевич, в прошлом  машинист  моховской  вальцовки,
уходил в близлежащее местечко, где стоял обоз первого разряда, и  вернулся
только перед вечером. Пробираясь  к  себе  в  землянку,  он  столкнулся  с
Захаром Королевым. Цепляясь  шашкой  за  уступы  мешков,  набитых  землей,
бестолково махая руками, Захар почти бежал. Иван Алексеевич  посторонился,
уступая дорогу, но Захар схватил его за  пуговицу  гимнастерки,  зашептал,
ворочая нездорово-желтыми белками:
   - Слыхал? Пехота справа уходит! Может, фронт бросают?
   Застывшая недвижным потоком, словно  выплавленная  из  черного  чугуна,
борода Захара была в  чудовищном  беспорядке,  глаза  глядели  с  голодной
тоскливой жадностью.
   - Как, то есть, бросают?
   - Уходют, а как - я не знаю.
   - Может, их сменяют? Пойдем к взводному, узнаем.
   Захар повернулся и  пошел  к  землянке  взводного,  скользя  ногами  по
осклизлой, влажной земле.
   Через час сотня, смененная пехотой, шла к местечку. Наутро разобрали  у
коноводов лошадей, форсированным маршем двинулись в тыл.
   Мелкий накрапывал дождь. Понурые горбились березы. Дорога вклинилась  в
лес, и  лошади,  почуяв  сырость  и  вянущий,  острый  и  тоскливый  запах
прошлогодней листвы, зафыркали, пошли веселей. Розовыми бусами мокрела  на
кустах  волчья  ягода,  омытые  дождем,  пенистые  шапки  девичьей   кашки
неотразимо сияли  белизной.  Ядрено-тяжеловесные  капли  отряхал  ветер  с
деревьев  на  всадников.  Шинели  и  фуражки  чернели  пятнышками,   будто
иссеченные дробью. Тающий дымок махорки плыл над взводными рядами.
   - Захватили-и - и прут черт те куда.
   - Аль не обрыдло в окопах?
   - А в самом деле, куда нас гонют?
   - Переформировка какая-нибудь.
   - Что-то не похоже.
   - Эх, станица, покурим - все горе забудем!
   - Я свое горе в саквах вожу...
   - Господин есаул, дозвольте песню заиграть?
   - Дозволил, что ль?.. Заводи, Архип!
   Кто-то в передних рядах, откашлявшись, завел:

   Ехали казАченки да со службы домой,
   На плечах погоники, на грудях кресты.

   Отсыревшие голоса  вяло  потянули  песню  и  замолкли.  Захар  Королев,
ехавший в одном ряду с  Иваном  Алексеевичем,  приподнялся  на  стременах,
закричал насмешливо:
   - Эй вы, старцы слепые! Рази же так по-нашему играют? Вам под церквой с
кружкой побираться, "Лазаря" играть. Песельники...
   - А ну, заведи!
   - Шея у него короткая, голосу негде помещаться.
   - Нахвалился, а теперя хвост на сторону?
   Королев зажал в кулаке черный  слиток  завшивевшей  бороды,  на  минуту
закрыл глаза и, отчаянно махнув поводьями, кинул первые слова:

   Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки...

   Сотня, словно разбуженная его напевным вскриком, рявкнула:

   Честь и славою своей! -

   и понесла над мокрым лесом, над просекой-дорогой:

   Ой, да покажите всем друзьям пример,
   Как мы из ружей бьем своих врагов!
   Бьем, не портим боевой порядок.
   Только слушаем один да приказ.
   И что нам прикажут отцы-командиры,
   Мы туда идем - рубим, колем, бьем!

   Весь переход  шли  с  песнями,  радуясь,  что  вырвались  из  "волчьего
кладбища". К вечеру погрузились в вагоны. Эшелон  потянулся  к  Пскову.  И
только через три перегона узнали, что сотня, совместно с  другими  частями
3-го  конного  корпуса,   направляется   на   Петроград   для   подавления
начинающихся беспорядков. После этого разговоры приутихли. Долго баюкалась
в красных вагонах дремотная тишина.
   - Из  огня  да  в  полымю!  -  высказал  долговязый  Борщев  общую  для
большинства мысль.
   Иван Алексеевич - с февраля бессменный председатель сотенного  комитета
- на первой же остановке пошел к командиру сотни.
   - Казаки волнуются, господин есаул.
   Есаул долго глядел на глубокую яму  на  подбородке  Ивана  Алексеевича,
сказал, улыбаясь:
   - Я сам, милый мой, волнуюсь.
   - Куда нас отправляют?
   - В Петроград.
   - Усмирять?
   - А ты думал - способствовать беспорядкам?
   - Мы ни того, ни другого не хотим.
   - А нас, в аккурат, и не спрашивают.
   - Казаки...
   - Что "казаки"? - уже озлобленно перебил его командир сотни.  -  Я  сам
знаю, что казаки думают. Мне-то приятна эта миссия? Возьми вот, прочитай в
сотне. На следующей станции я побеседую с казаками.
   Командир подал свернутую телеграмму и, морщась, с  видимым  отвращением
стал жевать покрытые крупками жира куски мясных консервов.
   Иван Алексеевич вернулся в свой вагон. В руке, словно горящую  головню,
нес телеграмму.
   - Созовите казаков из других вагонов.
   Поезд уже тронулся, а в вагон все  прыгали  казаки.  Набралось  человек
тридцать.
   - Телеграмму командир получил. Зараз читал.
   - Ну-кась, что там написано? Давай!
   - Читай, не бреши!
   - Замиренье?
   - Цыцте!
   В застойной тишине Иван Алексеевич вслух прочитал воззвание  верховного
главнокомандующего  Корнилова.  Потом  листок  с  перевранными  телеграфом
словами пошел по потным рукам.

   "Я, верховный главнокомандующий  Корнилов,  перед  лицом  всего  народа
объявляю, что долг солдата, самоотверженность гражданина свободной  России
и беззаветная любовь к родине заставила меня в эти  тяжелые  минуты  бытия
отечества не подчиниться приказанию Временного правительства и оставить за
собой верховное  командование  армией  и  флотом.  Поддерживаемый  в  этом
решении  всеми  главнокомандующими  фронтами,  я  заявляю  всему  русскому
народу, что предпочитаю смерть устранению  меня  от  должности  верховного
главнокомандующего. Истинный сын народа русского всегда погибает на  своем
посту и несет в жертву родине самое большое, что имеет, - свою жизнь.
   В эти поистине ужасные минуты существования отечества, когда подступы к
обеим столицам почти открыты  для  победоносного  движения  торжествующего
врага, Временное правительство, забыв великий вопрос  самого  независимого
существования страны, кидает  в  народ  призрачный  страх  контрреволюции,
которую оно само своим неуменьем к управлению, своей слабостью во  власти,
своей нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению.
   Не мне, кровному сыну своего народа, всю  жизнь  свою  на  глазах  всех
отдавшему на беззаветное служение ему,  -  не  стоять  на  страже  великих
свобод великого будущего своего народа. Но ныне будущее это  -  в  слабых,
безвольных руках.  Надменный  враг  посредством  подкупа  и  предательства
распоряжается у нас, как у себя дома, несет гибель не только свободе, но и
существованию народа русского. Очнитесь,  люди  русские,  и  вглядитесь  в
бездонную пропасть, куда стремительно идет наша родина!
   Избегая всяких потрясений,  предупреждая  какое-либо  пролитие  русской
крови, междуусобной брани и забывая все обиды и оскорбления, я перед лицом
всего народа обращаюсь к Временному правительству и говорю: приезжайте  ко
мне в Ставку, где свобода ваша  и  безопасность  обеспечены  моим  честным
словом, и совместно со мной выработайте и образуйте такой состав  народной
обороны, который, обеспечивая свободу, вел бы  народ  русский  к  великому
будущему, достойному могучего свободного народа.
   Генерал Корнилов."

   На  следующей  станции  эшелон  задержали.  Ожидая   отправки,   казаки
собрались возле  вагонов,  обсуждая  телеграмму  Корнилова  и  только  что
прочитанную командиром сотни телеграмму Керенского, объявлявшего Корнилова
изменником  и  контрреволюционером.  Казаки  растерянно  переговаривались.
Командир сотни и взводные офицеры были в замешательстве.
   - Все перепуталось в голове, -  жаловался  Мартин  Шамиль.  -  Чума  их
разберет, кто из них виноватый!
   - Сами мордуются и войска мордуют.
   - Начальство с жиру бесится.
   - Каждый старшим хочет быть.
   - Паны дерутся, у казаков чубы трясутся.
   - Идет все коловертью... Беда!
   Группа казаков подошла к Ивану Алексеевичу, потребовала:
   - Иди к командиру, узнавай, что делать.
   Толпой пошли к сотенному. Офицеры, собравшись в своем вагоне, о  чем-то
совещались. Иван Алексеевич вошел в вагон:
   - Господин командир, казаки допытываются, что теперь делать.
   - Я сейчас выйду.
   Сотня ждала, собравшись у крайнего вагона. Командир смешался  с  толпой
казаков; пробравшись на середину, поднял руку:
   - Мы подчиняемся  не  Керенскому,  а  верховному  главнокомандующему  и
своему  непосредственному  начальству.  Правильно?   Поэтому   мы   должны
беспрекословно исполнять приказ своего начальства и ехать к. Петрограду. В
крайнем случае мы можем, доехав  до  станции  Дно,  выяснить  положение  у
командира Первой Донской дивизии, - там видно будеть. Я прошу  казаков  не
волноваться. Такое уж время мы переживаем.
   Сотенный  еще  долго  говорил  о  воинском  долге,  родине,  революции,
успокаивал казаков, уклончиво отвечал на вопросы. Своей цели он достиг;  к
составу тем временем прицепили паровоз (казаки не знали, что  два  офицера
их  сотни  добились  ускоренной  отправки,  угрожая   оружием   начальнику
станции), и казаки разошлись по вагонам.
   Сутки тащился эшелон,  приближаясь  к  станции  Дно.  Ночью  его  вновь
задержали, пропуская эшелоны уссурийцев  и  Дагестанского  полка.  Казачий
состав перевели  на  запасный  путь.  Мимо,  в  опаловой  ночной  темноте,
поблескивая  огнями,  пробегали  вагоны  Дагестанского   полка.   Слышался
удаляющийся гортанный говор, стоп зурны, чуждые мелодии песен.
   Уже в полночь  отправили  сотню.  Малосильный  паровоз  долго  стоял  у
водокачки, от топки  падал  на  землю  искрящийся  свет  огней.  Машинист,
попыхивая цигаркой, поглядывал в окошко, словно чего-то  ожидал.  Один  из
казаков ближнего к паровозу вагона высунулся в дверь, крикнул:
   - Эй, Гаврила, крути, а то зараз стрелять будем!
   Машинист выплюнул цигарку, помолчал, видимо следя  за  дугообразным  ее
полетом; сказал покашливая:
   - Всех не перестреляете, - и отошел от окна.
   Спустя несколько минут паровоз рванул вагоны, лязгнули буфера, зацокали
копыта лошадей,  потерявших  от  толчка  равновесие.  Состав  поплыл  мимо
водокачки, мимо редких квадратиков освещенных окон и темных, за  полотном,
березовых куп. Казаки, задав лошадям корм, спали, редко  кто  бодрствовал,
покуривая у полуоткрытых дверей, глядя на величавое небо, думая о своем.
   Иван Алексеевич лежал рядом с  Королевым,  глядел  в  дверную  щель  на
текучую звездную россыпь. За минувший день, обдумав все, твердо  решил  он
всячески противодействовать дальнейшему продвижению  сотни  на  Петроград;
лежа, размышлял, каким образом склонить назад к своему решению, как на них
подействовать.
   Еще до воззвания Корнилова он ясно сознавал, что казакам  с  Корниловым
не одну стежку топтать, чутье подсказывало, что и Керенского защищать не с
руки; поворочал мозгами, решил: не допустить сотню до Петрограда, а если и
придется с кем цокнуться, так с Корниловым, но не за Керенского, не за его
власть, а за ту, которая станет после него.  Что  после  Керенского  будет
желанная, подлинно своя власть, - в этом он был  больше  чем  уверен.  Еще
летом пришлось ему побывать в Петрограде, в военной секции исполкома, куда
посылала его сотня за советом по  поводу  возникшего  с  командиром  сотни
конфликта;  поглядев   работу   исполкома,   переговорив   с   несколькими
товарищами-большевиками, подумал:  "Обрастет  этот  костяк  нашим  рабочим
мясом, - вот это будет власть! Умри, Иван, а держись за нее, держись,  как
дите за материну сиську!"
   В эту ночь, лежа на попоне, чаще, чем обычно, вспоминал с  большой,  не
изведанной доселе горячей  любовью  человека,  под  руководством  которого
прощупал жесткую свою  дорогу.  Думая  о  том,  что  должен  был  назавтра
говорить казакам, вспомнил и слова Штокмана  о  казаках,  их  он  повторял
часто, будто гвоздь по самую шляпку вбивал: "Казачество  консервативно  по
своему существу. Когда ты будешь убеждать казака в правоте  большевистских
идей, - не забывай этого  обстоятельства,  действуй  осторожно,  вдумчиво,
умей приспособляться к обстановке. Вначале к тебе будут относиться с таким
же предубеждением, с каким и ты и Мишка Кошевой относились вначале ко мне,
но пусть это тебя не смущает. Долби упорно - конечный успех за нами".
   Иван Алексеевич рассчитывал, что, убеждая казаков не идти с Корниловым,
он встретит со стороны некоторых  возражения,  но  утром,  когда  в  своем
вагоне осторожно заговорил о том,  что  надо  потребовать  возвращения  на
фронт, а не  идти  на  Петроград  драться  со  своими  же,  казаки  охотно
согласились и с  большой  готовностью  решили  отказаться  от  дальнейшего
следования на  Петроград.  Захар  Королев  и  казак  Чернышевской  станицы
Турилин были ближайшими сообщниками  Ивана  Алексеевича.  Весь  день  они,
перебираясь из вагона в  вагон,  говорили  с  казаками,  а  к  вечеру,  на
каком-то полустанке, когда поезд замедлил  ход,  в  вагон,  где  был  Иван
Алексеевич, вскочил урядник третьего взвода Пшеничников.
   - На первой же станции сотня сгружается!  -  взволнованно  крикнул  он,
обращаясь к Ивану Алексеевичу. - Какой ты председатель комитета, ежели  не
знаешь, что казаки хотят? Будет из нас дурачка валять! Не поедем дальше!..
Офицерья на нас удавку вешают, а ты ни в  дудочку,  ни  в  сопелочку.  Для
этого мы тебя выбирали? Ну, чего скалишься-то?
   - Давно бы так, - улыбаясь, проговорил Иван Алексеевич.
   На остановке он первый выскочил из  вагона.  В  сопровождении  Турилина
прошел к начальнику станций.
   - Поезд наш дальше не отправляй. Сгружаться тут зачнем.
   - Как это так?  -  растерянно  спросил  начальник  станции.  -  У  меня
распоряжение... путевка...
   - Замкнись! - сурово перебил его Турилин.
   Они разыскали станционный комитет,  председателю,  плотному  рыжеватому
телеграфисту, объяснили, в чем дело,  и  через  несколько  минут  машинист
охотно повел состав в тупик.
   Спешно подмостив сходни, казаки начали  выводить  из  вагонов  лошадей.
Иван Алексеевич стоял у паровоза, расставив длинные ноги,  вытирая  пот  с
улыбающегося смуглого лица. К нему подбежал бледный командир сотни:
   - Что ты делаешь?.. Ты знаешь, что...
   - Знаю! - оборвал его Иван Алексеевич. - А ты, господин есаул, не шуми.
- И, бледнея, двигая ноздрями, четко сказал: - Отшумелся,  парень!  Теперь
мы на тебя с прибором кладем. Так-то!
   - Верховный Корнилов... - побагровев, заикнулся  было  есаул,  но  Иван
Алексеевич, глядя на свои растоптанные сапоги, глубоко  ушедшие  в  рыхлый
песок, облегченно махнув рукой, посоветовал:
   - Повесь его на шею замест креста, а нам он без надобности.
   Есаул повернулся на каблуках, побежал к своему вагону.
   Час спустя сотня без  единого  офицера,  но  в  полном  боевом  порядке
выступила со станции, направляясь на юго-запад. В головном взводе рядом  с
пулеметчиками  ехали  принявший  командование  сотней  Иван  Алексеевич  и
помощник его, низенький Турилин.
   С трудом ориентируясь по отобранной у бывшего  командира  карте,  сотня
дошла до деревни Горелое, стала на ночевку. Общим советом было решено идти
на фронт, в случае попыток задержания - сражаться.
   Стреножив лошадей и  выставив  сторожевое  охранение,  казаки  улеглись
позоревать.  Огней  не  разводили.  Чувствовалось,   что   у   большинства
настроение подавленное, улеглись без обычных разговоров и  шуток,  скрытно
тая друг от друга мысли.
   "Что, ежели одумаются и пойдут с повинной?" - не  без  тревоги  подумал
Иван Алексеевич, умащиваясь под шинелью.
   Словно подслушав его мысль, подошел Турилин:
   - Спишь, Иван?
   - Пока нет.
   Турилин присел у него в  ногах,  посвечивая  огоньком  цигарки,  сказал
шепотом:
   - Казаки-то мутятся... Нашкодили,  а  зараз  побаиваются.  Заварили  мы
кашку... не густо, ты как думаешь?
   - Там видно будет, - спокойно  ответил  Иван  Алексеевич.  -  Ты-то  не
боишься?
   Турилин, почесывая под фуражкой затылок, криво усмехнулся:
   - По правде сказать, робею... Начинали -  не  робел,  а  зараз  оторопь
берет.
   - Жидок оказался на расплату.
   - Да ить что, Иван, его сила.
   Они долго молчали.  В  деревне  гасли  огни.  Откуда-то  из  безбрежных
заливов болотистой, покрытой ивняком луговины несся утиный крик.
   - Материка крячет, - задумчиво проговорил Турилин и снова замолк.
   Мягкая, ночная, ласковая тишина паслась на лугу. Роса  обминала  траву.
Смешанные запахи мочажинника, изопревшей куги, болотистой почвы,  намокшей
в росе травы нес  к  казачьему  стану  ветерок.  Изредка  -  звяк  конской
треноги, брызжущее фырканье да тяжелый туп и кряхтенье валяющейся  лошади.
Потом опять сонная тишина,  далекий-далекий,  чуть  слышный  хрипатый  зов
дикого селезня и ответный - поближе - кряк утки.  Стремительный  строчащий
пересвист невидимых в темени крыльев. Ночь.  Безмолвие.  Туманная  луговая
сырость. На западе у подножья неба - всхожая густо-лиловая  опара  туч.  А
посредине, над древней псковской землей, неусыпным  напоминанием,  широким
углящимся шляхом вычеканен Млечный Путь.
   На рассвете сотня выступила в поход. Прошли деревню Горелое,  вслед  им
долго  смотрели  бабы  и  ребятишки,  выгонявшие   коров.   Поднялись   на
кирпично-красный, окрашенный восходом бугор. Турилин, оглянувшись,  тронул
ногой стремя Ивана Алексеевича:
   - Оглянись, верховые сзади бегут...
   Три  всадника,  окутанные  здоровым  батистом  пыли,  миновав  деревню,
стлались в намете.
   - Со-о-отня, стой! - скомандовал Иван Алексеевич.
   Казаки с привычной быстротой построились серым квадратом. Всадники,  не
доезжая с полверсты, перешли на рысь. Один из них, казачий  офицер,  вынул
носовой  платок,  помахал  им  над  головой.  Казаки  не  сводили  глаз  с
подъезжавших. Офицер,  одетый  в  защитный  мундир,  ехал  передним,  двое
остальных, в черкесках, держались немного поодаль.
   - По какому делу? - выезжая навстречу, спросил Иван Алексеевич.
   - На переговоры, - прикладывая руку к козырьку, ответил офицер.  -  Кто
из вас принял сотню?
   - Я.
   -  Я  уполномочен  от  Первой  Донской  казачьей  дивизии,  а   это   -
представители Туземной дивизии, - офицер указал глазами на горцев и,  туго
натягивая поводья, погладил рукой мокрую глянцевую шею взмыленного коня. -
Если желаете вести переговоры, прикажите сотне спешиться. Я имею  передать
устное распоряжение начальника дивизии генерал-майора Грекова.
   Казаки спешились. Сошли с коней и приехавшие  представители.  Нырнув  в
толпу казаков,  они  выплыли  на  середине.  Сотня  расступилась,  очистив
небольшой круг.
   Первым заговорил казачий офи