-
Верь слову - не пошли бы! Ей-бо!
   Четвертая сотня шла  последней.  У  ворот,  где  густо  столпился  весь
женский батальон, - заминка. Здоровенный  казак,  взобравшись  на  брусья,
убеждающе и значительно трясет ногтястым черным пальцем:
   - Вы, стрелки, слухайте сюда! Вот мы  зараз  уходим,  а  вы,  по  своей
бабьей глупости, остаетесь. Ну, так вот, чтоб без дуростев! Ежели в  спину
зачнете нам стрелять -  вернемся  и  перерубим  всех  на  мелкое  крошево.
Толково гутарю? Ну, то-то. Прощевайте покуда.
   Он соскакивает с  брусьев,  рысью  догоняет  своих,  время  от  времени
поглядывает назад.
   Казаки  доходят  почти   до   середины   площади.   Оглянувшись,   один
взволнованно говорит:
   - Гля, ребята. Офицер нам вдогон!
   Многие  на  ходу  поворачивают  головы,  смотрят.  По  площади   бежит,
придерживая шашку, высокий офицер.
   Он машет рукой.
   - Это - Атарщиков, третьей сотни.
   - Какой?
   - Высокий, ишо родинка у него на глазу.
   - Надумал уходить с нами.
   - Он славный парнюга.
   Атарщиков быстро настигает сотню, издали видно, как на лице его  дрожит
улыбка. Казаки машут руками, смеются:
   - Нажми, господин сотник!
   - Шибче!
   От дворцовых ворот - сухой одинокий щелчок выстрела.  Атарщиков  широко
взмахивает руками и, запрокидываясь, падает на спину, мелко сучит  ногами,
бьется о мостовую, пытается встать. Сотни, как по команде, разворачиваются
лицом к дворцу. Около повернувшихся пулеметов - на коленях  номера.  Шорох
лент. Но возле дворцовых ворот, за сосновыми брусьями - ни души. Ударниц и
офицеров, минуту назад толпившихся там, выстрел будто слизал. Сотни  опять
торопливо строятся, идут, уже ускоряя шаг. Двое казаков последнего  взвода
возвращаются от места, где  упал  Атарщиков.  Громко,  чтобы  слышала  вся
сотня, один кричит:
   - Кусануло его под левую лопатку. Готов!
   Шаг в ногу звучит гремуче и четко. Матрос в бушлате командует:
   - Левое плечо вперед... арш!
   Сотни,  извиваясь,  сворачивают.  Молчанием  провожает   их   притихший
сугорбленный дворец.



        XX

   Теплилась осень.  Перепадали  дожди.  Над  Быховом  редко  показывалось
обескровленное солнце. В октябре начался отлет дикой  птицы.  Даже  ночами
звенел над прохладной, черной  землей  журавлиный  горько  волнующий  зов.
Спешили перелетные станицы, уходя от  близких  заморозков,  от  знобких  в
вышине северных ветров.
   Быховские заключенные,  арестованные  по  делу  Корнилова,  ждали  суда
полтора месяца. За это время жизнь их в тюрьме как-то отстоялась и приняла
если не совсем обычные, то все же  своеобразно-твердые  формы.  По  утрам,
после завтрака, генералы шли на прогулку;  возвращаясь,  разбирали  почту,
принимали навещавших их родных и знакомых, обедали, после "мертвого"  часа
порознь  занимались  в  своих  комнатах,  вечерами  обычно  собирались   у
Корнилова, подолгу беседовали и совещались.
   В женской гимназии, преобразованной  в  тюрьму,  жили  все  же  не  без
комфорта.
   Наружную охрану несли солдаты  Георгиевского  батальона,  внутреннюю  -
текинцы. Но охрана эта  если  до  некоторой  степени  и  стесняла  свободу
заключенных, то  взамен  являла  весьма  существенное  преимущество:  была
построена так, что в любой момент арестованные могли, при желании, легко и
безопасно  бежать.  За  все  время  пребывания  в  быховской  тюрьме   они
беспрепятственно  сносились  с  внешним  миром,   давили   на   буржуазную
общественность, требуя ускорения следствия и суда, заметали следы  мятежа,
прощупывали настроения офицерства и, на худой конец, готовились к побегу.
   Корнилов, озабоченный удержанием возле  себя  преданных  ему  текинцев,
снесся с Калединым, и тот, по его настоянию, спешно отправил  в  Туркестан
голодавшим семьям текинцев несколько вагонов хлеба. За помощью  для  семей
офицеров - участников корниловского выступления  -  Корнилов  обратился  с
письмом весьма резкого содержания к крупным банкирам Москвы и  Петрограда;
те  не  замедлили  выслать  несколько  десятков  тысяч  рублей,   опасаясь
невыгодных для себя разоблачений. С Калединым у  Корнилова  до  ноября  не
прерывалась  деятельная  переписка.  В  пространном  письме,  отправленном
Каледину в середине октября, он запрашивал о положении на Дону  и  о  том,
как отнесутся казаки к его приезду  туда.  Каледин  прислал  положительный
ответ.
   Октябрьский переворот колыхнул почву под ногами быховских  заключенных.
На другой же день во все  стороны  полетели  гонцы,  и  уже  через  неделю
отголоском  чьей-то  тревоги  за  участь  заключенных  прозвучало   письмо
Каледина,  адресованное  генералу  Духонину,  самочинно  объявившему  себя
главнокомандующим, в котором он настоятельно просил Корнилова и  остальных
арестованных на поруки. С такой же  просьбой  обращались  в  Ставку  Совет
союза казачьих войск и Главный  комитет  Союза  офицеров  армии  и  флота.
Духонин медлил.
   1 ноября Корнилов отправил ему письмо. Пометки Духонина на полях письма
- яркое свидетельство того, как бессильна  была  Ставка,  к  тому  времени
фактически  уже  утратившая  всякую  власть  над  армией,   доживавшая   в
прострации последние дни.

   Милостивый Государь,
   Николай Николаевич!
   Вас судьба поставила в такое положение, что от Вас зависит ход событий,
принявших гибельное для  страны  направление,  главным  образом  благодаря
нерешительности и попустительству старшего  командного  состава.  Для  Вас
наступает минута, когда люди должны или дерзать, или уходить, иначе на них
ляжет ответственность за гибель страны и  позор  за  окончательный  развал
армии.
   По  тем  неполным,  отрывочным  сведениям,  которые  доходят  до  меня,
положение тяжелое, но еще не безвыходное. Но оно станет таковым,  если  Вы
допустите, что Ставка будет захвачена  большевиками,  или  же  добровольно
признаете их власть.
   Имеющихся в  Вашем  распоряжении  Георгиевского  батальона;  наполовину
распропагандированного, и слабого Текинского полка далеко не достаточно.
   Предвидя   дальнейший   ход   событий,   я   думаю.   Вам    необходимо
безотлагательно принять такие меры, которые,  прочно  обеспечивая  Ставку,
дали бы благоприятную  обстановку  для  организации  дальнейшей  борьбы  с
надвигающейся анархией.
   Таковыми мерами я считаю:
   1. Немедленный перевод в Могилев одного из Чешских полков  и  Польского
уланского полка.
   Пометка Духонина: _Ставка не считает их  вполне  надежными.  Эти  части
одни из первых пошли на перемирие с большевиками_.
   2. Занятие Орши, Смоленска, Жлобина и Гомеля частями Польского корпуса,
усилив дивизии последнего артиллерией за счет казачьих батарей фронта.
   Пометка. _Для занятия Орши  и  Смоленска  сосредоточена  2-я  Кубанская
дивизия и бригада астраханских казаков.  Полк  1-й  Польской  дивизии,  из
Быкова нежелательно брать для безопасности арестованных. Части 1-й дивизии
имеют  слабые  кадры  и  потому  не  представляют  реальной  силы.  Корпус
определенно  держится  того,  чтобы  не  вмешиваться  во  внутренние  дела
России_.
   3. Сосредоточение  на  линии  Орша  -  Могилев  -  Жлобин  всех  частей
Чешско-Словацкого корпуса, Корниловского полка, под предлогом перевозки их
на Петроград и Москву, и одной-двух казачьих  дивизий  из  числа  наиболее
крепких.
   Пометка.  _Казаки  заняли  непримиримую  позицию   -   не   воевать   с
большевиками_.
   4. Сосредоточение  в  том  же  районе  всех  английских  и  бельгийских
броневых машин, с заменой прислуги их исключительно офицерами.
   5. Сосредоточение в Могилеве и в одном из ближайших к нему пунктов, под
надежной охраной, запаса  винтовок,  патронов,  пулеметов,  автоматических
ружей и ручных гранат  для  раздачи  их  офицерам  и  волонтерам,  которые
обязательно будут собираться в указанном районе.
   Пометка. _Это может вызвать эксцессы_.
   6.  Установление  прочной  связи  и  точного  соглашения  с   атаманами
Донского,  Терского  и  Кубанского  войск  и  с  комитетами   польским   и
чехословацким. Казаки определенно высказались за восстановление порядка  в
стране, для поляков же и чехов вопрос восстановления порядка  в  России  -
вопрос их собственного существования.


   С каждым  днем  все  тревожнее  приходили  вести.  В  Быхове  нарастало
беспокойство. Между Могилевом и Быховом сновали автомобили  доброжелателей
Корнилова, требовавших у Духонина освобождения заключенных. Казачий  совет
прибегал даже к скрытым угрозам.
   Духонин, подавленный  тяжестью  надвигавшихся  событий,  колебался.  18
ноября он отдал распоряжение об отправке заключенных на Дон, но сейчас  же
отменил его.
   На другой день утром  к  главному  подъезду  быховской  гимназии-тюрьмы
подкатил густо забрызганный грязью  автомобиль.  Шофер  с  подобострастной
предупредительностью распахнул дверцу, и  из  автомобиля  вышел  немолодой
складный  офицер.  Он  предъявил  караульному  офицеру  документы  на  имя
полковника генштаба Кусонского:
   -  Я  из  Ставки.  Имею  личное  поручение  к  арестованному   генералу
Корнилову. Где я могу видеть коменданта?
   Комендант - подполковник Текинского полка Эргардт -  немедленно  провел
приехавшего к Корнилову. Кусонский, представившись,  подчеркнуто,  с  чуть
заметной аффектацией доложил:
   - Через четыре часа Могилев будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин
приказал вам передать, что всем заключенным необходимо сейчас же  покинуть
Быхов.
   Расспросив  Кусонского  о  положении  в  Могилеве,  Корнилов  пригласил
подполковника Эргардта. Тяжело опираясь пальцами левой руки о край  стола,
сказал:
   - Немедленно освободите генералов. Текинцам изготовиться к  выступлению
к двенадцати часам ночи. Я иду с полком.
   Весь день в  походной  кузне  хрипели,  задыхаясь,  мехи,  рдяно  горел
раскаленный уголь, звенели молотки, у станков зло визжали кони. Текинцы на
полный круг ковали лошадей, чинили сбрую, чистили винтовки, готовились.
   Днем генералы поодиночке покинули место заключения. А в волчью,  глухую
полночь, когда маленький  провинциальный  городишко,  затушив  огни,  спал
беспросыпно крепко, со двора быховской  гимназии,  по  три  в  ряд,  стали
выезжать всадники. Вороненые силуэты их рельефно, как вылепленные, маячили
на фоне стального неба. Всадники,  похожие  на  нахохленных  черных  птиц,
ехали, надвинув высокие папахи, зябко горбились в седлах, кутали в башлыки
маслено-смуглые лица. В середине  полковой  колонны,  рядом  с  командиром
полка, полковником Кюгельгеном, на высоком поджаром  коне  сутуло  качался
Корнилов. Он морщился от холодного, плутавшего по быховским улочкам ветра,
щурил узенькие прорези глаз на морозное вызвездившееся небо.
   Воркующий чокот свежекованых конских копыт несся по улицам и заглох  на
окраине.



        XXI

   Полк  отступал  вторые  сутки.  Медленно,  с  боями,  но  отступал.  По
возвышенным грунтовым дорогам тянулись обозы русской  и  румынской  армий.
Объединенные  австро-германские  части  охватывали  отступавших,  глубоким
фланговым обходом пытались сомкнуть кольцо.
   К вечеру стало известно, что 12-му полку и  соседней  с  ним  румынской
бригаде грозит окружение.  Противник  на  закате  солнца  выбил  румын  из
деревни Ховинески и  уже  продвинулся  до  высот  "480",  что  граничат  с
Голшским перевалом.
   Ночью  12-й  полк,  подкрепленный  батареей  конно-горного   дивизиона,
получил приказ занять позиции в низовьях Голшской долины.  Полк,  выставив
сторожевое охранение, приготовился к встречному бою.
   В эту ночь Мишка Кошевой и хуторянин его, чурбаковатый Алексей  Бешняк,
были в секрете. Таились в ярке  возле  покинутого  обвалившегося  колодца,
вдыхая разреженный морозом воздух. По  облачному  мохнатому  небу  изредка
протекала  припозднившаяся  стайка   диких   гусей,   сторожкими   криками
отмечавшая свое направление. Кошевой,  с  досадой  вспоминая,  что  курить
нельзя, тихо шелестел:
   - Чудная жизнь, Алексей!.. Ходют люди ощупкой, как слепые,  сходются  и
расходются, иной раз топчут один одного... Поживешь вот так, возле смерти,
и диковинно становится, на что вся эта мура?  По-моему,  страшней  людской
середки ничего на свете нету, ничем ты ее до дна не  просветишь...  Вот  я
зараз лежу с тобой, а не знаю, об чем ты думаешь,  и  сроду  не  узнаю,  и
какая у тебя сзади легла жизня - не знаю, а ты обо мне не знаешь... Может,
я  тебя  зараз  убить  хочу,  а  ты  вот  мне  сухарь  даешь,  ничего   не
подозреваешь... Люди про себя мало знают. Был я летом в  госпитале.  Рядом
со мной солдат лежал, московский родом. Так он все дивовался,  пытал,  как
казаки живут, что да чего. Они думают - у казака  одна  плетка,  думают  -
дикой казак и замест души у него бутылошная склянка, а  ить  мы  такие  же
люди: и баб так же любим,  и  девок  милуем,  своему  горю  плачем,  чужой
радости не радуемся... Ты как, Алешка? Я, парень, жадный до жизни  стал  -
как вспомню, сколько на свете красивых баб, аж  сердце  защемит!  Вздумаю,
что мне их всех сроду не придется облюбить - и кричать хочу с тоски! Такой
я нежный до баб стал, что каждую  бы  до  болятки  миловал...  Крыл  бы  и
летучую и катучую, лишь бы красивая была...  А  то  тоже  с  большого  ума
приладили жизню: всучут одну тебе до  смерти  -  и  мусоль  ее,  нешто  не
надоисть? Ишо воевать вздумали, и так...
   - Мало тебя в спину  кололи,  бугай  идолов!  -  беззлобно  поругивался
Бешняк.
   Кошевой, запрокинувшись на спину, молчал, долго глядел в вышнюю пустошь
и,  мечтательно  улыбаясь,  волнующе-нежно  ласкал  руками   нахолодавшую,
неприступно-равнодушную землю.
   За час до смены взяли их немцы. Бешняк,  успевший  выстрелить,  присел,
скрежеща зубами,  сгибаясь  в  смертном  поклоне:  немецкий  ножевой  штык
искромсал ему  внутренности,  распорол  мочевой  пузырь  и  туго  дрогнул,
воткнувшись в позвоночник. Кошевого положили прикладом.  С  полверсты  его
тащил на себе  плотный  ландштурмист.  Мишка  очнулся,  почувствовал,  что
захлебывается кровью, передохнул и, собравшись с силами, без особого труда
сорвался со спины немца. По нему  ударили  залпом,  но  ночь  и  кустарник
выручили - бежал.
   После того как отступление  приостановилось  и  русско-румынские  части
вышли из мешка, 12-й полк был снят с позиции, брошен в тыл,  левее  своего
участка  на  несколько  верст.  Был  объявлен  приказ  по   полку:   нести
заградительную службу, выставлять дозоры на дорогах, следить, чтобы в  тыл
не уходили дезертиры, задерживать их, не стесняясь применением  оружия,  и
под конвоем направлять в штаб дивизии.
   Мишка Кошевой в числе первых попал в наряд. Он и  еще  трое  казаков  с
утра вышли из деревушки и, по указанию вахмистра,  расположились  в  конце
кукурузного  поля,  неподалеку  от  дороги.  Дорога,   обегая   перелесок,
скрывалась в холмистой исполосованной квадратами  пахоты  равнине.  Казаки
наблюдали поочередно. После полудня заметили  группу,  человек  в  десять,
солдат, подвигавшуюся по направлению  на  них.  Солдаты  шли,  имея  явное
намерение обойти  видневшуюся  под  изволоком  деревушку.  Поравнявшись  с
перелеском, они остановились, закурили  -  очевидно,  совещаясь,  -  потом
пошли, круто изменив направление, под прямым углом свернув влево.
   - Шумнуть им? - поднимаясь из зарослей кукурузных будыльев,  спросил  у
остальных Кошевой.
   - Стрельни вверх.
   - Эй, вы! Стойте!
   Солдаты, находившиеся от  казаков  на  расстоянии  нескольких  десятков
саженей, заслыша крик, на минуту  остановились  и  вновь,  словно  нехотя,
тронулись вперед.
   - Сто-о-ой! - крикнул один из казаков,  раз  за  разом  выпуская  вверх
обойму.
   С винтовками наперевес казаки догнали медленно шагавших солдат.
   - Черта ли не стоите? Какой части? Куда идете? Документы!  -  подбежав,
крикнул урядник Колычев, начальник поста.
   Солдаты остановились. Трое неспешно сняли винтовки.
   Задний нагнулся, шматком телефонной  проволоки  перевязывая  оторванную
подошву сапога. Все  они  были  невероятно  оборванны,  грязны.  На  полах
шинелей щетинились коричневые кожушки череды, - видно, валялись эту ночь в
лесу, в зарослях. На двух были летние фуражки, на  остальных  грязно-серые
вязаной смушки папахи, с расстегнутыми отворотами и болтающимися мотузками
завязок. Последний - как видно, вожак, - высокий и по-стариковски сутулый,
дрожа дряблыми сумками щек, закричал злым гундосым голосом:
   - Вам чего? Мы вас трогаем? Чего вы привязываетесь-то!
   - Документы! - напуская на себя строгость, перебил его урядник.
   Голубоглазый солдат, красный, как свежеобожженный кирпич, достал  из-за
пояса бутылочную гранату, помахивая ею перед носом  урядника,  оглядываясь
на товарищей, зачастил ярославской скороговоркой:
   - Вот, малый, те документ! Вот! Это тебе на  весь  год  мандат!  Береги
жизнь, а то как ахну - печенки-селезенки не соберешь;  Понял?  Понял,  что
ли? Понял?..
   - Ты не балуй, - толкая его в грудь, хмурился урядник. - Не балуй и  не
стращай нас, мы и так пужаные. А раз вы дезертиры, - поворачивай  в  штаб.
Там таких супцов до рук прибирают.
   Переглянувшись, солдаты  сняли  винтовки.  Один  из  них,  темноусый  и
испитой, по виду шахтер, шепнул, переводя отчаянные глаза  с  Кошевого  на
остальных казаков:
   - Вот как возьмем вас в штыки!.. А ну, прочь! Отойди!  Ей-богу,  сейчас
первому пулю всажу!..
   Голубоглазый солдат  кружил  над  головой  гранату;  высокий,  сутулый,
шедший впереди, царапнул  ржавым  жалом  штыка  сукно  урядницкой  шинели;
похожий на шахтера матерился и замахивался на Мишку Кошевого прикладом,  а
у того палец дрожал на спуске  и  прыгало  прижатое  к  боку  локтем  ложе
винтовки; один из  казаков,  ухватив  небольшого  солдатишку  за  отвороты
шинели, возил его на вытянутой руке и боязливо оглядывался  на  остальных,
опасаясь удара сзади.
   Шуршали на кукурузных будыльях сохлые  листья.  За  холмистой  равниной
переливами синели отроги гор. Около деревушки  по  пажитям  бродили  рыжие
коровы. Ветер клубил за перелеском  морозную  пыль.  Сонлив  и  мирен  был
тусклый  октябрьский   день;   благостным   покоем,   тишиной   веяло   от
забрызганного скупым солнцем пейзажа. А неподалеку от дороги в бестолковой
злобе топтались люди, готовились кровью своей  травить  сытую  от  дождей,
обсемененную, тучную землю.
   Страсти  улеглись  немного,  и,  пошумев,  солдаты   и   казаки   стали
разговаривать мирнее:
   - Мы трое суток как с позиций снялись! Мы не  по  тылам  ходили!  А  вы
бегете, совестно! Товарищей кидаете! Кто же фронт держать  будет?  Эх  вы,
люди!.. У меня вон у самого товарища под боком закололи - в секрете с  ним
были, а ты говоришь, что мы войны не нюхали. Понюхай ты  ее  так,  как  мы
нюхали! - озлобленно говорил Кошевой.
   - Чего там распотякивать! - перебил его один из казаков. - Идем в  штаб
- и безо всяких!
   - Ослобоните дорогу, казаки! А то, видит бог, стрелять будем! - убеждал
солдат шахтерского обличья.
   Урядник сокрушенно разводил руками:
   - Не могем мы исделать этого, браток! Нас побьете - все одно уйтить вам
не придется: вон в деревне наша сотня стоит...
   Высокий сутулый солдат то грозил, то уговаривал,  то  начинал  униженно
просить. Под конец он,  суетясь,  достал  из  грязного  подсумка  бутылку,
оплетенную соломой, и, заискивающе мигая Кошевому, зашептал:
   - Мы вам, казачки, и деньжонок прикинем, и вот... водка немецкая... еще
чего-нибудь  соберем...  Отпустите,  ради  Христа...  Дома  детишки,   сам
понимаешь...  Измотались  все,  тоской  изошли...  До  каких   же   пор?..
Господи!.. Неужели не отпустите? - Он торопливо достал из голенища  кисет,
вытряхнул из него две помятые керенки, настойчиво стал совать  их  в  руки
Кошевого. - Бери,  бери!  Фу,  божа  мой!..  Да  ты  не  сомневайся...  мы
перебьемся и так!.. Деньга - это ничего...  без  нее  можно...  Бери!  Еще
соберем...
   Опаленный стыдом, Кошевой отошел от него, пряча за  спину  руки,  мотая
головой. Кровь с силой кинулась ему в