ытая  в  землю  рогатая
подпорка, видно, мстила  лихому  артиллеристу  судьба  за  те  немецкие  и
русские домики, которые разрушил он, будучи наводчиком.
   И так по всем улицам и переулкам хутора. В нижнем конце лишь у Пантелея
Прокофьевича по-настоящему выглядел баз: все исправно, целостно. Но  и  то
не во  всем.  На  крыше  амбара  попадали  от  ветхости  жестяные  петухи,
скособочился амбар, некоторую  бесхозяйственность  мог  приметить  опытный
глаз. Не до всего доходили руки старика, посев уменьшился, а про остальное
уж и говорить нечего; лишь семья мелеховская  не  уменьшилась  числом:  на
замену Петру и Григорию, таскавшимся по фронтам, в начале  осени  прошлого
года родила Наталья двойню. Ухитрилась угодить свекрам, родив  мальчика  и
девочку. Беременность Наталья переносила болезненно, иногда  целыми  днями
нельзя  было  ходить  из-за  мучительных   болей   в   ногах,   двигалась,
приволакивая  ногу,  морщась,  но  боль  терпела  стойко,  -  на  смуглом,
похудевшем и счастливом лице никогда она не отражалась.  В  минуты,  когда
особенно сводило ноги, на висках бисером  проступал  пот;  лишь  по  этому
догадывалась Ильинична; качая головой, ругалась:
   - Ляжь ты, окаян-на-я! Что ты себя мордуешь?
   В ясный сентябрьский  день  Наталья,  почувствовав  приближение  родов,
вышла на улицу.
   - Ты куда это? - спросила свекровь.
   - В займище. Проведаю коров.
   Наталья торопливо вышла  на  хутор,  оглядываясь,  стоная,  придерживая
руками низ живота, забралась в густую заросль дикого терна  и  легла.  Уже
стемнело, когда она задами пробралась домой. В холщовой  завеске  принесла
двойнят.
   - Милушка моя! Проклятая! Что ж ты это?.. Где ж ты была?  -  заголосила
Ильинична.
   - Я  от  стыда  ушла...  Батю  не  смела...  Я  чистая,  маманя,  и  их
искупала... Возьмите... - бледнея, оправдывалась Наталья.
   Дуняшка кинулась за бабкой-повитухой. Дарья суетилась, застилая решето,
а Ильинична, смеясь и плача, выкрикивала:
   - Дашка! Брось ты решето! Котята они, что ли, что  ты  их  в  решето?..
Господи, да  двое  их!  Ой  господи,  парнишка  один!..  Натальюшка!..  Да
постелите ей!..
   Пантелей Прокофьевич, услышав на базу  о  том,  что  сноха  разрешилась
двойней, вначале руками  развел,  потом  обрадованно,  потурсучив  бороду,
заплакал и ни с того ни с сего накричал на подоспевшую бабку-повитуху:
   - Брешешь, канунница! - Он тряс перед носом старухи когтистым  пальцем.
- Брешешь! Ишо не зараз переведется мелеховская порода!  Казака  с  девкой
подарила сноха. Вот сноха - так сноха! Господи, бож-же  мой!  За  такую-то
милость чем я ей, душеньке, отхвитаю?
   Урожайный был тот год: корова отелила  двойню,  к  Михайлову  дню  овцы
окотили по двойне, козы... Пантелей Прокофьевич, дивясь такому случаю, сам
с собой рассуждал:
   "Счастливый ноне год, накладистый! Кругом двоится. Теперича приплоду  у
нас... ого-го!"
   Наталья кормила детей грудью до года.  В  сентябре  отняла  их,  но  не
оправилась до глубокой осени; на похудевшем лице молочно блестели зубы  да
теплым, парным блеском светились, от худобы казавшиеся чрезмерно большими,
глаза. Всю жизнь вбивала в детей, стала  неряшливей  к  себе,  все  время,
свободное от работы по домашности, тратила на них: мыла, стирала,  вязала,
штопала и часто, примостившись боком к  кровати,  свесив  ногу,  брала  из
люльки двойнят и, движением плеч высвобождая  из  просторной  рубахи  туго
налитые, большие бело-желтые, как дыни, груди, кормила сразу двоих.
   - Они тебя и так вытянули  всю.  Часто  дюже  кормишь!  -  И  Ильинична
шлепала полные, в складках, ножонки внучат.
   - Корми! Не жалей молока! Тебе его не на каймак сбирать, -  с  ревнивой
грубоватостью вступался Пантелей Прокофьевич.
   В эти годы шла жизнь на  сбыв  -  как  полная  вода  в  Дону.  Скучные,
томились дни и, чередуясь, проходили неприметно, в  постоянной  толчее,  в
работе, в нуждишках, в малых радостях и большой неусыпной тревоге за  тех,
кто был на войне. От Петра  и  Григория  приходили  из  действующей  армии
редкие  письма  в  конвертах,   измусоленных   и   запятнанных   почтовыми
штемпелями. Последнее письмо Григория побывало в чьих-то  руках:  половина
письма была аккуратно затушевана фиолетовыми чернилами, а на  полях  серой
бумаги стоял непонятный чернильный значок. Петро писал чаще Григория  и  в
письмах, адресованных Дарье, грозил  ей  и  просил  бросать  баловство,  -
видно, слухи о вольном житье жены доходили и до него.  Григорий  вместе  с
письмами пересылал домой деньги - жалованье и "крестовые", сулил в  отпуск
прийти, но что-то не шел. Дороги братьев растекались врозь: гнула Григория
война, высасывала с лица румянец, красила его желчью, не чаял конца  войны
дождаться, а  Петро  быстро  и  гладко  шел  в  гору,  получил  под  осень
шестнадцатого года вахмистра, заработал, подлизываясь к  командиру  сотни,
два креста и уже поговаривал в письмах о том, что бьется  над  тем,  чтобы
послали его подучиться в офицерскую школу. Летом с Аникушкой,  приходившим
в отпуск, прислал домой немецкую  каску,  шинель  и  свою  фотографическую
карточку. С серого куска картона  самодовольно  глядело  постаревшее  лицо
его, торчмя стояли закрученные белесые усы, под  курносым  носом  знакомой
улыбкой щерились  твердые  губы.  Сама  жизнь  улыбалась  Петру,  а  война
радовала,  потому  что  открывала  перспективы  необыкновенные:  ему   ли,
простому казаку, с  мальства  крутившему  хвосты  быкам,  было  думать  об
офицерстве и иной сладкой жизни... С одного лишь края являла Петрова жизнь
неприглядную щербатину: ходили по хутору дурные  про  жену  слухи.  Степан
Астахов был в отпуске осенью этого года и, вернувшись в  полк,  бахвалился
перед всей сотней о том, что славно пожил  он  с  Петровой  жалмеркой.  Не
верил Петро, слушая рассказы товарищей; темнея лицом, улыбался, говорил:
   - Брешет Степка! Это он за Гришку мне солит.
   Но однажды, случайно  ли  или  нарочно,  выходя  из  окопной  землянки,
обронил Степан вышитую утирку; следом за ним шел Петро, поднял  кружевную,
искусно расшитую утирку и узнал в ней рукоделье жены.  Вновь  в  калмыцкий
узелок завязалась злоба меж Петром и Степаном. Случай стерег Петро, смерть
стерегла Степана - лежать бы ему  на  берегу  Западной  Двины  с  Петровой
отметиной на черепе. Но вскоре так случилось, что пошел  Степан  охотником
снимать немецкую заставу и не вернулся. Рассказывали  казаки,  ходившие  с
ним,  будто  услыхал  немецкий  часовой,   что   режут   они   проволочные
заграждения, кинул гранату; успели казаки прорваться к нему, кулаком  сшиб
с ног Степан немца-часового, а подчасок выстрелил, и упал  Степан.  Казаки
закололи подчаска,  обеспамятевшего  немца,  сбитого  Степановой  кулачной
свинчаткой, уволокли, а Степана подняли  было,  хотели  унести,  но  тяжел
оказался казак - пришлось бросить.  Просил  раненый  Степан:  "Братцы!  Не
дайте пропасть! Братцы! Что ж вы меня  бросаете?.."  Но  брызнула  тут  по
проволоке пулеметная струя, и  уползли  казаки.  "Станишники!  Братцы!"  -
кричал вслед Степан, да где уж там - своя  рубашка,  а  не  чужая  к  телу
липнет. После того  как  услышал  Петро  про  Степана,  полегчало,  словно
ссадную болячку сурчиным жиром смазали, но все же решил: "Пойду в отпуск -
кровь из Дашки выну! Я не Степан, так не спущу..." -  подумал  было  убить
ее, но сейчас же отверг эту мысль: "Убей гадюку, а  через  нее  вся  жизнь
спортится. В тюрьме сгниешь, все труды пропадут, всего лишишься..." Просто
решил избить, но так, чтобы  на  всю  жизнь  отбило  у  бабы  охоту  хвост
трепать: "Глаз выбью ей, змее,  -  черт  на  нее  тогда  позавидует".  Так
придумал Петро, отсиживаясь в окопах, неподалеку от крутоглинистого берега
Западной Двины.
   Мяла деревья и травы осень, жгли их утренники, холодела земля, чернели,
удлиняясь, осенние ночи. В окопах  отбывали  казаки  наряды,  стреляли  по
неприятелю, ругались с вахмистрами за  теплое  обмундирование,  впроголодь
ели, но не выходила ни у кого из головы  далекая  от  неласковой  польской
земли Донщина.
   А Дарья Мелехова в эту осень наверстывала  за  всю  голодную  безмужнюю
жизнь. На первый  день  покрова  Пантелей  Прокофьевич  проснулся,  как  и
всегда, раньше всех; вышел на баз и за голову ухватился: ворота, снятые  с
петель чьими-то озорными руками и отнесенные  на  середину  улицы,  лежали
поперек дороги. Это был позор. Ворота старик сейчас же водворил на  место,
а после завтрака позвал Дарью в летнюю стряпку. О чем он с ней  говорил  -
неизвестно, но Дуняшка видела, как спустя несколько минут Дарья  выскочила
из стряпки со сбитым на плечи платком, растрепанная и  в  слезах.  Проходя
мимо Дуняшки, она ежила плечи, крутые черные дуги  бровей  дрожали  на  ее
заплаканном и злом лице.
   - Подожди, проклятый!.. Я тебе припомню! - цедила она  сквозь  вспухшие
губы.
   Кофточка  на  спине  ее  была  разорвана,  виднелся   на   белом   теле
багрово-синий свежий подтек. Дарья, вильнув подолом, взбежала  на  крыльцо
куреня, скрылась в сенях, а из  стряпки  прохромал  Пантелей  Прокофьевич,
злой как черт. Он на ходу складывал вчетверо новые ременные вожжи.
   Дуняшка услышала сиповатый отцов голос:
   - ...Тебе, сучке, не так надо бы ввалить!.. Потаскуха!..
   Порядок в курене был водворен. Несколько дней Дарья  ходила  тише  воды
ниже травы, по  вечерам  раньше  всех  ложилась  спать,  на  сочувственные
взгляды Натальи холодно улыбалась, вздергивая плечом  и  бровью:  "Ничего,
дескать, посмотрим", - а на четвертый день  и  произошел  этот  случай,  о
котором знали лишь Дарья да Пантелей Прокофьевич. Дарья после торжествующе
посмеивалась, а старик целую неделю ходил  смущенный,  растерянный,  будто
нашкодивший кот; старухе он не сказал о случившемся, и  даже  на  исповеди
утаил от отца Виссариона и случай этот, и греховные свои мысли после него.
   Дело было так. Вскоре после покрова Пантелей Прокофьевич, уверовавший в
окончательное исправление Дарьи, говорил Ильиничне:
   - Ты Дашку не милуй! Нехай побольше работы  несет.  За  делами  некогда
будет блудить-то, а то она - гладкая кобыла... У ней только что на  уме  -
игрища да улица.
   С этой целью он заставил Дарью вычистить гумно, прибрать на заднем базу
старые дрова, вместе с ней чистил  мякинник.  Уже  перед  вечером  надумал
перенести веялку из сарая в мякинник, позвал сноху:
   - Дарья?
   - Чего, батя? - откликнулась та из мякинника.
   - Иди, веялку перенесем.
   Оправляя  платок,  отряхиваясь  от  мякинной  трухи,  насыпавшейся   за
воротник кофты, Дарья вышла из дверей мякинника и через  гуменные  воротца
пошла к сараю. Пантелей Прокофьевич, одетый в  ватную  расхожую  куртку  и
рваные шаровары, хромал впереди нее. На базу было пусто. Дуняшка с матерью
пряли осенней чески  шерсть,  Наталья  ставила  тесто.  За  хутором  рдяно
догорала заря, звонили к вечерне.  В  прозрачном  небе,  в  зените  стояло
малиновое недвижное облачко, за Доном на голых  ветках  седоватых  тополей
черными горелыми хлопьями  висели  грачи.  В  ломкой  пустозвучной  тишине
вечера был четок и выверенно-строг каждый звук.  Со  скотиньего  база  тек
тонкий запах парного навоза и  сена.  Пантелей  Прокофьевич,  покряхтывая,
внес с Дарьей в мякинник вылинявшую рыже-красную веялку,  установил  ее  в
углу, сдвинул граблями ссыпавшуюся из вороха мякину и собрался выходить.
   - Батя! - низким, пришептывающим голосом окликнула его Дарья.
   Он шагнул за веялку; ничего не подозревая, спросил:
   - Чего тут?
   Дарья в распахнутой кофте стояла лицом к нему; закинув за голову  руки,
поправляла волосы. На  нее  из  щели  в  стене  мякинника  падал  кровяной
закатный луч.
   -  Тут  вот,  батя,  что-то...  Подойди-ка,  глянь,  -  говорила   она,
перегибаясь  набок  и  воровски,  из-за  плеча   свекра,   поглядывая   на
распахнутую дверь.
   Старик подошел к ней вплотную. Дарья вдруг вскинула руки и, охватив шею
свекра, скрестив пальцы, пятилась, увлекая его за собой, шепча:
   - Вот тут, батя... Тут... мягко...
   - Ты чегой-то? - испуганно спрашивал Пантелей Прокофьевич.
   Вертя головой, он попытался освободить шею  от  Дарьиных  рук,  но  она
притягивала его голову к своему лицу все  сильнее,  дышала  в  бороду  ему
горячим ртом, смеясь, что-то шепча.
   - Пусти, стерва! - Старик рванулся и вплотную ощутил тугой живот снохи.
   Она, прижавшись к нему, упала на спину, повалила его на себя.
   - Черт! Сдурела!.. Пусти!
   - Не хочешь? - задыхаясь,  спросила  Дарья  и,  разжав  руки,  толкнула
свекра в грудь. - Не хочешь?.. Аль, может, не могешь?..  Так  ты  меня  не
суди!.. Так-то!
   Вскочив на ноги, она торопливо оправила юбку, обмела со спины  мякинные
ости и в упор выкрикнула ошалевшему Пантелею Прокофьевичу:
   - Ты за что меня надысь побил? Что ж, аль я старуха? Ты-то  молодой  не
таковский был? Мужа - его вот год нету!.. А мне, что ж, с кобелем, что ли?
Шиш тебе, хромой! Вот на, выкуси!
   Дарья сделала непристойное движение и, играя бровями, пошла к дверям. У
дверей она еще раз внимательно оглядела себя, стряхнула с кофты  и  платка
пыль, сказала, не глядя на свекра:
   - Мне без этого нельзя... Мне казак нужен, а не хочешь - я найду  себе,
а ты помалкивай!
   Она виляющей быстрой походкой дошла до  гуменных  ворот,  скрылась,  не
оглянувшись, а Пантелей Прокофьевич все стоял у рыжего бока веялки,  жевал
бороду и недоуменно и виновато оглядывал мякинник и  концы  своих  латаных
чириков. "Неужели на ее стороне правда? Может, мне надо бы было с нею грех
принять?" - оглушенный происшедшим, растерянно думал он в этот миг.



        VI

   В ноябре в обним жали морозы. Ранний перепадал снежок. На колене против
верхнего конца  хутора  Татарского  стал  Дон.  По  хрупкому  сизому  льду
перебирались редкие пешеходы на ту сторону,  а  ниже  одни  лишь  окраинцы
подернулись пузырчатым ледком, на середине бугрилось стремя,  смыкались  и
трясли седыми вихрами зеленые валы. На яме, против Черного яра,  в  дрямах
[дрям - хворост, валежник], на одиннадцатисаженной глубине давно уже стали
на зимовку сомы, в головах  у  них  -  одетые  слизью  сазаны,  одна  быль
моталась по Дону да на перемыках шарахался судак, гоняясь за калинкой.  На
хрящу легла стерлядь. Ждали рыбаки морозов поядреней, покрепче, - чтобы по
первому льду пошарить цапками, полапать красную рыбу.
   В ноябре получили Мелеховы письмо от Григория. Писал  из  Кувински,  из
Румынии, о том, что ранен был в первом же бою, пуля раздробила  ему  кость
левой руки, поэтому отправляют его на излечение в свой  округ,  в  станицу
Каменскую. Следом за письмом проведала  мелеховский  курень  другая  беда;
года полтора назад подошла Пантелею Прокофьевичу нужда в деньгах,  взял  у
Мохова Сергея Платоновича сто  рублей  серебром  под  запродажное  письмо.
Летом в этом году вызвали старика в магазин, и Атепин-Цаца, ущемив  нос  в
золотое пенсне, глядя поверх стекол на мелеховскую бороду, заявил:
   - Цто же ты, Пантелей Прокофьиц, будешь платить или как?
   Оглядел Пантелей Прокофьевич пустующие полки и глянцевитый от  старости
прилавок, помялся:
   - Погоди, Емельян Констентиныч, обернусь трошки - заплачу.
   На том кончился разговор. Обернуться старику не пришлось  -  урожай  не
указал, а из гулевой скотины нечего было продавать. И вот тебе,  как  снег
на темя, - приехал судебный пристав, прислал за неплательщиком - и  в  два
оборота:
   - Вынь да положь сто целковых.
   На въезжей, в комнате пристава, на столе длинная бумага, на ней читай -
не перечь:


   ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ЛИСТ

   По Указу ЕГО  ИМПЕРАТОРСКОГО  ВЕЛИЧЕСТВА  1916  года  октября  дня,  я.
Донецкого округа Мировой судья 7-го участка, слушал  гражданское  дело  по
иску мещанина Сергея Мохова с урядника Пантелеймона Мелехова 100  руб.  по
запродажному письму, и, руководствуясь ст. ст. 81,  100,  129,  133,  145,
Уст. Гр. Суд., заочно

   определил:

   Взыскать с ответчика,  урядника  Пантелеймона  Прокофьева  Мелехова,  в
пользу  истца,  мещанина  Сергея  Платоновича  Мохова,   сто   рублей   по
запродажному письму от 21 июня 1915 года, а также три рубля судебных и  за
ведение дела издержек. Решение не окончательное; объявить как заочное.
   Решение это, на основании 3 пункт. 156  ст.  Устава  Граждан.  Судопр.,
подлежит немедленному исполнению, как вошедшее в  законную  силу.  Донецк.
Окр. Мировой судья 7-го участка, по указу Его  Императорского  Величества,
приказал: всем местам и лицам, до коих сие может относиться,  исполнить  в
точности настоящее решение,  а  властям  местным,  полицейским  и  военным
оказывать исполняющему решение приставу надлежащее  по  закону  содействие
без малейшего отлагательства.


   Пантелей Прокофьевич, выслушав пристава,  попросил  разрешения  сходить
домой, пообещав сегодня же внести деньги. Со въезжей он прямо направился к
свату Коршунову. На площади повстречался с безруким Алешкой Шамилем.
   - Хромаешь, Прокофьич? - приветствовал его Шамиль.
   - Помаленечку.
   - Далеко ли бог несет?
   - К свату. Дельце есть.
   - О! А у них, брат, радость. Не слыхал? Сынок Мирона Григорича с фронта
пришел. Митька ихний пришел, гутарют.
   - В самом деле?
   - Слыхал такую брехню, - мигая щекой и глазом, доставая кисет и подходя
к Пантелею Прокофьевичу, говорил Шамиль. - Давай  закурим,  дядя!  Бумажка
моя, табачок твой.
   Закуривая, Пантелей Прокофьевич колебался  -  идти  или  нет;  в  конце
концов решил пойти и, попрощавшись с безруким, захромал дальше.
   - Митька-то тоже с крестом! Норовит твоих сынов догнать. У  нас  теперь
по хутору кавалеров этих - как воробьев в хворосте! - горланил  вслед  ему
Шамиль.
   Пантелей Прокофьевич не спеша вышел в конец хутора; поглядывая на  окна
коршуновского  куреня,  подошел  к  калитке.  Встретил   его   там   сват.
Веснушчатое лицо старика Коршунова словно вымыла  радость,  казался  он  и
чище и не таким уж конопатым.
   - Прослыхал про нашу радость? - ручкаясь  со  сватом,  спрашивал  Мирон
Григорьевич.
   - Дорогой от Алешки Шамиля узнал. Я к тебе, сваток, по другому делу...
   - Погоди, какие дела!  Пойдем  в  куреня  -  служивого  встренешь.  Мы,
признаться, на радостях трошки подпили...  У  моей  бабы  блюлась  бутылка
царской про свят случай.
   - Ты мне не рассказывай, - шевеля ноздрями  горбатого  носа,  улыбнулся
Пантелей Прокофьевич, - я ишо издаля почуял!
   Мирон Григорьевич распахнул дверь, пропуская свата вперед.  Тот  шагнул
через порог и сразу уперся  взглядом  в  Митьку,  сидевшего  за  столом  в
переднем углу.
   - Вот он, наш служивый! - плача, воскликнул  дед  Гришака  и  припал  к
плечу вставшего Митьки.
   - Ну с прибытием, казачок!
   Пантелей Прокофьевич, подержав  длинную  ладонь  Митьки,  отступил  шаг
назад, дивясь и оглядывая его.
   - Чего смотрите, сват? - улыбаясь, хрипловато пробасил Митька.
   - Гляжу - и диву даюсь: провожали вас на службу с  Гришкой  -  ребятами
были, а теперь ишь... казак, прямо хучь в Атаманский!
   Лукинична, заплаканными глазами глядя на Митьку, наливала в рюмку водку
и, не видя, лила через край.
   - Ты, короста! Такую добро через  льешь!  -  прикрикнул  на  нее  Мирон
Григорьевич.
   - С радостью вас, а тебя, Митрий Мироныч, с счастливым прибытием!
   Пантелей Прокофьевич поворочал по сторонам  синеватыми  белками  и,  не
дыша, дрожа ресницами, выцедил пузатую  рюмку.  Медленно  вытирая  ладонью
губы и усы, он стрельнул  глазами  на  дно  рюмки,  -  запрокинув  голову,
стряхнул в раззявленный чернозубый  рот  сиротинку-каплю  и  только  тогда
перевел дух, закусывая огурцом, блаженно и долго  щурясь.  Сваха  поднесла
ему вторую, и старик как-то сразу смешно опьянел. Митька  следил  за  ним,
улыбаясь.  Кошачьи  зрачки  его  то  суживались  в  зеленые,  как   осокой
прорезанные, щелки,  то  ширились,  темнели.  Изменился  он  за  эти  годы
неузнаваемо.  Почти  ничего  не  осталось  в  этом  здоровенном  черноусом
казачине от того