а самом деле собираются выступать на восстание",  -  подумал
Григорий.
   Его задержали на регистрации недолго. Поспешно  отметив  удостоверение,
секретарь военкомата сказал:
   - Зайдите в политбюро [здесь: название окружных или уездных органов  ЧК
в 1920-1921 гг.] при Дончека. Вам, как бывшему офицеру, надлежит взяться у
них на учет.
   -  Слушаю.  -  Григорий  откозырял,  ничем  не  выдав  охватившего  его
волнения.
   На площади он остановился в раздумье. Надо было идти  в  политбюро,  но
все существо его мучительно сопротивлялось этому. "Посадят!" - говорил ему
внутренний голос, и Григорий содрогался от испуга и отвращения.  Он  стоял
около школьного забора, незрячими глазами смотрел на унавоженную  землю  и
уже видел себя со связанными руками, спускающегося по грязной  лестнице  в
подвал, и - человека сзади, твердо сжимающего  шершавую  рукоятку  нагана.
Григорий сжал кулаки, посмотрел на  вздувшиеся  синие  вены.  И  эти  руки
свяжут? Вся кровь бросилась ему в лицо. Нет, сегодня он  не  пойдет  туда!
Завтра - пожалуйста, а сегодня он сходит в хутор,  проживет  этот  день  с
детьми, увидит Аксинью и утром вернется в Вешенскую. Черт с ней, с  ногой,
которая побаливает при ходьбе. Он только на один день  сходит  домой  -  и
вернется сюда, непременно вернется. Завтра будь что  будет,  а  сегодня  -
нет!
   - А-а, Мелехов! Сколько лет, сколько зим...
   Григорий повернулся. К нему подходил Яков Фомин -  однополчанин  Петра,
бывший командир мятежного 28-го полка Донской армии.
   Это был уже не тот Фомин, нескладный и небрежно одетый атаманец,  каким
его некогда знавал Григорий. За два года он разительно изменился:  на  нем
ловко сидела хорошо подогнанная кавалерийская шинель,  холеные  русые  усы
были лихо закручены, и во всей фигуре, в  подчеркнуто  бравой  походке,  в
самодовольной  улыбке  сквозило  сознание  собственного  превосходства   и
отличия.
   -  Какими  судьбами  к  нам?  -  спросил  он,  пожимая  руку  Григория,
засматривая в глаза ему своими широко поставленными голубыми глазами.
   - Демобилизован. В военкомат заходил...
   - Давно прибыл?
   - Вчера.
   - Часто вспоминаю братана твоего Петра Пантелевича. Хороший был  казак,
а погиб зря... Мы же с ним темные  [здесь:  в  смысле  закадычные]  друзья
были. Не надо было вам, Мелехов, восставать  в  прошлом  году.  Ошибку  вы
понесли!
   Что-нибудь нужно было говорить, и Григорий сказал:
   - Да. Ошиблись казаки...
   - Ты в какой части был?
   - В Первой Конной.
   - Кем?
   - Командиром эскадрона.
   - Вот как! Я тоже зараз командую эскадроном. Тут же у нас, в Вешенской,
свой караульный эскадрон. -  Он  глянул  по  сторонам  и,  понизив  голос,
предложил: - Вот что, пойдем-ка пройдемся, проводишь меня трошки, а то тут
народ слоняется, не дадут нам потолковать.
   Они пошли по улице. Фомин, искоса посматривая на Григория, спросил:
   - Думаешь дома жить?
   - А где же мне жить? Дома.
   - Хозяйствовать?
   - Да.
   Фомин сожалеюще покачал головой и вздохнул:
   - Плохое время ты, Мелехов, выбрал, ох, плохое... Не надо бы тебе домой
являться ишо год, два.
   - Почему?
   Взяв Григория под локоть, слегка наклонившись, Фомин шепнул:
   -  Тревожно  в  округе.  Казаки  дюже  недовольные  продразверсткой.  В
Богучарском уезде восстание. Нынче выступаем на подавление. Лучше бы тебе,
парень, смыться отсюда, да поживее.  С  Петром  друзья  мы  были  большие,
поэтому и даю тебе такой совет: уходи!
   - Мне уходить некуда.
   - Ну, гляди! Я к тому  это  говорю,  что  политбюро  офицеров  зачинают
арестовывать. За эту неделю трех подхорунжих с Дударевки привезли,  одного
с Решетовки, а с энтой стороны  Дона  их  пачками  везут,  да  и  простых,
нечиненых, казаков начинают щупать. Угадывай сам, Григорий Пантелевич.
   - За совет спасибо, но только  никуда  я  не  пойду,  -  упрямо  сказал
Григорий.
   - Это уж твое дело.
   Фомин заговорил о  положении  в  округе,  о  своих  взаимоотношениях  с
окружным начальством и с окрвоенкомом Шахаевым.  Занятый  своими  мыслями,
Григорий слушал его  невнимательно.  Они  прошли  три  квартала,  и  Фомин
приостановился.
   - Мне надо зайти в одно место. Пока. -  Приложив  руку  к  кубанке,  он
холодно попрощался с Григорием,  пошел  по  переулку,  поскрипывая  новыми
наплечными ремнями, прямой и до смешного важный.
   Григорий проводил  его  взглядом  и  повернул  обратно.  Поднимаясь  по
каменным ступенькам двухэтажного здания политбюро, он  думал:  "Кончать  -
так поскорее, нечего тянуть!  Умел,  Григорий,  шкодить  -  умей  и  ответ
держать!"



        VIII

   Часам к восьми утра Аксинья загребла жар  в  печи,  присела  на  лавку,
вытирая завеской раскрасневшееся, потное лицо. Она встала еще до рассвета,
чтобы пораньше освободиться  от  стряпни,  -  наварила  лапши  с  курицей,
напекла блинов, вареники обильно залила  каймаком,  поставила  зажаривать;
она знала - Григорий любит зажаренные  вареники,  и  готовила  праздничный
обед в надежде, что возлюбленный будет обедать у нее.
   Ей очень хотелось под каким-нибудь предлогом пойти к Мелеховым,  побыть
там хоть  минутку,  хоть  одним  глазком  взглянуть  на  Григория.  Просто
немыслимо было думать, что он тут, рядом, и не видеть его. Но она  все  же
пересилила это желание, не пошла. Не девчонка же она, в самом деле.  В  ее
возрасте незачем поступать легкомысленно.
   Она тщательнее, чем всегда, вымыла руки и лицо, надела чистую рубашку и
новую, с прошивкой  нижнюю  юбку.  У  открытого  сундука  долго  стояла  в
раздумье -  что  же  все-таки  надеть?  Неудобно  было  в  будничный  день
наряжаться, но и не хотелось оставаться  в  простом,  рабочем  платье.  Не
зная, на чем остановить свой выбор, Аксинья хмурилась, небрежно перебирала
выглаженные юбки. Наконец, она решительно взяла темно-синюю юбку  и  почти
неприношенную голубую  кофточку,  отделанную  черным  кружевом.  Это  было
лучшее, что она имела. В конце концов не все ли равно, что подумают о  ней
соседи? Пусть для них сегодня -  будни,  зато  для  нее  -  праздник.  Она
торопливо принарядилась,  подошла  к  зеркалу.  Легкая  удивленная  улыбка
скользнула по ее губам: чьи-то молодые, с огоньком, глаза смотрели на  нее
пытливо и весело. Аксинья внимательно,  строго  рассматривала  свое  лицо,
потом с облегчением вздохнула. Нет, не отцвела еще ее красота! Еще не один
казак остановится при встрече и проводит ее ошалелыми глазами!
   Оправляя  перед  зеркалом  юбку,  она  вслух  сказала:  "Ну,   Григорий
Пантелевич, держись!.." - и, чувствуя,  что  краснеет,  засмеялась  тихим,
приглушенным смехом. Однако  все  это  не  помешало  ей  найти  на  висках
несколько седых волос и выдернуть их. Григорий не должен был видеть ничего
такого, что напоминало бы ему об ее возрасте. Для  него  она  хотела  быть
такой же молодой, как семь лет назад.
   До обеда она кое-как высидела дома, но потом не выдержала и, накинув на
плечи белый, козьего пуха платок, пошла к  Мелеховым.  Дуняшка  была  дома
одна. Аксинья поздоровалась, спросила:
   - Вы не обедали?
   - С такими бездомовниками пообедаешь вовремя! Муж  в  Совете,  а  Гриша
ушел в станицу. Детишек уже покормила, жду больших.
   Внешне спокойная, ни движением, ни  словом  не  выказав  постигшего  ее
разочарования, Аксинья сказала:
   - А я думала - вы все в сборе. Когда же  Гриша...  Григорий  Пантелевич
вернется? Нынче?
   Дуняшка окинула быстрым взглядом принаряженную соседку, нехотя сказала:
   - Он пошел на регистрацию.
   - Когда сулил вернуться?
   В глазах Дуняши сверкнули слезы; запинаясь, она с упреком проговорила:
   - Тоже, нашла время... разнарядилась... А того не знаешь - он, может, и
не вернется вовсе.
   - Как - не вернется?
   - Михаил говорит, что его арестуют в  станице...  -  Дуняшка  заплакала
скупыми, злыми слезами, вытирая глаза  рукавом,  выкрикнула:  -  Будь  она
проклята, такая жизня! И когда все это кончится?  Ушел,  а  детишки,  как,
скажи, они перебесились, - ходу мне не дают: "Куда батянька ушел да  когда
он прийдет?" А я знаю? Проводила вон их на  баз,  а  у  самой  все  сердце
изболелось... И что это за проклятая  жизня!  Нету  никакого  покоя,  хоть
криком кричи!..
   - Ежли к ночи он не вернется - завтра пойду в станицу, узнаю. - Аксинья
сказала это таким безразличным тоном, как будто речь шла  о  чем-то  самом
обыденном, что не стоило ни малейшего волнения.
   Дивясь ее спокойствию, Дуняшка вздохнула:
   - Теперь уж его, видно, не ждать. И на горе он шел сюда!
   - Ничего  покамест  не  видно!  Ты  кричать-то  перестань,  а  то  дети
подумают... Прощай!


   Григорий вернулся поздно  вечером.  Побыв  немного  дома,  он  пошел  к
Аксинье.
   Тревога, в которой провела она весь долгий  день,  несколько  притупила
радость встречи. Аксинья к вечеру испытывала  такое  ощущение,  как  будто
работала весь день, не разгибая спины. Подавленная и уставшая от ожидания,
она прилегла на кровать, задремала, но, заслышав шаги под окном,  вскочила
с живостью девочки.
   - Что же ты не сказал, что пойдешь в Вешки?  -  спросила  она,  обнимая
Григория и расстегивая на нем шинель.
   - Не успел сказаться, спешил.
   - А мы с Дуняшкой откричали, каждая поврозь, думали - не вернешься.
   Григорий сдержанно улыбнулся.
   - Нет, до этого не дошло. - Помолчал и добавил: - Пока не дошло.
   Прихрамывая, он прошел к столу,  сел.  В  раскрытую  дверь  было  видно
горницу, широкую деревянную кровать в углу, сундук,  тускло  отсвечивавший
медью оковки. Все здесь осталось таким же, каким было в то время, когда он
еще парнем захаживал сюда в отсутствие Степана; почти ни в чем он не видел
перемен, словно время шло мимо и не заглядывало  в  этот  дом;  сохранился
даже прежний запах: пахло бражным душком  свежих  хмелин,  чисто  вымытыми
полами и совсем немного, чуть слышно - увядшим чабрецом. Как будто  совсем
недавно Григорий в последний раз на заре выходил отсюда, а на  самом  деле
как давно все это было...
   Он подавил вздох и не спеша стал сворачивать  папироску,  но  почему-то
дрогнули руки, и он рассыпал на колени табак.
   Аксинья торопливо собирала на стол. Холодную лапшу надо было подогреть.
Сбегав за щепками в сарай, Аксинья - запыхавшаяся и слегка побледневшая  -
стала разводить огонь на загнетке. Она дула на  мечущие  искрами  пылающие
уголья и успевала посматривать на сгорбившегося, молча курившего Григория.
   - Как твои дела там? Все управил?
   - Все по-хорошему.
   - С чего это Дуняшка взяла, что тебя беспременно  должны  заарестовать?
Она и меня-то напужала до смерти.
   Григорий поморщился, с досадой бросил папиросу.
   - Михаил ей в уши надул. Это он все придумывает,  беду  на  мою  голову
кличет.
   Аксинья подошла к столу. Григорий взял ее за руки.
   - А ты знаешь, - сказал он, снизу вверх глядя в ее глаза, - дела мои не
дюже нарядные. Я сам думал, как шел в это политбюро, что не выйду  оттуда.
Как-никак я дивизией командовал в восстание, сотник по чину... Таких зараз
к рукам прибирают.
   - Что же они тебе сказали?
   - Анкету дали заполнить, бумага такая, всю службу там надо  описать.  А
из меня писарь плохой. Сроду так  много  не  припадало  писать,  часа  два
сидел, описывал все свое прохождение. Потом ишо двое в комнату зашли,  все
про  восстание  расспрашивали.   Ничего,   обходительные   люди.   Старший
спрашивает: "Чаю не хотите? Только с сахарином". Какой  там,  думаю,  чай!
Хотя бы ноги от вас в целости унесть. - Григорий помолчал и  презрительно,
как о постороннем, сказал: - Жидковат оказался на расплату... Сробел.
   Он был зол на себя за то, что там, в Вешенской, струсил и  не  в  силах
был побороть охвативший его страх. Ему было вдвойне досадно, что  опасения
его  оказались  напрасными.  Теперь  все  пережитое  выглядело  смешно   и
постыдно. Он думал об  этом  всю  дорогу  и,  быть  может,  потому  сейчас
рассказывал обо  всем  этом,  высмеивая  себя  и  несколько  преувеличивая
испытанные переживания.
   Аксинья внимательно выслушала его рассказ, затем мягко освободила  руки
и отошла к печи. Поправляя огонь, она спросила:
   - А как же дальше?
   - Через неделю опять надо идти отмечаться.
   - Думаешь, тебя все-таки заберут?
   - Как видно - да. Рано или поздно возьмут.
   - Что же будем делать? Как жить будем, Гриша?
   - Не знаю. Давай потом об этом потолкуем. Вода у тебя есть умыться?
   Они сели ужинать, и снова к Аксинье вернулось то  полновесное  счастье,
которое испытывала она утром. Григорий был тут, рядом с ней; на него можно
было смотреть безотрывно, не думая о том, что посторонние подстерегают  ее
взгляды, можно было говорить глазами все, не таясь и не смущаясь. Господи,
как она соскучилась по нем, как  истомилось,  наскучало  по  этим  большим
неласковым рукам ее тело! Она почти не прикасалась к еде; слегка подавшись
вперед, смотрела, как жадно жует Григорий, ласкала затуманившимся взглядом
лицо его, смуглую, туго  обтянутую  стоячим  воротником  гимнастерки  шею,
широкие плечи,  руки,  тяжело  лежавшие  на  столе...  Она  жадно  вдыхала
исходивший от него смешанный запах терпкого мужского пота и табака,  такой
знакомый и родной запах, свойственный лишь одному ему.  Только  по  запаху
она с завязанными глазами могла бы  отличить  своего  Григория  из  тысячи
мужчин... На щеках ее горел густой румянец, часто и гулко стучало  сердце.
В этот вечер она не могла быть внимательной хозяйкой,  потому  что,  кроме
Григория, не видела ничего вокруг.  А  он  и  не  требовал  внимания:  сам
отрезал хлеба, поискал глазами и нашел солонку  на  камельке  печи,  налил
себе вторую тарелку лапши.
   - Голодный я, как собака, - словно оправдываясь, с улыбкой сказал он. -
С утра ничего не ел.
   И только  тогда  Аксинья  вспомнила  о  своих  обязанностях,  торопливо
вскочила:
   - Ох, головушка горькая! Про вареники и про блинцы-то я и  забыла!  Ешь
курятину, пожалуйста! Ешь дюжей, мой родимый!.. Зараз все подам.
   Но как же долго и старательно он ел! Как будто  его  не  кормили  целую
неделю. Угощать его было  делом  совершенно  излишним.  Аксинья  терпеливо
ждала, потом все же не выдержала: села рядом с ним, левой рукой  притянула
к себе его голову, правой  взяла  чистый  расшитый  рушник,  сама  вытерла
возлюбленному замаслившиеся губы и подбородок и, зажмурив глаза так, что в
темноте брызнули оранжевые искорки, не дыша, крепко прижалась губами к его
губам.
   В сущности,  человеку  надо  очень  немного,  чтобы  он  был  счастлив.
Аксинья, во всяком случае, была счастлива в этот вечер.



        IX

   Григорию тяжело было встречаться с Кошевым. Отношения их определились с
первого дня, и разговаривать им было больше не о чем, да и не к  чему.  По
всей вероятности, и Михаилу не доставляло удовольствия видеть Григория. Он
нанял двух плотников, и  они  спешно  ремонтировали  его  хатенку;  меняли
полусгнившие стропила на  крыше,  заново  перебирали  и  ставили  одну  из
покосившихся стен, делали новые притолоки, рамы и двери.
   После возвращения из Вешенской  Григорий  сходил  в  хуторской  ревком,
предъявил Кошевому свои отмеченные военкоматом воинские документы и  ушел,
не попрощавшись. Он переселился к Аксинье, забрал с собою детей и  кое-что
из  своего  имущества.  Дуняшка,  провожая  его   на   новое   жительство,
всплакнула.
   - Братушка, не держите на меня сердца, я перед  вами  не  виноватая,  -
сказала она, умоляюще глядя на брата.
   - За что же, Дуня? Нет-нет, что ты, - успокоил ее  Григорий.  -  Заходи
нас проведывать... Я у тебя один из родни остался, я тебя всегда  жалел  и
зараз жалею... Ну а муж твой - это другое  дело.  С  тобой  мы  дружбу  не
порушим.
   - Мы скоро перейдем из дому, не серчай.
   - Да нет же! - досадливо сказал Григорий.  -  Живите  в  доме  хотя  до
весны. Вы мне не помеха, а места мне с ребятами и у Аксиньи хватит.
   - Женишься на ней, Гриша?
   - С этим успеется, - неопределенно ответил Григорий.
   - Бери ее, брат, она хорошая, - решительно сказала Дуняшка. - Покойница
маманя говорила, что тебе только ее в  жены  и  брать.  Она  ее  прилюбила
последнее время, часто наведывалась к ней перед смертью.
   - Ты меня вроде как уговариваешь, - улыбаясь, сказал Григорий. - На ком
же мне, окромя нее, жениться? Не на бабке же Андронихе?
   Андрониха была самая древняя старуха в Татарском. Ей  давно  перевалило
за сто.  Дуняшка,  вспомнив  ее  крохотную,  согнутую  до  земли  фигурку,
рассмеялась:
   - Скажешь же ты, братушка! Я ить так только  спросила.  Ты  молчишь  об
этом - я и спросила.
   - Уж кого-кого, а тебя на свадьбу позову. -  Григорий  шутливо  хлопнул
сестру по плечу и с легким сердцем пошел с родного двора.
   По правде сказать, ему было безразлично, где бы ни жить, лишь  бы  жить
спокойно. Но вот этого-то спокойствия он и не находил... Несколько дней он
провел  в  угнетающем  безделье.  Пробовал  было  кое-что   смастерить   в
Аксиньином хозяйстве и тотчас почувствовал, что ничего не может делать. Ни
к чему не лежала душа. Тягостная неопределенность мучила, мешала жить;  ни
на одну минуту не покидала мысль, что  его  могут  арестовать,  бросить  в
тюрьму - это в лучшем случае, а не то и расстрелять.
   Просыпаясь по ночам, Аксинья видела, что он не спит. Обычно он лежал на
спине, закинув за голову руки, смотрел в сумеречную  темноту,  и  глаза  у
него были холодные и злые. Аксинья знала, о чем он думает. Помочь ему  она
ничем не могла. Она сама страдала, видя, как ему тяжело, и  догадываясь  о
том, что надежды ее на совместную жизнь снова становятся несбыточными. Она
ни о чем его не спрашивала. Пусть он решает все  сам.  Только  раз  ночью,
когда проснулась и увидела сбоку багряный огонек папиросы, она сказала:
   - Гриша, ты все не спишь... Может, ты ушел бы на это время  из  хутора?
Или, может, нам вместе куда-нибудь уехать, скрыться?
   Он заботливо прикрыл одеялом ее ноги и нехотя ответил:
   - Я подумаю. Ты спи.
   - А потом вернулись бы, когда все тут успокоится, а?
   И снова он ответил  неопределенно,  так,  как  будто  у  него  не  было
никакого решения:
   - Поглядим, как оно дальше будет. Спи, Ксюша. - И осторожно  и  ласково
прикоснулся губами к ее голому шелковисто прохладному плечу.
   А на самом деле он уже принял решение: в Вешенскую он больше не пойдет.
Напрасно будет ждать его тот человек из политбюро,  который  принимал  его
прошлый раз. Он тогда сидел за столом, накинув шинель на плечи, с  хрустом
потягивался и притворно зевал, слушая его, Григория, рассказ о  восстании.
Больше он ничего не услышит. Все рассказано.
   В тот день, когда надо будет отправляться в политбюро,  Григорий  уйдет
из хутора, если понадобится - надолго. Куда - он еще сам не знал, но  уйти
решил твердо. Ни умирать, ни сидеть в тюрьме ему  не  хотелось.  Выбор  он
сделал, но преждевременно говорить об этом Аксинье не хотел. Незачем  было
отравлять ей последние дни, они и так были не очень-то веселыми.  Об  этом
надо будет сказать в последний день, так он решил. А сейчас пусть она спит
спокойно, уткнувшись лицом ему в подмышку. Она часто за эти ночи говорила:
"Хорошо мне спать под твоим крылом". Ну, и пусть спит  пока.  Недолго  ей,
бедной, осталось прижиматься к нему...
   По утрам Григорий нянчился с детьми, потом бесцельно бродил по  хутору.
На людях ему было веселее.
   Как-то Прохор предложил собраться у Никиты Мельникова, выпить вместе  с
молодыми казаками-сослуживцами. Григорий решительно отказался. Он знал  из
разговоров хуторян, что они недовольны  продразверсткой  и  что  во  время
выпивки об этом неизбежно будет идти речь. Ему не  хотелось  навлекать  на
себя подозрения, и даже при встречах со знакомыми он избегал разговоров  о
политике. Хватит с него этой политики, она и так выходила ему боком.
   Осторожность была тем более  не  лишней,  что  хлеб  по  продразверстке
поступал плохо, и в связи с этим трех стариков взяли как  заложников,  под
конвоем двух продотрядни