май. Чисто дите стал, ничего не понимает.
   - Нехай тешится, недолго уж ему... Ну  как  там  наши?  Мы  прослыхали,
будто Гришу дерзали анчихристы? - Лукинична подсела  к  казакам,  горестно
подперлась. - У нас, сват, ить какая беда... Четырех коней взяли, оставили
кобылу да стригуна. Разорили вчистую!
   Мирон Григорьевич  прижмурил  глаз,  будто  прицеливаясь,  и  заговорил
по-новому, с вызревшей злостью:
   - А через что жизня рухнулась? Кто причиной? Вот  эта  чертова  власть!
Она, сват, всему виновата. Да разве это мысленное дело - всех сравнять? Да
ты из меня душу тяни, я не согласен! Я всю жисть работал, хрип гнул, потом
омывался, и чтобы мне жить равно с энтим, какой пальцем не ворохнул,  чтоб
выйтить из нужды? Нет уж,  трошки  погодим!  Хозяйственному  человеку  эта
власть жилы режет. Через это и руки отваливаются: к чему  зараз  наживать,
на кого работать? Нынче наживешь, а завтра придут да под гребло... И  ишо,
сваток: был у меня надысь  односум  с  хутора  Мрыхина,  разговор  вели...
Фронт-то вот он, возле Донца. Да разве ж удержится? Я, по правде  сказать,
надежным людям втолковываю, что надо  нашим,  какие  за  Донцом,  от  себя
пособить...
   - Как так - пособить? - с тревогой, почему-то шепотом спросил  Пантелей
Прокофьевич.
   - Как пособить? Власть эту пихнуть! Да так  пихнуть,  чтобы  она  опять
очутилась ажник  в  Тамбовской  губернии.  Нехай  там  равнение  делает  с
мужиками. Я все имущество до нитки отдам, лишь бы уничтожить этих  врагов.
Надо, сват, надо вразумить! Пора! А то  поздно  будет...  Казаки,  односум
говорил, волнуются и у них. Только бы подружней взяться! -  И  перешел  на
быстрый, захлебывающийся шепот: - Частя прошли, а сколько их тут осталось?
Считанные люди! По хуторам одни председатели...  Головы  им  поотвязать  -
пустяковое дело. А в Вешках, ну что ж...  Миром-собором  навалиться  -  на
куски порвем! Наши в трату не дадут, соединимся... Верное дело, сват!
   Пантелей Прокофьевич встал. Взвешивая слова, опасливо советовал:
   - Гляди, поскользнешься - беды наживешь! Казаки-то хучь и  шатаются,  а
чума их знает, куда потянут. Об этих делах ноне  толковать  не  со  всяким
можно... Молодых вовсе понять нельзя, вроде зажмурки живут. Один отступил,
другой остался. Трудная жизня! Не жизня, а потемки.
   - Не сумлевайся, сват! - снисходительно улыбнулся Мирон Григорьевич.  -
Я мимо не скажу. Люди - что овцы: куда баран, туда и  весь  табун.  Вот  и
надо показать им путя! Глаза на эту власть открыть надо. Тучи не  будет  -
гром не вдарит. Я казакам прямо говорю: восставать надо. Слух есть,  будто
они приказ отдали - всех казаков перевесть. Об этом как надо понимать?
   У Мирона Григорьевича сквозь конопины проступала краска.
   - Ну, что оно будет, Прокофич? Гутарют, расстрелы начались...  Какая  ж
это жизня? Гляди, как рухнулось все за эти года!  Гасу  нету,  серников  -
тоже, одними конфетами Мохов напоследях  торговал...  А  посевы?  Супротив
прежнего сколько сеют? Коней перевели. У меня вот  забрали,  у  другого...
Забирать-то все умеют, а разводить кто будет? У нас раньше, я  ишо  парнем
был, восемьдесят шесть лошадей было. Помнишь, небось? Скакуны  были,  хучь
калмыка догоняй! Рыжий с прозвездью был у  нас  тогда.  Я  на  нем  зайцев
топтал. Выеду, оседламши, в степь, подыму зайца в бурьянах и сто сажен  не
отпущу - стопчу конем. Как зараз помню.  -  По  лицу  Мирона  Григорьевича
пролегла горячая улыбка. - Выехал так-то к ветрякам, гляжу -  заяц  коптит
прямо на меня. Выправился я к нему, он - виль, да под гору, да через  Дон!
На маслену дело было. Снег по Дону посогнало ветром, сколизь. Разгонись  я
за тем зайцем, конь  посклизнулся,  вдарился  со  всех  ног  и  головы  не
приподнял. Затрусилось все на мне! Снял с него седло, прибегаю  в  куреня.
"Батя, конь убился подо мной! За зайцем гнал". - "А догнал?"  -  "Нет".  -
"Седлай Вороного, догони, сукин сын!" Вот времена были!  Жили  -  кохались
казачки. Конь убился не жалко, а надо зайца догнать. Коню  сотня  цена,  а
зайцу гривенник... Эй, да что толковать!


   От свата Пантелей Прокофьевич ушел растерявшийся еще  больше,  насквозь
отравленный тревогой и тоской. Теперь уж чувствовал он со  всей  полнотой,
что какие-то иные, враждебные ему начала вступили в управление  жизнью.  И
если раньше правил он хозяйством и вел жизнь, как хорошо наезженного  коня
на  скачках  с  препятствиями,  то  теперь   жизнь   несла   его,   словно
взбесившийся, запененный конь, и он уже не правил ею, а безвольно  мотался
на ее колышущейся хребтине и делал жалкие усилия не упасть.
   Мга нависла над будущим. Давно  ли  был  Мирон  Григорьевич  богатейшим
хозяином в окружности? Но последние три года источили его мощь.  Разошлись
работники, вдевятеро уменьшился посев,  за  так  и  за  пьяно  качавшиеся,
обесцененные деньги пошли с база быки и кони. Было все  будто  во  сне.  И
прошло, как текучий туман над  Доном.  Один  дом  с  фигурным  балконом  и
вылинявшими резными карнизами остался памяткой. Раньше времени  высветлила
седина  лисью  рыжевень  коршуновской  бороды,  перекинулась  на  виски  и
поселилась там, вначале - как сибирек на супеси - пучками, а потом осилила
рыжий цвет и стала на висках полновластной соленая седина;  и  уже  тесня,
отнимая по волоску, владела надлобьем. Да и в  самом  Мироне  Григорьевиче
свирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на  работу,
понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть;  но  все  чаще
наведывалась тоска - "Не к чему наживать. Пропадет!" - красила все в белый
мертвенный цвет равнодушия. Страшные в  своем  безобразии,  кисти  рук  не
хватались, как прежде, за молоток или ручную пилку, а  праздно  лежали  на
коленях,  шевеля  изуродованными  работой,  грязными  пальцами.   Старость
привело безвременье. И стала постыла земля. По весне  шел  к  ней,  как  к
немилой жене, по привычке, по обязанности. И наживал без радости и лишался
без прежней печали... Забрали красные лошадей - он и виду  не  показал.  А
два года назад за пустяк, за копну, истоптанную быками,  едва  не  запорол
вилами жену. "Хапал Коршунов и наелся, обратно прет из него",  -  говорили
про него соседи.
   Пантелей Прокофьевич прихромал  домой,  прилег  на  койке.  Сосало  под
ложечкой, к горлу  подступала  колючая  тошнота.  Повечеряв,  попросил  он
старуху достать соленого арбуза.  Съел  ломоть,  задрожал,  еле  дошел  до
печки. К утру он  уже  валялся  без  памяти,  пожираемый  тифозным  жаром,
кинутый  в  небытие.  Запекшиеся  кровью  губы  его  растрескались,   лицо
пожелтело, белки подернулись голубой эмалью. Бабка Дроздиха  отворила  ему
кровь, нацедила из вены на руке две тарелки черной, как деготь, крови.  Но
сознание к  нему  не  вернулось,  только  лицо  иссиня  побелело  да  шире
раскрылся чернозубый рот, с хлюпом вбиравший воздух.



        XX

   В  конце  января  Иван  Алексеевич  выехал  в   Вешенскую   по   вызову
председателя окружного ревкома. К вечеру  он  должен  был  вернуться.  Его
ждали. Мишка сидел в пустынном моховском доме, в бывшем кабинете  хозяина,
за широким, как двухспальная кровать, письменным столом. На подоконнике (в
комнате был только один стул) полулежал присланный из Вешенской милиционер
Ольшанов. Он молча курил, плевал далеко  и  искусно,  каждый  раз  отмечая
плевком новую кафельную плитку камина. За окнами  стояло  зарево  звездной
ночи. Покоилась гулкая морозная тишина. Мишка подписывал протокол обыска у
Степана Астахова, изредка поглядывая в окно на  обсахаренные  инеем  ветви
кленов.
   По крыльцу кто-то прошел, мягко похрустывая валенками.
   - Приехал.
   Мишка встал. Но в коридоре чужой кашель,  чужие  шаги.  Вошел  Григорий
Мелехов в наглухо застегнутой шинели, бурый от мороза, с осевшей на бровях
и усах изморозью.
   - Я на огонек. Здорово живешь!
   - Проходи, жалься.
   - Не на что  жалиться.  Побрехать  зашел  да  кстати  сказать,  чтоб  в
обывательские не назначали. Кони у нас в ножной.
   - А быки? - Мишка сдержанно покосился.
   - На быках какая ж езда? Сколизь.
   Отдирая  шагами  окованные  морозом  доски,  кто-то  крупно  прошел  по
крыльцу. Иван Алексеевич в бурке и по-бабьи завязанном башлыке ввалился  в
комнату. От него хлынул свежий, холодный воздух,  запах  сена  и  табачной
гари.
   - Замерз, замерз, ребятки!.. Григорий, здравствуй!  Чего  ты  по  ночам
шалаешься?.. Черт эти бурки придумал: ветер сквозь нее, как через сито!
   Разделся и, еще не повесив бурки, заговорил:
   - Ну, повидал  я  председателя.  -  Иван  Алексеевич,  сияющий,  блестя
глазами, подошел к столу. Одолевала его нетерпячка рассказать. -  Вошел  к
нему в кабинет. Он поручкался со мной и говорит: "Садитесь, товарищ".  Это
окружной! А раньше как было? Генерал-майор!  Перед  ним  как  стоять  надо
было? Вот она, наша власть-любушка! Все ровные!
   Его оживленное, счастливое лицо, суетня возле стола и эта  восторженная
речь были непонятны Григорию. Спросил:
   - Чему ты возрадовался, Алексеев?
   - Как -  чему?  -  У  Ивана  Алексеевича  дрогнул  продавленный  дыркой
подбородок. - Человека во мне увидали, как же мне не радоваться? Мне руку,
как ровне, дал, посадил...
   - Генералы тоже в рубахах из мешков стали  последнее  время  ходить.  -
Григорий ребром ладони выпрямил ус,  сощурился.  -  Я  на  одном  видал  и
погоны, чернильным карандашом сделанные. Ручку тоже казакам давали...
   - Генералы от нужды, а эти от натуры. Разница?
   - Нету разницы! - Григорий покачал головой.
   - По-твоему, и власть одинаковая? За что же тогда воевали? Ты вот -  за
что воевал? За генералов? А говоришь - "одинаково".
   - Я за себя воевал, а не за генералов. Мне, если направдок гутарить, ни
те, ни эти не по совести.
   - А кто же?
   - Да никто!
   Ольшанов плюнул через всю комнату, сочувственно засмеялся. Ему,  видно,
тоже никто по совести не пришелся.
   - Ты раньше будто не так думал.
   Мишка сказал с целью уязвить Григория, но тот  и  виду  не  подал,  что
замечание его задело.
   - И я и ты - все мы по-разному думали...
   Иван Алексеевич хотел, выпроводив Григория, передать Мишке  поподробней
о своей поездке и беседе с председателем, но разговор начал его волновать.
Очертя голову, под свежим впечатлением виденного и слышанного в округе, он
кинулся в спор:
   - Ты нам голову пришел морочить, Григорий! Сам ты не  знаешь,  чего  ты
хочешь.
   - Не знаю, - охотно согласился Григорий.
   - Чем ты эту власть корить будешь?
   - А чего ты за нее распинаешься? С каких это ты пор так покраснел?
   - Об этом мы не будем касаться. Какой есть теперь, с  таким  и  гутарь.
Понял? Власти тоже дюже не касайся, потому - я председатель, и мне  тут  с
тобой негоже спорить.
   - Давай бросим. Да мне и пора уж. Это я в счет обывательских  зашел.  А
власть твоя, - уж как хочешь, - а поганая власть. Ты мне скажи прямо, и мы
разговор кончим: чего она дает нам, казакам?
   - Каким казакам? Казаки тоже разные.
   - Всем, какие есть.
   - Свободу права... Да ты погоди!.. Постой, ты чего-то...
   - Так в семнадцатом году говорили, а теперь надо новое  придумывать,  -
перебил Григорий. - Земли дает? Воли?  Сравняет?..  Земли  у  нас  -  хоть
заглонись ею. Воли больше не надо,  а  то  на  улицах  будут  друг  дружку
резать. Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто  его  выбирал,  какой
тебя ручкой обрадовал? Казакам эта власть, окромя разору, ничего не  дает!
Мужичья власть,  им  она  и  нужна.  Но  нам  и  генералы  не  нужны.  Что
коммунисты, что генералы - одно ярмо.
   - Богатым казакам не нужна, а другим? Дурья голова! Богатых-то в хуторе
трое, а энти бедные. А рабочих куда денешь? Нет, мы так судить с тобой  не
могем! Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному.
А не дадут - с мясом вырвем! Будя пановать! Заграбили землю...
   - Не заграбили, а завоевали! Прадеды наши  кровью  ее  полили,  оттого,
может, и родит наш чернозем.
   - Все равно, а делиться с нуждой надо. Равнять - так равнять! А  ты  на
холостом ходу работаешь. Куда ветер, туда и ты,  как  флюгерок  на  крыше.
Такие люди, как ты, жизню мутят!
   - Постой, ты не ругайся! Я по старой дружбе пришел погутарить, сказать,
что у меня в грудях накипело. Ты говоришь - равнять... Этим  темный  народ
большевики и приманули. Посыпали хороших слов, и попер человек,  как  рыба
на приваду! А куда это равнение делось?  Красную  Армию  возьми:  вот  шли
через  хутор.  Взводный  в  хромовых  сапогах,  а  "Ванек"  в  обмоточках.
Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и  тужурка,  а  другому  и  на
ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а  укоренятся
они - куда равенство денется?.. Говорили на  фронте:  "Все  ровные  будем.
Жалованье и командирам и солдатам одинаковое!.."  Нет!  Привада  одна!  Уж
ежли пан плох, то из хама пан во сто раз хуже! Какие бы поганые офицеры ни
были, а как из казуни выйдет какой в офицеры - ложись и помирай, хуже  его
не найдешь! Он такого же образования, как и  казак:  быкам  хвосты  учился
крутить, а глядишь - вылез в люди и сделается от власти  пьяный,  и  готов
шкуру с другого спустить, лишь бы усидеть на этой полочке.
   - Твои слова - контра! - холодно сказал Иван  Алексеевич,  но  глаз  на
Григория не поднял. - Ты меня на свою борозду не своротишь, а я тебя и  не
хочу заламывать. Давно я тебя не видал и не потаю  -  чужой  ты  стал.  Ты
Советской власти враг!
   - Не ждал я от тебя... Ежли я думаю за власть, так я - контра? Кадет?
   Иван Алексеевич взял у Ольшанова кисет, уже мягче сказал:
   - Как я тебя могу убедить?  До  этого  своими  мозгами  люди  доходють.
Сердцем доходють! Я словами не справен по причине темноты  своей  и  малой
грамотности. И я до многого дохожу ощупкой...
   - Кончайте! - яростно крикнул Мишка.
   Из исполкома вышли вместе.  Григорий  молчал.  Тяготясь  молчанием,  не
оправдывая чужого метания, потому что далек был от него и смотрел на жизнь
с другого кургана, Иван Алексеевич на прощание сказал:
   - Ты такие думки про себе держи. А то хоть и знакомец ты  мне  и  Петро
ваш кумом доводится, а  найду  я  против  тебя  средства!  Казаков  нечего
шатать, они и  так  шатаются.  И  ты  поперек  дороги  нам  не  становись.
Стопчем!.. Прощай!
   Григорий шел, испытывая такое чувство, будто перешагнул  порог,  и  то,
что казалось неясным, неожиданно  встало  с  предельной  яркостью.  Он,  в
сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в
нем и искало выхода. И оттого, что стал он на грани в борьбе  двух  начал,
отрицая оба их, - родилось глухое неумолчное раздражение.
   Мишка с Иваном Алексеевичем шли вместе.  Иван  Алексеевич  начал  снова
рассказывать о встрече с окружным председателем, но, когда стал  говорить,
показалось - краски и значительность  вылиняли.  Он  пытался  вернуться  к
прежнему настроению и не смог:  стояло  что-то  поперек,  мешало  радостно
жить, хватать легкими пресный промороженный  воздух.  Помеха  -  Григорий,
разговор с ним. Вспомнил, сказал с ненавистью:
   - Такие, как Гришка, в драке только под ногами  болтаются.  Паскуда!  К
берегу не прибьется и плавает, как коровий помет в проруби. Ишо раз придет
- буду гнать в шею! А начнет агитацию пущать - мы  ему  садилку  найдем...
Ну, а ты, Мишатка, что? Как дела?
   Мишка только выругался в ответ, думая о чем-то своем.
   Прошли квартал, и Кошевой повернулся к Ивану  Алексеевичу,  на  полных,
девичьих губах его блуждала потерявшаяся улыбка:
   - Вот, Алексеевич, какая она, политика, злая, черт! Гутарь о чем  хошь,
а не будешь так кровя портить. А вот начался с Гришкой разговор... ить  мы
с ним - корешки, в школе вместе учились, по девкам бегали, он  мне  -  как
брат... а вот начал городить, и до того я озлел,  ажник  сердце  распухло,
как арбуз в груде сделалось. Трусится все во мне! Кубыть,  отнимает  он  у
меня что-то, самое жалкое. Кубыть, грабит он  меня!  Так  под  разговор  и
зарезать можно. В ней, в этой войне, сватов, братов нету. Начертился  -  и
иди! - Голос Мишки задрожал непереносимой обидой. - Я на него ни  за  одну
отбитую девку так не серчал, как за эти речи. Вот до чего забрало!



        XXI

   Снег падал и таял на лету. В полдень в ярах  с  глухим  шумом  рушились
снежные оползни. За Доном шумел лес. Стволы дубов  оттаяли,  почернели.  С
ветвей срывались капли, пронзали снег до  самой  земли,  пригревшейся  под
гниющим покровом листа-падалицы. Уже манило  пьяным  ростепельным  запахом
весны, в садах пахло вишенником. На Дону появились прососы. Возле  берегов
лед отошел, и проруби затопило зеленой и ясной водой окраинцев.
   Обоз, везший к Дону партию снарядов, а  Татарском  должен  был  сменить
подводы. Сопровождавшие красноармейцы оказались ребятами  лихими.  Старшой
остался караулить Ивана Алексеевича; так ему и заявил: "Посижу с тобой,  а
то ты, не ровен час, сбежишь!" - а остальных  направил  добывать  подводы.
Нужно было высточить сорок семь пароконных подвод.
   Емельян добрался и до Мелеховых.
   - Запрягайте, в Боковскую снаряды везть!
   Петро и усом не повел, буркнул:
   - Кони в ножной, а на кобыле вчера я раненых отвозил в Вешенскую.
   Емельян, слова не говоря, - в конюшню. Петро выскочил за ним без шапки,
окликнул:
   - Слышишь? Погоди... Может, оставишь?
   - Может, бросишь дуру трепать? - Емельян очень серьезно оглядел  Петра,
добавил: - Охоту маю поглядеть ваших коней, какая такая ножная у  них?  Не
молотком ли нечаянно с намерением суставы побили? Так  ты  мне  не  втирай
очки! Я лошадей столько перевидал, сколько ты лошадиного помету. Запрягай!
Коней или быков - все равно.
   С подводой поехал Григорий. Перед тем как выехать, он вскочил в  кухню;
целуя детишек, торопливо кидал:
   - Гостинцев привезу, а вы тут не дурите, матерю слухайте. - И к  Петру:
- Вы обо мне  не  думайте.  Я  далеко  не  поеду.  Ежели  погонять  дальше
Боковской - брошу быков и вернусь. Только я в  хутор  не  приду.  Перегожу
время на Сингином, у тетки... А ты, Петро, надбеги проведать... Что-то мне
страшновато тут ждать. - И усмехнулся. - Ну, бывайте здоровы! Наташка,  не
скучай!
   Около  моховского  магазина,  занятого  под  продовольственный   склад,
перегрузили ящики со снарядами, тронулись.
   "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали,  -
все о том же думал Григорий под равномерный качкий ступ быков, полулежа  в
санях, кутая зипуном голову. - Одной правды нету в жизни. Видно, кто  кого
одолеет, тот того и сожрет...  А  я  дурную  правду  искал.  Душой  болел,
туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали,  шли  отнимать
землю, неволить. Теперь - Русь. Нет!  Не  помирюсь  я!  Чужие  они  мне  и
всем-то казакам. Казаки теперь почунеют. Бросили фронт, а  теперь  каждый,
как я: ах! - да поздно".
   Вблизи  бурьяны  над  дорогой,  холмистая  зыбь,   щетинистые   буераки
наплывали навстречу, а дальше снежные поля, кружась, шли на юг  вровень  с
санями. Дорога разматывалась нескончаемо, угнетала скукой, клонила в сон.
   Григорий лениво покрикивал на быков, дремал, ворочался возле  увязанных
ящиков. Покурив,  уткнулся  лицом  в  сено,  пропахшее  сухим  донником  и
сладостным куревом июньских дней, незаметно  уснул.  Во  сне  он  ходил  с
Аксиньей по высоким  шуршащим  хлебам.  Аксинья  на  руках  бережно  несла
ребенка, сбоку мерцала на Григория стерегущим взглядом. А Григорий  слышал
биение своего сердца, певучий шорох колосьев, видел сказочный расшив  трав
на меже, щемящую голубизну небес. В нем цвело, бродило чувство,  он  любил
Аксинью прежней изнуряющей любовью,  он  ощущал  это  всем  телом,  каждым
толчком сердца и в то же время сознавал, что не  явь,  что  мертвое  зияет
перед его глазами, что это сон. И радовался сну и принимал его, как жизнь.
Аксинья была та же, что и пять лет назад,  но  пронизанная  сдержанностью,
тронутая холодком. Григорий с  такой  слепящей  яркостью,  как  никогда  в