ков отправили в Вешенскую.
   На следующий день возле лавки ЕПО Григорий увидел недавно  вернувшегося
из Красной Армии бывшего батарейца Захара  Крамскова.  Он  был  преизрядно
пьян, покачивался на ходу,  но,  подойдя  к  Григорию,  застегнул  на  все
пуговицы измазанную белой глиной куртку, хрипло сказал:
   - Здравия желаю, Григорий Пантелевич!
   - Здравствуй. - Григорий пожал широченную лапу коренастого и  крепкого,
как вяз, батарейца.
   - Угадываешь?
   - А как же.
   - Помнишь, как в прошлом годе под Боковской наша батарея выручила тебя?
Без нас твоей коннице пришлось бы туго. Сколько мы тогда красных  положили
- страсть! Один  раз  на  удар  давали,  другой  раз  шрапнелью...  Это  я
наводчиком у первого орудия работал! Я! - Захар гулко стукнул  кулаком  по
своей широкой груди.
   Григорий покосился по сторонам - на них  смотрели  стоявшие  неподалеку
казаки, вслушивались в происходивший разговор. У  Григория  дрогнули  углы
губ, в злобном оскале обнажились белые плотные зубы.
   - Ты пьяный, - сказал он вполголоса, не разжимая зубов. - Иди  проспись
и не бреши лишнего.
   - Нет, я не пьяный! -  громко  выкрикнул  подгулявший  батареец.  -  Я,
может, от горя пьяный! Пришел домой, а тут не жизня, а б...! Нету  казакам
больше жизни, и казаков нету! Сорок пудов хлеба наложили, это -  что?  Они
его сеяли, что накладывают? Они знают, на чем он, хлеб, растет?
   Он смотрел бессмысленными, налитыми кровью глазами и вдруг, качнувшись,
медвежковато  облапил  Григория,  дохнул  в  лицо  ему  густым  самогонным
перегаром.
   - Ты почему штаны без лампасов носишь? В мужики записался?  Не  пустим!
Лапушка моя, Григорий Пантелевич! Перевоевать надо! Скажем, как в  прошлом
годе: долой коммунию, да здравствует Советская власть.
   Григорий резко оттолкнул его от себя, прошептал:
   - Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?
   Крамсков выставил  вперед  руку  с  широко  растопыренными  обкуренными
пальцами, бормотнул:
   - Извиняй, ежели что не так. Извиняй, пожалуйста,  но  я  тебе  истинно
говорю, как своему командиру... Как все одно родному отцу-командиру:  надо
перевоевать!
   Григорий молча повернулся, пошел через  площадь  домой.  До  вечера  он
находился под впечатлением этой нелепой встречи, вспоминал пьяные  выкрики
Крамскова, сочувственное молчание и  улыбки  казаков,  думал:  "Нет,  надо
уходить поскорее! Добра не будет..."
   В Вешенскую нужно было идти в субботу. Через  три  дня  он  должен  был
покинуть родной хутор, но вышло иначе: в четверг  ночью,  -  Григорий  уже
собрался ложиться спать, - в дверь кто-то резко постучал. Аксинья вышла  в
сени. Григорий слышал, как она спросила: "Кто там?" Ответа он не  услышал,
но, движимый неясным чувством тревоги, встал с кровати и подошел к окну. В
сенях звякнула щеколда. Первой вошла Дуняшка. Григорий увидел  ее  бледное
лицо и, еще ни о чем не спрашивая, взял с лавки папаху и шинель.
   - Братушка...
   - Что? - тихо спросил он, надевая в рукава шинель.
   Задыхаясь, Дуняшка торопливо сказала:
   - Братушка, уходи зараз же! К нам приехали четверо конных  из  станицы.
Сидят в горнице... Они говорили шепотом, но я слыхала... Стояла под дверью
и все слыхала... Михаил говорит - тебя надо арестовать... Рассказывает  им
про тебя... Уходи!
   Григорий быстро шагнул к ней, обнял, крепко поцеловал в щеку.
   - Спасибо, сестра!  Ступай,  а  то  заметят,  что  ушла.  Прощай.  -  И
повернулся к Аксинье: - Хлеба! Скорей! Да не целый, краюху!
   Вот и кончилась его недолгая мирная жизнь... Он действовал, как в  бою,
- поспешно, но уверенно; прошел в  горницу,  осторожно  поцеловал  спавших
детишек, обнял Аксинью.
   - Прощай! Скоро подам вестку, Прохор скажет. Береги детей. Дверь запри.
Спросят - скажи, увел в Вешки. Ну, прощай, не горюй, Ксюша! - Целуя ее, он
ощутил на губах теплую, соленую влагу слез.
   Ему  некогда  было  утешать  и  слушать  беспомощный,  несвязный  лепет
Аксиньи.  Он  легонько  разнял  обнимавшие  его  руки,  шагнул   в   сени,
прислушался и рывком распахнул  наружную  дверь.  Холодный  ветер  с  Дона
плеснулся ему в лицо. Он на секунду закрыл глаза, осваиваясь с темнотой.
   Аксинья слышала сначала, как похрустывает снег под ногами  Григория.  И
каждый шаг отдавался острой болью в ее сердце. Потом звук  шагов  затих  и
хрястнул плетень. Потом стало вовсе тихо, только ветер шумел  за  Доном  в
лесу. Аксинья пыталась услышать что-нибудь сквозь шум ветра, но ничего  не
услышала. Ей стало холодно. Она вошла в кухню и потушила лампу.



        X

   Поздней осенью 1920 года, когда в связи с плохим поступлением хлеба  по
продразверстке были  созданы  продовольственные  отряды,  среди  казачьего
населения Дона началось  глухое  брожение.  В  верховых  станицах  Донской
области - в Шумилинской, Казанской,  Мигулинской,  Мешковской,  Вешенской,
Еланской, Слащевской и других - появились небольшие вооруженные банды. Это
было  ответом  кулацкой  и  зажиточной  части   казачества   на   создание
продовольственных отрядов, на усилившиеся мероприятия Советской власти  по
проведению продразверстки.
   В большинстве своем банды - каждая численностью  от  пяти  до  двадцати
штыков  -  состояли  из  местных  жителей-казаков,  в   прошлом   активных
белогвардейцев. Среди них были:  служившие  в  восемнадцатом-девятнадцатом
годах в карательных  отрядах,  уклонившиеся  от  сентябрьской  мобилизации
младшего командного  состава  урядники,  вахмистры  и  подхорунжие  бывшей
Донской армии, повстанцы, прославившиеся ратными подвигами  и  расстрелами
пленных красноармейцев во время прошлогоднего  восстания  в  Верхнедонском
округе, - словом, люди, которым с Советской властью было не по пути.
   Они  нападали  на  хуторах  на  продовольственные  отряды,   возвращали
следовавшие на ссыппункты обозы с хлебом, убивали коммунистов и  преданных
Советской власти беспартийных казаков.
   Задача  ликвидации  банд  была   возложена   на   караульный   батальон
Верхнедонского округа, расквартированный в Вешенской и в хуторе Базках. Но
все попытки уничтожить банды, рассеянные по  обширной  территории  округа,
оказались  безуспешными  -  во-первых,  потому,  что   местное   население
относилось  к  бандитам  сочувственно,  снабжало  их   продовольствием   и
сведениями о передвижении красноармейских  частей,  а  также  укрывало  от
преследования, и,  во-вторых,  потому,  что  командир  батальона  Капарин,
бывший штабс-капитан царской армии и эсер, не  хотел  уничтожения  недавно
народившихся  на  Верхнем   Дону   контрреволюционных   сил   и   всячески
препятствовал этому. Лишь время от времени, и то под нажимом  председателя
окружного комитета партии, он предпринимал  короткие  вылазки  -  и  снова
возвращался в Вешенскую, ссылаясь на то, что он не может распылять  сил  и
идти на неразумный риск,  оставляя  без  должной  охраны  Вешенскую  с  ее
окружными  учреждениями  и   складами.   Батальон,   насчитывавший   около
четырехсот штыков при  четырнадцати  пулеметах,  нес  гарнизонную  службу:
красноармейцы караулили арестованных, возили воду, рубили деревья в  лесу,
а также собирали, в  порядке  трудовой  повинности,  чернильные  орешки  с
дубовых листьев для изготовления  чернил.  Дровами  и  чернилами  батальон
успешно снабжал все многочисленные окружные учреждения и канцелярии, а тем
временем число мелких банд по округу угрожающе росло. И только в  декабре,
когда началось крупное восстание на территории  смежного  с  Верхнедонским
округом Богучарского уезда Воронежской губернии, поневоле  прекратились  и
заготовка лесоматериалов, и сбор чернильных орешков. Приказом командующего
войсками Донской области батальон в составе трех рот и пулеметного взвода,
совместно с караульным эскадроном, 1-м батальоном 12-го продовольственного
полка  и  двумя  небольшими  заградительными  отрядами,  был   послан   на
подавление этого восстания.
   В  бою  на  подступах  к  селу  Сухой  Донец  вешенский  эскадрон   под
командованием Якова Фомина атаковал цепи повстанцев  с  фланга,  смял  их,
обратил в  бегство  и  вырубил  при  преследовании  около  ста  семидесяти
человек,  потеряв  всего  лишь  трех  бойцов.  В  эскадроне,   за   редким
исключением, все были казаки - уроженцы верховых станиц Дона. Они и  здесь
не изменили вековым казачьим традициям: после боя,  несмотря  на  протесты
двух коммунистов эскадрона, чуть ли не половина бойцов сменила  старенькие
шинели и теплушки на добротные дубленые полушубки,  снятые  с  порубленных
повстанцев.
   Через несколько дней после подавления восстания эскадрон был отозван  в
станицу Казанскую. Отдыхая от тягот военной  жизни,  Фомин  развлекался  в
Казанской как мог. Завзятый бабник, веселый  и  общительный  гуляка  -  он
пропадал по целым ночам и приходил на  квартиру  только  перед  рассветом.
Бойцы, с которыми Фомин держал себя запанибрата, завидев вечером на  улице
своего командира в  ярко  начищенных  сапогах,  понимающе  перемигивались,
говорили:
   - Ну, пошел наш жеребец по жалмеркам! Теперь его только заря выкинет.
   Тайком от комиссара и политрука эскадрона Фомин захаживал и на квартиры
к знакомым казакам-эскадронцам, когда ему сообщали,  что  есть  самогон  и
предстоит выпивка.  Случалось  это  нередко.  Но  вскоре  бравый  командир
заскучал, помрачнел и почти  совсем  забыл  о  недавних  развлечениях.  По
вечерам он уже не начищал с прежним  старанием  своих  высоких  щегольских
сапог, перестал ежедневно  бриться,  впрочем,  на  квартиры  к  хуторянам,
служившим в его эскадроне, изредка заходил, чтобы посидеть и выпить, но  в
разговорах оставался немногословным.
   Перемена в характере Фомина совпала с сообщением, полученным командиром
отряда из Вешенской: политбюро Дончека коротко информировало о том, что  в
Михайловке,  соседнего  Усть-Медведицкого   округа,   восстал   караульный
батальон во главе с командиром батальона Вакулиным.
   Вакулин был сослуживцем и другом Фомина. Вместе с ним они были  некогда
в корпусе Миронова, вместе шли из Саранска на Дон и вместе, в  одну  кучу,
костром сложили оружие, когда мятежный мироновский корпус окружила конница
Буденного. Дружеские отношения между Фоминым и Вакулиным  существовали  до
последнего времени. Совсем недавно, в начале сентября, Вакулин приезжал  в
Вешенскую, и еще тогда он скрипел зубами  и  жаловался  старому  другу  на
"засилие комиссаров, Которые разоряют хлеборобов продразверсткой  и  ведут
страну к гибели", В душе Фомин был согласен с высказываниями Вакулина,  но
держался осторожно, с хитрецой, часто заменявшей ему отсутствие природного
ума. Он вообще был осторожным человеком, никогда не торопился и не говорил
сразу ни да, ни нет. Но вскоре,  после  того  как  он  узнал  о  восстании
вакулинского  батальона,  всегдашняя  осторожность  ему  изменила.  Как-то
вечером, перед выступлением эскадрона в Вешенскую, на  квартире  взводного
Алферова  собрались  эскадронцы.  Огромная  конская  цебарка  была   полна
самогоном. За столом шел оживленный  разговор.  Присутствовавший  на  этой
попойке Фомин молча вслушивался в разговоры  и  так  же  молча  черпал  из
цебарки самогон. Но когда один из бойцов стал  вспоминать,  как  ходили  в
атаку  под  Сухим  Донцом,  Фомин,  задумчиво   покручивая   ус,   прервал
рассказчика.
   - Рубили мы, ребята, хохлов неплохо,  да  как  бы  самим  вскорости  не
пришлось горевать... Что, как приедем в Вешенскую, а  там  у  наших  семей
продотряды  весь  хлебец  выкачали?  Казанцы  шибко   обижаются   на   эти
продотряды. Гребут они из закромов чисто, под метло...
   В комнате стало тихо.  Фомин  оглядел  своих  эскадронцев  и,  натянуто
улыбаясь, сказал:
   - Это я - шутейно... Глядите, языками не надо трепать, а  то  из  шутки
черт те чего сделают.
   По  возвращении   в   Вешенскую   Фомин,   сопровождаемый   полувзводом
красноармейцев, поехал домой, в хутор Рубежный. В  хуторе,  не  заезжая  к
себе  во  двор,  он  спешился  около  ворот,  кинул  поводья   одному   из
красноармейцев, пошел в дом.
   Он холодно кивнул жене, низко  поклонился  старухе  матери  и  за  руку
почтительно поздоровался с ней, обнял детишек.
   - А где же батя? - спросил он, присев на  табурет,  ставя  между  колен
шашку.
   - Уехал на мельницу, - ответила  старуха  и,  глянув  на  сына,  строго
приказала: - Шапку-то сыми, нехристь! Кто же под образа садится  в  шапке?
Ох, Яков, не сносить тебе головы...
   Фомин неохотно улыбнулся, снял кубанку, но раздеваться не стал.
   - Чего же не раздеваешься?
   - Я заскочил на минутку проведать вас, все некогда за службой.
   - Знаем  мы  твою  службу...  -  сурово  сказала  старуха,  намекая  на
беспутное поведение сына, на связи его с женщинами в Вешенской.
   Слух об этом уже давно прошел по Рубежному.
   Преждевременно  постаревшая,  бледная,  забитая  с  виду  жена   Фомина
испуганно взглянула на свекровь, отошла  к  печи.  Чтобы  хоть  чем-нибудь
угодить мужу, чтобы снискать его расположение и удостоиться хотя бы одного
ласкового взгляда, - она взяла из-под загнетки тряпку, стала на колени  и,
согнувшись, начала счищать густую грязь, прилипшую к сапогам Фомина.
   - Сапоги-то какие на тебе добрые, Яша... Замазал ты их дюже... Я  зараз
вытру их, чисточко вытру! -  почти  беззвучно  шептала  она,  не  поднимая
головы, ползая на коленях у ног мужа.
   Он давно не жил с ней и давно не  испытывал  к  этой  женщине,  которую
когда-то в молодости любил, ничего, кроме легкой презрительной жалости. Но
она всегда любила его  и  втайне  надеялась,  что  когда-нибудь  он  снова
вернется к ней, - прощала все. Долгие годы она вела хозяйство, воспитывала
детей, во всем старалась угодить своенравной свекрови. Вся тяжесть полевых
работ ложилась на ее худые плечи. Непосильный труд и  болезнь,  начавшаяся
после вторых родов, из года в год подтачивали ее здоровье.  Она  исхудала.
Лицо ее поблекло. Преждевременная  старость  раскинула  на  щеках  паутину
морщин. В глазах  появилось  то  выражение  испуганной  покорности,  какое
бывает у больных умных животных. Она сама не замечала того, как быстро она
старится, как с каждым  днем  тает  ее  здоровье,  и  все  еще  на  что-то
надеялась, при редких встречах  поглядывала  на  своего  красавца  мужа  с
робкой любовью и восхищением...
   Фомин смотрел  сверху  вниз  на  жалко  согнутую  спину  жены  с  резко
очерченными под кофточкой худыми лопатками, на ее большие  дрожащие  руки,
старательно счищавшие грязь с его сапог, думал: "Хороша, нечего сказать! И
с такой холерой я когда-то спал... Хотя она здорово постарела...  До  чего
же она все-таки постарела!"
   - Хватит тебе! Все одно вымажу, - с досадой сказал он, высвобождая ноги
из рук жены.
   Она с усилием распрямила спину, встала. На желтых  щеках  ее  проступил
легкий румянец. Столько любви и собачьей преданности было в ее  обращенных
на мужа увлажнившихся глазах, что он отвернулся, спросил у матери:
   - Ну как вы тут живете?
   - Все так же, - хмуро ответила старуха.
   - Продотряд был в хуторе?
   - Только вчера выехали в Нижне-Кривской.
   - У нас хлеб брали?
   - Взяли. Сколько они насыпали, Давыдушка?
   Похожий на  отца  четырнадцатилетний  подросток,  с  такими  же  широко
поставленными голубыми глазами, ответил:
   - Дедуня при них был, он знает. Кажись, десять чувалов.
   - Та-а-ак... - Фомин встал, коротко взглянул на сына, оправил портупею.
Он слегка побледнел, когда спрашивал: -  Говорили  вы  им,  чей  они  хлеб
берут?
   Старуха махнула рукой и не без злорадства улыбнулась:
   - Они об тебе не дюже понимают! Старший ихний говорит: "Все без разбору
должны сдавать хлебные лишки. Нехай  он  хоть  Фомин,  хоть  сам  окружной
председатель - все одно лишний хлеб возьмем!" С тем и начали  по  закромам
шарить.
   - Я с ними, мамаша, сочтусь. Я сочтусь с ними! - глухо проговорил Фомин
и, наскоро попрощавшись с родными, вышел.
   После поездки домой он осторожно стал  разведывать,  каково  настроение
бойцов  его  эскадрона,  и  без  особого  труда  убедился  в  том,  что  в
большинстве своем они  недовольны  продразверсткой.  К  ним  приезжали  из
хуторов и станиц жены, дальние и близкие родственники; привозили  рассказы
о том, как продотрядники производят обыски, забирают весь  хлеб,  оставляя
только на семена и на продовольствие. Все это привело к тому, что в  конце
января на гарнизонном собрании, происходившем  в  Базках,  во  время  речи
окружного военкома Шахаева  эскадронцы  выступили  открыто.  Из  рядов  их
раздавались возгласы:
   - Уберите продотряды!
   - Пора кончать с хлебом!
   - Долой продовольственных комиссаров!
   В ответ им красноармейцы караульной роты кричали:
   - Контры!
   - Расформировать сволочей!
   Собрание было длительным и бурным. Один из немногочисленных коммунистов
гарнизона взволнованно сказал Фомину:
   - Надо тебе выступить, товарищ Фомин! Смотри, какие  номера  откалывают
твои эскадронцы!
   Фомин незаметно улыбнулся в усы:
   - Я же беспартийный человек, разве они меня послухают?
   Отмолчавшись, он ушел задолго до конца  собрания  вместе  с  командиром
батальона Капариным. По дороге в Вешенскую они  заговорили  о  создавшемся
положении и очень  быстро  нашли  общий  язык.  Через  неделю  Капарин  на
квартире у Фомина, с глазу на глаз говорил ему:
   - Либо мы выступим сейчас, либо не выступим никогда, так ты это и знай,
Яков Ефимович! Надо пользоваться моментом. Сейчас он очень удобен.  Казаки
нас поддержат. Авторитет твой в округе велик.  Настроение  у  населения  -
лучше и придумать нельзя. Что же ты молчишь? Решайся!
   - Чего ж тут решаться? - медленно, растягивая слова и глядя исподлобья,
проговорил Фомин. - Тут дело решенное. Надо только такой  план  сработать,
чтобы все вышло без заминки, чтобы комар носу не подточил. Об этом и давай
говорить.
   Подозрительная дружба Фомина  с  Капариным  не  осталась  незамеченной.
Несколько коммунистов из батальона устроили за  ними  слежку,  сообщили  о
своих  подозрениях  начальнику  политбюро  Дончека  Артемьеву  и  военкому
Шахаеву.
   - Пуганая ворона куста боится, - смеясь,  сказал  Артемьев.  -  Капарин
этот - трус, да разве он на что-либо решится? За Фоминым  будем  смотреть,
он  у  нас  давно  на  примете,  только  едва  ли  и  Фомин  отважится  на
выступление. Ерунда все это, - решительно заключил он.
   Но смотреть было уже поздно: заговорщики успели столковаться. Восстание
должно было начаться 12 марта в восемь утра. Было условлено,  что  в  этот
день Фомин выведет эскадрон на утреннюю проездку в  полном  вооружении,  а
затем внезапно атакует расположенный на окраине станицы пулеметный  взвод,
захватит пулеметы и после этого поможет караульной роте провести  "чистку"
окружных учреждений.
   У Капарина были сомнения, что  батальон  не  полностью  его  поддержит.
Как-то он высказал это предположение  Фомину.  Тот  внимательно  выслушал,
сказал:
   - Лишь бы пулеметы захватить, а  батальон  твой  мы  после  этого  враз
усмирим...
   Тщательное наблюдение, установленное за Фоминым и Капариным, ничего  не
дало. Встречались они редко и то лишь по служебным делам, и только в конце
февраля однажды ночью патруль увидел их  на  улице  вдвоем.  Фомин  вел  в
поводу оседланного коня, Капарин шел рядом. На  оклик  Капарин  отозвался:
"Свои". Они зашли на квартиру к Капарину. Коня Фомин  привязал  к  перилам
крыльца. В комнате огня не зажигали. В четвертом часу  утра  Фомин  вышел,
сел верхом на коня и поехал к себе. Вот все, что удалось установить.
   Шифрованной  телеграммой  на  имя  командующего   войсками   Донобласти
окружной военком Шахаев сообщил  свои  подозрения  относительно  Фомина  и
Капарина.  Через  несколько   дней   был   получен   ответ   командующего,
санкционировавший снятие Фомина и Капарина с должностей и их арест.
   На совещании бюро окружного  комитета  партии  было  решено:  известить
Фомина  приказом  окрвоенкомата,  что  он  отзывается