ется изо рта ему на грудь. Следом за ним сошли в яр  обе  лошади.
Фыркая и гремя удилами, они стали жевать сочную траву.
   Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до  рассвета.  Сознание  к
ней так и не вернулось. Он молча поцеловал ее  в  холодные  и  соленые  от
крови губы, бережно опустил на траву, встал. Неведомая сила толкнула его в
грудь, и он попятился, упал навзничь, но тотчас же  испуганно  вскочил  на
ноги. И еще раз упал,  больно  ударившись  обнаженной  головой  о  камень.
Потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен  шашку,  начал  рыть  могилу.
Земля была влажная и податливая. Он очень спешил,  но  удушье  давило  ему
горло,  и,  чтобы  легче  было  дышать,  он  разорвал  на  себе   рубашку.
Предутренняя свежесть холодила его влажную от пота грудь, и ему  стало  не
так трудно работать. Землю он выгребал руками  и  шашкой,  не  отдыхая  ни
минуты, но пока вырыл могилу глубиной в пояс - ушло много времени.
   Хоронил он свою Аксинью при ярком  утреннем  свете.  Уже  в  могиле  он
крестом сложил на груди ее мертвенно  побелевшие  смуглые  руки,  головным
платком прикрыл лицо, чтобы земля не засыпала ее полуоткрытые,  неподвижно
устремленные в небо и уже начавшие тускнеть глаза. Он  попрощался  с  нею,
твердо веря в то, что расстаются они ненадолго...
   Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную желтую глину и
долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.
   Теперь ему незачем было торопиться. Все было кончено.
   В дымной мгле суховея вставало над  яром  солнце.  Лучи  его  серебрили
густую седину на непокрытой  голове  Григория,  скользили  по  бледному  и
страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого  сна,
он поднял голову и увидел над собой черное  небо  и  ослепительно  сияющий
черный диск солнца.



        XVIII

   Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава,  в
степи начинаются  весенние  палы.  Потоками  струится  подгоняемый  ветром
огонь, жадно пожирает он  сухой  аржанец,  взлетает  по  высоким  будыльям
татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам... И
после долго пахнет в степи горькой гарью  от  выжженной  и  потрескавшейся
земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над  нею  в  голубом
небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные  гуси
и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы,  зловеще
чернеет мертвая, обуглившаяся земля. Не гнездует на  ней  птица,  стороною
обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает  над  нею  и
далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль.
   Как выжженная палами степь, черна  стала  жизнь  Григория.  Он  лишился
всего, что было дорого  его  сердцу.  Все  отняла  у  него,  все  порушила
безжалостная смерть. Остались только дети. Но сам  он  все  еще  судорожно
цеплялся за землю,  как  будто  и  на  самом  деле  изломанная  жизнь  его
представляла какую-то ценность для него и для других...
   Похоронив Аксинью, трое суток бесцельно скитался он  по  степи,  но  ни
домой, ни в Вешенскую не поехал с повинной.  На  четвертые  сутки,  бросив
лошадей в одном из хуторов Усть-Хоперской станицы, он  переправился  через
Дон, пешком ушел и Слащевскую дубраву, на опушке которой в апреле  впервые
была разбита банда Фомина. Еще тогда, в апреле, он слышал  о  том,  что  в
дубраве  оседло  живут  дезертиры.  К  ним  и  шел  Григорий,   не   желая
возвращаться к Фомину.
   Несколько дней бродил он по огромному лесу. Его мучил голод,  но  пойти
куда-либо к жилью он не решился. Он утратил со смертью Аксиньи и  разум  и
былую смелость. Треск поломанной ветки, шорох в густом лесу,  крик  ночной
птицы - все повергало его в страх и смятение. Питался Григорий недозрелыми
ягодами клубники, какими-то крохотными грибками,  листьями  орешника  -  и
сильно отощал. На исходе  пятого  дня  его  встретили  в  лесу  дезертиры,
привели к себе в землянку.
   Их было семь человек. Все они - жители окрестных хуторов - обосновались
в дубраве с осени  прошлого  года,  когда  началась  мобилизация.  Жили  в
просторной землянке по-хозяйски домовито и почти ни в  чем  не  нуждались.
Ночами часто  ходили  проведывать  семьи;  возвращались,  приносили  хлеб,
сухари, пшено, муку, картофель, а мясо не  варево  без  труда  добывали  в
чужих хуторах, изредка воруя скот.
   Один из дезертиров, некогда служивший в 12-м  казачьем  полку,  опознал
Григория, и его приняли без особых пререканий.


   Григорий потерял счет томительно тянувшимся дням. До октября он кое-как
прожил в лесу, но когда начались осенние дожди, а затем холода - с новой и
неожиданной силой проснулась в нем тоска по детям, по родному хутору...
   Чтобы как-нибудь убить время, он целыми днями сидел на нарах, вырезывал
из дерева ложки, выдалбливал  миски,  искусно  мастерил  из  мягких  пород
игрушечные фигурки людей и животных. Он старался ни о чем не думать  и  не
давать дороги к сердцу ядовитой тоске. Днем это ему удавалось, но длинными
зимними ночами тоска воспоминаний одолевала его. Он подолгу  ворочался  на
нарах и не мог заснуть. Днем никто из жильцов землянки не слышал  от  него
ни слова жалобы, но по ночам он  часто  просыпался,  вздрагивая,  проводил
рукою по лицу - щеки его и отросшая за полгода густая борода были мокры от
слез.
   Ему часто снились дети, Аксинья, мать и все остальные близкие, кого уже
не было в живых. Вся жизнь Григория была в  прошлом,  а  прошлое  казалось
недолгим  и  тяжким  сном.  "Походить  бы  ишо  раз  по   родным   местам,
покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать", - часто думал он.
   На провесне как-то днем неожиданно заявился Чумаков.  Он  был  мокр  по
пояс, но  по-прежнему  бодр  и  суетлив.  Высушив  одежду  возле  печурки,
обогревшись, подсел к Григорию на нары.
   - Погуляли же мы, Мелехов, с той поры, как ты от  нас  отбился!  И  под
Астраханью были, и в калмыцких степях... Поглядели на белый  свет!  А  что
крови чужой пролили - счету нету. У Якова Ефимыча жену  взяли  заложницей,
имущество забрали, ну,  он  и  остервенился,  приказал  рубить  всех,  кто
Советской власти служит. И зачали рубить всех подряд: и учителей, и разных
там фельдшеров, и агрономов... Черт те кого только не рубили!  А  зараз  -
кончили и нас, совсем, - сказал он, вздыхая и все еще ежась от  озноба.  -
Первый раз разбили нас под Тишанской, а неделю назад - под Соломным. Ночью
окружили с трех сторон, оставили один ход на бугор, а там снегу -  лошадям
по пузо... С рассветом вдарили из пулеметов, и  началось...  Всех  посекли
пулеметами. Я да сынишка Фомина - только двое и  спаслись.  Он,  Фомин-то,
Давыдку своего с собой возил с самой осени. Погиб и сам Яков Ефимыч...  На
моих глазах погиб. Первая  пуля  попала  ему  в  ногу,  перебила  коленную
чашечку, вторая - в голову, наосклизь.  До  трех  раз  падал  он  с  коня.
Остановимся, подымем, посадим в седло,  а  он  проскачет  трошки  и  опять
упадет. Третья пуля нашла его, ударила в бок... Тут  уж  мы  его  бросили.
Отскакал я на сотейник, оглянулся, а его уже лежачего двое конных  шашками
полосуют...
   - Что ж, так и должно было получиться, - равнодушно сказал Григорий.
   Чумаков переночевал у них в землянке, утром стал прощаться.
   - Куда идешь? - спросил Григорий.
   Улыбаясь, Чумаков ответил:
   - Легкую жизнь шукать. Может, и ты со мной?
   - Нет, топай один.
   - Да, мне с вами не жить...  Твое  рукомесло,  Мелехов,  -  ложки-чашки
вырезывать - не по мне, - насмешливо проговорил Чумаков и с поклоном  снял
шапку: - Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль. за приют.  Нехай
боженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно  у  вас  тут.  Живете  в
лесу, молитесь поломанному колесу - разве это жизня?
   Григорий после его ухода пожил в дубраве еще с неделю, потом собрался в
дорогу.
   - Домой? - спросил у него один из дезертиров.
   И Григорий, впервые  за  все  время  своего  пребывания  в  лесу,  чуть
приметно улыбнулся:
   - Домой.
   - Подождал бы  весны.  К  Первому  маю  амнистию  нам  дадут,  тогда  и
разойдемся.
   - Нет, не могу ждать, - сказал Григорий и распрощался.
   Утром на следующий день он подошел к  Дону  против  хутора  Татарского.
Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения.  Потом  снял
винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с
ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать  обойм  и
двадцать шесть штук россыпью.
   У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая  вода  плескалась  и
обламывала иглистый ледок окраинцев.  Григорий  бросил  в  воду  винтовку,
наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.
   Ниже  хутора  он  перешел  Дон  по  синему,   изъеденному   ростепелью,
мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске  к
пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.
   Мишатка обламывал свисавшие с  камня  ледяные  сосульки,  бросал  их  и
внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.
   Григорий подошел к спуску, задыхаясь, хрипло окликнул сына:
   - Мишенька!.. Сынок!
   Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза.  Он  узнал  в  этом
бородатом и страшном на вид человеке отца...
   Все  ласковые  и  нежные  слова,  которые  по  ночам  шептал  Григорий,
вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него  из  памяти.
Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он  сдавленным
голосом твердил только одно слово:
   - Сынок... сынок...
   Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими  глазами
жадно всматриваясь в его лицо, спросил:
   - Как же вы тут?.. Тетка, Полюшка - живые-здоровые?
   По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:
   - Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... От глотошной. А дядя
Михаил на службе...
   Что ж, и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал  Григорий.
Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...
   Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило  его  с
землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.