и черных вестей о казаках.  Приезд  Степана  Астахова
взволновал весь хутор: в каждом курене, на каждом гумне об этом  только  и
говорили. Приехал казак, давно похороненный, записанный лишь у старух,  да
и то "за упокой", о ком уже почти забыли. Это ли не диво?
   Степан остановился у Аникушкиной жены, снес в хату свои пожитки и, пока
хозяйка собирала ему вечерять, пошел  к  своему  дому.  Тяжелым  хозяйским
шагом долго мерил увитый белым  светом  месяца  баз,  заходил  под  навесы
полуразрушенных сараев, оглядывал дом, качал сохи плетней... У Аникушкиной
бабы давно уж остыла на столе яичница, а Степан все  еще  осматривал  свое
затравевшее  поместье,  похрустывая  пальцами,  и  что-то  невнятно,   как
косноязычный, бормотал.
   К нему вечером же наведались казаки  -  посмотреть  и  порасспросить  о
жизни в плену. В Аникушкину горницу полно  набилось  баб  и  мальчат.  Они
стояли плотной  стеной,  слушали  Степановы  рассказы,  чернели  провалами
раскрытых ртов. Степан говорил неохотно, постаревшего лица его ни разу  не
освежила улыбка. Видно было,  что  круто,  до  корня  погнула  его  жизнь,
изменила и переделала.
   Наутро - Степан еще спал в горнице - пришел  Пантелей  Прокофьевич.  Он
басисто покашливал в горсть, ждал, пока  проснется  служивый.  Из  горницы
тянуло  рыхлой  прохладой  земляного  пола,  незнакомым   удушливо-крепким
табаком и запахом дальней паутины, каким  надолго  пропитывается  дорожный
человек.
   Степан проснулся, слышно было: чиркал спичкой, закуривая.
   - Дозволишь взойтить?  -  спросил  Пантелей  Прокофьевич  и,  словно  к
начальству являясь, суетливо оправил складки топорщившейся  новой  рубахи,
только ради случая надетой на него Ильиничной.
   - Входите.
   Степан одевался, пыхая окурком сигары, от дыма  жмуря  заспанный  глаз.
Пантелей Прокофьевич шагнул через  порог  не  без  робости  и,  пораженный
изменившимся  Степановым  лицом  и  металлическими  частями  его  шелковых
подтяжек, остановился, лодочкой вытянул черную ладонь:
   - Здравствуй, сосед! Живого видеть...
   - Здравствуйте!
   Степан  одел  подтяжками  вислые  могучие  плечи,  пошевелил  ими  и  с
достоинством вложил свою ладонь в шершавую руку  старика.  Бегло  оглядели
друг друга. В глазах Степана сине  попыхивали  искры  неприязни,  в  косых
выпуклых глазах Мелехова - почтение и легкая, с иронией, удивленность.
   - Постарел ты, Степа... постарел, милушка.
   - Да, постарел.
   - Тебя-то уж отпоминали, как  Гришку  моего...  -  сказал  и  досадливо
осекся: не ко времени вспомнил. Попробовал  исправить  обмолвку:  -  Слава
богу, живой-здоровый пришел... Слава те господи! Гришку также  отпоминали,
а он, как Лазарь, очухался и с тем пошел. Уж двое детишков имеет,  и  жена
его, Наталья, слава богу, справилась. Ладная бабочка... Ну а ты,  чадушко,
как?
   - Благодарю.
   - К сосед на гости-то придешь? Приходи, честь сделай, погутарим.
   Степан отказался, но Пантелей Прокофьевич просил неотступно,  обижался,
и Степан сдался. Умылся, зачесал  вверх  коротко  остриженные  волосы,  на
вопрос старика: "Куда же чуб задевал? Аль прожил?" - улыбнулся и, уверенно
кинув на голову шляпу, первый вышел на баз.
   Пантелей Прокофьевич был заискивающе-ласков, так, что  Степан  невольно
подумал: "За старую обиду старается..."
   Ильинична, следуя молчаливым указаниям мужниных глаз,  проворно  ходила
по кухне, торопила Наталью и Дуняшку, сама собирала на стол. Бабы  изредка
метали в сторону сидевшего под образами Степана любопытные взгляды, щупали
глазами  его  пиджак,  воротничок,  серебряную  часовую  цепку,  прическу,
переглядывались с плохо скрытыми, изумленными  улыбками.  Дарья  пришла  с
подворья румяная; конфузливо улыбаясь и утирая тонкую  выпрядь  губ  углом
завески, сощурила глаза:
   - Ах, соседушка, а я  вас  и  не  призначила.  Вы  и  на  казака  стали
непохожие.
   Пантелей Прокофьевич, времени не теряя, бутылку самогонки  -  на  стол,
тряпочку-затычку  из  горлышка  долой,   понюхал   сладко-горький   дымок,
похвалил.
   - Спробуй. Собственного заводу. Серник поднесешь - синим  огнем  дышит,
ей-бо!
   Шли разбросанные разговоры.  Степан  пил  неохотно,  но,  выпив,  начал
быстро хмелеть, помягчел.
   - Жениться теперя тебе надо, соседушка.
   - Что вы! А старую куда дену?
   - Старая... Что же - старая... Старой жене, думаешь, износу  не  будет?
Жена - что кобыла: до той поры ездишь, покеда зубы в роте  держатся...  Мы
тебе молодую сыщем.
   - Жизнь наша стала путаная... Не до женитьбой... Отпуск  имею  себе  на
полторы недели, а там являться в правление и, небось, на фронт, -  говорил
Степан, хмелея и понемногу утрачивая заграничный свой выговор.
   Вскоре ушел, провожаемый Дарьиным восхищенным взглядом,  оставив  после
себя споры и толки.
   - Как он образовался, сукин сын! Гля, гутарил-то как! Как акцизный  али
ишо какой благородного звания человек... Прихожу,  а  он  встает  и  сверх
исподней рубахи надевает на плечи шелковые шлейки с  бляхами,  ей-бо!  Как
коню,  подхватило  ему  спину  и  грудья.  Это  как?  К  чему-нибудь   это
пристроено? Он все одно как и ученый человек теперя, - восхищался Пантелей
Прокофьевич,  явно  польщенный  тем,  что  Степан  его   хлебом-солью   не
побрезговал и, зла не помня, пришел.
   Из разговоров выяснилось, что Степан будет по окончании службы жить  на
хуторе, дом и хозяйство восстановит. Мельком  упомянул  он,  что  средства
имеет, вызвав этим у Пантелея Прокофьевича тягучие размышления и невольное
уважение.
   - При деньгах он, видно,  -  говорил  Пантелей  Прокофьевич  после  его
ухода, - капитал имеет, стерва. Из  плену  казаки  приходют  в  мамушкиной
одеже, а он ишь выщелкнулся... Человека убил либо украл деньги-то.
   Первые дни Степан отлеживался в Аникушкиной хате,  изредка  показываясь
на улице. Соседи наблюдали за ним, караулили  каждое  его  движение,  даже
Аникушкину жену пробовали расспрашивать, что-де собирается Степан  делать.
Но та поджимала губы, скрытничала, отделываясь незнанием.
   Толки густо пошли по хутору после того, как Аникушкина  баба  наняла  у
Мелеховых лошадь и рано утром в  субботу  выехала  неизвестно  куда.  Один
Пантелей Прокофьевич почуял, в чем дело. "За Аксиньей поедет", - подмигнул
он  Ильиничне,  запрягая  в  тарантас  хромую  кобылу.  И  не  ошибся.  Со
Степановым наказом поехала баба  в  Ягодное:  "Выспросишь  у  Аксиньи,  не
вернется ли она к мужу, кинув прошлые обиды?"
   Степан в этот день  невозвратно  потерял  выдержку  и  спокойствие,  до
вечера ходил по хутору, долго сидел на крыльце моховского дома  с  Сергеем
Платоновичем и Цацей, рассказывал о Германии, о своем житье там, о  дороге
через Францию и море. Говорил, слушая жалобы Мохова,  и  все  время  жадно
посматривал на часы...
   Хозяйка вернулась из Ягодного в сумерках.  Собирая  вечерять  в  летней
стряпке, рассказывала,  что  Аксинья  испугалась  нежданной  вести,  много
расспрашивала о нем, но вернуться отказалась наотрез.
   - Нужды ей нету ворочаться, живет барыней. Гладкая стала,  лицо  белое.
Тяжелую работу не видит. Чего ишо надо? Так одета она -  и  не  вздумаешь.
Будний день, а на ней  юбка,  как  снег,  и  ручки  чистые-пречистые...  -
говорила, глотая завистливые вздохи.
   У Степана розовели скулы, в  опущенных  светлых  глазах  возгорались  и
тухли злобно-тоскливые огоньки. Ложкой черпал  из  обливной  чашки  кислое
молоко,   удерживая   дрожь   в   руке.   Вопросы   ронял   с   обдуманной
неторопливостью.
   - Говоришь, хвалилась Аксинья житьем?
   - Где же там! Так жить каждая душа не против.
   - Обо мне спрашивала?
   - А то как же? Побелела вся, как сказала, что вы пришли.
   Повечеряв, вышел Степан на затравевший баз.
   Быстротеком пришли и истухли короткие августовские сумерки. В сыроватой
прохладе ночи навязчиво стучали барабаны веялок, слышались резкие  голоса.
Под желтым  пятнистым  месяцем  в  обычной  сутолоке  бились  люди:  веяли
намолоченные за день вороха хлеба,  перевозили  в  амбары  зерно.  Горячим
терпким духом  свежеобмолоченной  пшеницы  и  мякинной  пыли  обволакивало
хутор. Где-то около плаца стукотела паровая молотилка, брехали собаки.  На
дальних гумнах тягучая сучилась песня. От Дона тянуло пресной сыростью.
   Степан прислонился к плетню и долго  глядел  на  текучее  стремя  Дона,
видневшееся  через  улицу,  на  огнистую   извилистую   стежку,   наискось
протоптанную месяцем. Мелкая курчавая  рябь  вилась  по  течению.  На  той
стороне Дона дремотные покоились  тополя.  Тоска  тихо  и  властно  обняла
Степана.


   На заре шел дождь, но после восхода солнца тучи разошлись, и часа через
два только свернувшиеся над колесниками комки присохшей грязи напоминали о
непогоде.
   Утром Степан прикатил в Ягодное. Волнуясь,  привязал  лошадь  у  ворот,
резво-увалисто пошел в людскую.
   Просторный, в выгоревшей траве, двор пустовал. Около конюшни  в  навозе
рылись куры. На упавшем плетне топтался вороной, как грач, петух.  Скликая
кур, он делал вид, что клюет ползавших по плетню красных  божьих  коровок.
Зажиревшие  борзые  собаки  лежали  в  холодке  возле   каретника.   Шесть
черно-пегих куцых  щенят,  повалив  мать,  молоденькую  первощенную  суку,
упираясь ножонками,  сосали,  оттягивая  вялые  серые  сосцы.  На  теневой
стороне железной крыши барского дома глянцем лежала роса.
   Степан, внимательно оглядываясь, вошел а  людскую,  спросил  у  толстой
кухарки:
   - Могу я видеть Аксинью?
   - А вы кто такие? - заинтересовалась  та,  вытирая  потное  рябое  лицо
завеской.
   - Вам это не нужно. Аксинья где будет?
   - У пана. Обождите.
   Степан присел, жестом  страшной  усталости  положил  на  колени  шляпу.
Кухарка совала в печь чугуны, стучала рогачами,  не  обращая  внимания  на
гостя. В кухне стоял кислый запах свернувшегося  творога  и  хмелин.  Мухи
черной россыпью покрывали камель  печки,  стены,  обсыпанный  мукой  стол.
Степан, напрягаясь, вслушивался, ждал. Знакомый  звук  Аксиньиной  поступи
словно пихнул его с лавки. Он встал, уронив с колен шляпу.
   Аксинья вошла, неся стопку тарелок. Лицо ее  помертвело,  затрепыхались
углы пухлых губ. Она остановилась, беспомощно прижимая к груди тарелки, не
спуская со Степана напуганных глаз. А  потом  как-то  сорвалась  с  места,
быстро подошла к столу, опорожнила руки.
   - Здравствуй!
   Степан дышал  медленно,  глубоко,  как  во  сне,  губы  его  расщепляла
напряженная улыбка. Он молча, клонясь вперед, протягивал Аксинье руку.
   - В горницу ко мне... - жестом пригласила Аксинья.
   Шляпу  Степан  поднимал,  как  тяжесть;  кровь  била  ему   в   голову,
заволакивало глаза. Как  только  вошли  в  Аксиньину  комнату  и  присели,
разделенные  столиком,  Аксинья,  облизывая  ссохшиеся  губы,  со   стоном
спросила:
   - Откуда ты взялся?..
   Степан неопределенно и неестественно-весело, по-пьяному махнул рукой. С
губ его все еще не сходила все та же улыбка радости и боли.
   - Из плену... Пришел к тебе, Аксинья...
   Он как-то нелепо  засуетился,  вскочил,  достал  из  кармана  небольшой
сверточек и, жадно срывая с него тряпку,  не  владея  дрожащими  пальцами,
извлек  серебряные  дамские  часы-браслет  и  кольцо  с  дешевым   голубым
камешком... Все это он протягивал ей на потной ладони, а Аксинья  глаз  не
сводила с чужого ей лица, исковерканного униженной улыбкой.
   - Возьми, тебе берег... Жили вместе...
   - На что оно мне? Погоди... - шептали Аксиньины помертвевшие губы.
   - Возьми... не обижай... Дурость нашу бросать надо...
   Заслоняясь рукой, Аксинья встала, отошла к лежанке:
   - Говорили, погиб ты...
   - А ты бы рада была?
   Она не ответила; уже спокойнее разглядывала мужа  всего,  с  головы  до
ног, бесцельно оправила складки тщательно выглаженной юбки.  Заложив  руки
за спину, сказала:
   - Аникушкину бабу ты присылал?.. Говорила, что зовешь к себе... жить...
   - Пойдешь? - перебил Степан.
   - Нет. - Голос Аксиньи зазвучал сухо. - Нет, не пойду.
   - Что так?
   - Отвыкла, да и поздновато трошки... Поздно.
   - А я вот хочу на хозяйство стать. Из Германии шел - думал и там жил  -
об этом не переставал думать...  Как  же,  Аксинья,  ты  будешь?  Григорий
бросил... Или ты другого нажила? Слыхал, будто с панским сыном... Правда?
   Щеки Аксиньи жгуче, до слез, проступивших под веками отягощенных стыдом
глаз, крыла кровь.
   - Живу теперь с ним. Верно.
   - Я не в укор, - испугался Степан. - Я к тому говорю,  что,  может,  ты
свою жизнь не решила? Ему ты ненадолго нужна, баловство... Вот  морщины  у
тебя  под  глазами...  Ведь  бросит,  надоешь  ты  ему  -  прогонит.  Куда
прислонишься? В холопках не надоело быть? Гляди сама...  Я  денег  принес.
Кончится война, справно будем  жить.  Думал,  сойдемся  мы.  Я  за  старое
позабыть хочу...
   - Об чем же ты раньше думал, милый друг Степа? - с веселыми слезами,  с
дрожью заговорила Аксинья и оторвалась от лежанки, в упор подошла к столу.
- Об чем раньше думал, когда жизнь мою молодую в прах затолочил? Ты меня к
Гришке пихнул... Ты мне сердце высушил...  Да  ты  помнишь,  что  со  мной
сделал?
   - Я не считаться пришел...  Ты...  почем  знаешь?  Я,  может,  об  этом
изболелся весь. Может, я другую жизнь прожил, вспоминая... - Степан  долго
рассматривал свои выкинутые на стол руки,  слова  вязал  медленно,  словно
выкорчевывал их изо рта. - Думал об  тебе...  Сердце  кровью  запеклось...
День и ночь из ума не шла... Я жил там со вдовой, немкой... богато жил - и
бросил... Потянуло домой...
   - К тихой  жизни  поклонило?  -  яростно  двигая  ноздрями,  спрашивала
Аксинья. - Хозяйничать хочешь? Небось, детишков хочешь иметь,  жену,  чтоб
стирала на тебя, кормила и поила? - И нехорошо, темно  улыбнулась.  -  Нет
уж, спаси Христос. Старая я,  морщины  вон  разглядел...  И  детей  родить
разучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается...  Нужна
ли такая-то?
   - Шустрая ты стала...
   - Уж какая есть.
   - Значит - нет?
   - Нет, не пойду. Нет.
   - Ну, бывай здорова. - Степан встал, никчемно повертел в руках  браслет
и опять положил его на стол. - Надумаешь, тогда сообщи.
   Аксинья провожала его до ворот. Долго глядела, как из-под колес  рвется
пыль, заволакивает широкие Степановы плечи.
   Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не
сбылось, - оплакивая свою, вновь по ветру пущенную жизнь. После  того  как
узнала, что Евгению она больше  не  нужна,  услышав  о  возвращении  мужа,
решила уйти к нему, чтобы вновь собрать по кусочкам счастье,  которого  не
было... С этим решением  ждала  Степана.  Но  увидала  его,  приниженного,
покорного, - и черная гордость, гордость, не позволявшая ей,  отверженной,
оставаться в Ягодном, встала в ней на дыбы.  Неподвластная  ей  злая  воля
направляла слова ее и поступки. Вспомнила пережитые обиды, все  вспомнила,
что перенесла от этого человека, от больших железных рук и, сама не  желая
разрыва, в душе ужасаясь тому, что делала, задыхалась  в  колючих  словах:
"Нет, не пойду к тебе. Нет".
   Еще раз  потянулась  взглядом  вслед  удалявшемуся  тарантасу.  Степан,
помахивая кнутом, скрывался за  сиреневой  кромкой  невысокой  придорожной
полыни...


   На другой день Аксинья, получив расчет,  собрала  пожитки.  Прощаясь  с
Евгением, всплакнула:
   - Не поминайте лихом, Евгений Николаевич.
   - Ну что ты, милая!.. Спасибо тебе за все.
   Голос его, прикрывая смущение, звучал наигранно-весело.
   И ушла. Ввечеру была на хуторе Татарском.
   Степан встретил Аксинью у ворот.
   - Пришла? - спросил он, улыбаясь. - Навовсе? Можно надежду  иметь,  что
больше не уйдешь?
   - Не уйду, - просто ответила Аксинья, со  сжавшимся  сердцем  оглядывая
полуразрушенный курень и баз, бурно заросший лебедой и черным бурьяном.



        VIII

   Неподалеку от станицы Дурновской Вешенский полк в первый раз ввязался в
бой с отступавшими частями красноармейцев.
   Сотня под  командой  Григория  Мелехова  к  полудню  заняла  небольшой,
одичало заросший левадами хутор. Григорий спешил казаков в сыроватой  тени
верб,  возле  ручья,  промывшего  через  хутор  неглубокий  ярок.   Где-то
неподалеку из черной хлюпкой земли, побулькивая, били родники.  Вода  была
ледениста, ее  с  жадностью  пили  казаки,  черпая  фуражками  и  потом  с
довольным покряхтыванием нахлобучивая их на потные  головы.  Над  хутором,
сомлевшим от жары, в  отвес  встало  солнце.  Земля  калилась,  схваченная
полуденным дымком.  Травы  и  листья  верб,  обрызганные  ядовито-знойными
лучами, вяло поникли, а возле ручья в тени верб тучная копилась  прохлада,
нарядно зеленели лопухи и еще какие-то,  вскормленные  мочажинной  почвой,
пышные травы; в небольших заводях желанной девичьей улыбкой  сияла  ряска;
где-то за поворотом щелоктали в воде  и  хлопали  крыльями  утки.  Лошади,
храпя, тянулись к воде, с чавканьем ступая по топкой грязи, рвали  из  рук
поводья и забредали на середину ручья, мутя воду и разыскивая губами струю
посвежее. С опущенных губ их жаркий ветер срывал ядреные  алмазные  капли.
Поднялся  серный  запах  взвороченной  илистой  земли,  тины,  горький   и
сладостный дух омытых и сопревших корней верб...
   Только что казаки полегли в лопухах с разговорцами и куревом - вернулся
разъезд. Слово "красные" вмиг вскинуло людей с земли. Затягивали  подпруги
и опять шли к ручью, наполняли фляжки, пили, и, небось, каждый думал:  "То
ли придется еще попить такой воды - светлой,  как  детская  слеза,  то  ли
нет..."
   По дороге переехали ручей, остановились.
   За  хутором,  по  серо-песчаному   чернобылистому   бугру,   в   версте
расстояния, двигалась неприятельская разведка. Восемь  всадников  сторожко
съезжали к хутору.
   - Мы их заберем! Дозволишь? - предложил Митька Коршунов Григорию.
   Он кружным путем выехал с полувзводом за хутор, но разведка,  обнаружив
казаков, повернула обратно.
   Час спустя, когда подошли две остальные конные сотни полка,  выступили.
Разъезды доносили, что красные, силой приблизительно в тысячу штыков, идут
им  навстречу.  Сотни  вешенцев  потеряли  связь  с  шедшим  справа   33-м
Еланско-Букановским полком, но все же решили  дать  бой.  Перевалив  через
бугор, спешились. Коноводы  свели  лошадей  в  просторный,  ниспадавший  к
хутору  лог.  Где-то  правее  сшиблись  разведки.  Лихо  зачечекал  ручной
пулемет.
   Вскоре показались редкие цепи красных. Григорий развернул свою сотню  у
вершины  лога.  Казаки  легли  на  гребне  склона,   поросшего   гривастым
мелкокустьем. Из-под приземистой дикой яблоньки Григорий глядел в  бинокль
на далекие цепи противника. Ему отчетливо видно было, как шли  первые  две
цепи, а за  ними,  между  бурыми  неубранными  валками  скошенного  хлеба,
разворачивалась в цепь черная походная колонна.
   И его и казаков изумило то, что впереди первой цепи  на  высокой  белой
лошади ехал всадник, - видимо, командир. И перед второй цепью порознь  шли
двое. И третью повел командир, а рядом с ним заколыхалось знамя. Полотнище
алело на грязно-желтом фоне жнивья крохотной кровянистой каплей.
   - У них комиссары попереди! - крикнул один из казаков.
   - Во! Вот это геройски! - восхищенно захохотал Митька Коршунов.
   - Гляди, ребятки! Вот они какие, красные!
   Почти вся сотня привстала, перекликаясь. Над глазами щитками от  солнца
повисли  ладони.  Разговоры  смолкли.   И   величавая,   строгая   тишина,
предшествующая смерти, покорно и  мягко,  как  облачная  тень,  легла  над
степью и логом.
   Григорий смотрел назад.  За  пепельно-сизым  островом  верб,  сбоку  от
хутора, бугрилась колышущаяся пыль: вторая сотня на рысях  шла  противнику
во фланг. Балка пока маскировала продвижение сотни, но версты через четыре
развилом выползла на бугор, и Григорий  мысленно  определял  расстояние  и
время, когда сотня сможет выровняться с флангом.
   -  Ложи-и-ись!  -  скомандовал  Григорий,  круто  поворачиваясь,  пряча
бинокль в чехол.
   Он