Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
даже воспаление легких!
- Выздоровеешь. Полежишь на солнышке и выздоровеешь.
Капарин резко заявил:
- Все равно я поеду сегодня. Держать меня ты не имеешь права. Уеду при
любых условиях!
Фомин посмотрел на него, подозрительно сощурил глаз и, подмигнув
Чумакову, поднялся с земли.
- А ты, Капарин, похоже, что на самом деле захворал... У тебя, должно
быть, жар большой... Ну-ка, дай я попробую - голова у тебя горячая? - Он
сделал несколько шагов к Капарину, протягивая руку.
Видно, что-то недоброе заметил Капарин в лице Фомина, попятившись,
резко крикнул:
- Отойди!
- Не шуми! Что шумишь? Я только попробовать. Чего ты полохаешься? -
Фомин шагнул и схватил Капарина за горло. - Сдаваться, сволочь?! -
придушенно бормотал он и весь напрягся, силясь опрокинуть Капарина на
землю.
Григорий с трудом разнял их, пустив в ход всю свою силу.
...После обеда Капарин подошел к Григорию, когда тот развешивал на
кусте свое выстиранное бельишко, сказал:
- Хочу с вами поговорить наедине... Давайте присядем.
Они сели на поваленный бурей, обопревший ствол тополя.
Капарин, глухо покашливая, спросил:
- Как вы смотрите на выходку этого идиота? Я искренне благодарю вас за
вмешательство. Вы поступили благородно, как и подобает офицеру. Но это
ужасно! Я больше не могу. Мы - как звери... Сколько дней уже, как мы не
ели горячего, и потом этот сон на сырой земле... Я простудился, бок
отчаянно болит. У меня, наверно, воспаление легких. Мне очень хочется
посидеть у огня, поспать в теплой комнате, переменить белье... Я мечтаю о
чистой, свежей рубашке, о простыне... Нет, не могу!
Григорий улыбнулся:
- Воевать хотелось с удобствами?
- Послушайте, какая это война? - с живостью отозвался Капарин. - Это не
война, а бесконечные кочевки, убийства отдельных совработников, а затем
бегство. Война была бы тогда, когда нас поддержал бы народ, когда началось
бы восстание, а так это - не война, нет, не война!
- У нас нету другого выхода. Не сдаваться же нам?
- Да, но что же делать?
Григорий пожал плечами. Он сказал то, что не раз приходило ему на ум,
когда он отлеживался тут, на острове:
- Плохая воля все-таки лучше хорошей тюрьмы. Знаете, как говорят в
народе: крепка тюрьма, да черт ей рад.
Капарин палочкой чертил на песке какие-то фигуры, после долгого
молчания сказал:
- Не обязательно сдаваться, но надо искать какие-то новые формы борьбы
с большевиками. Надо расстаться с этим гнусным народом. Вы -
интеллигентный человек...
- Ну, какой там из меня интеллигент, - усмехнулся Григорий. - Я и
слово-то это со трудом выговариваю.
- Вы офицер.
- Это по нечаянности.
- Нет, без шуток, вы же офицер, вращались в офицерском обществе, видели
настоящих людей, вы же не советский выскочка, как Фомин, и вы должны
понимать, что нам бессмысленно оставаться здесь. Это равносильно
самоубийству. Он подставил нас в дубраве под удар и, если с ним и дальше
связывать нашу судьбу, - подставит еще не раз. Он попросту хам, да к тому
же еще буйный идиот! С ним мы пропадем!
- Так, стало быть, не сдаваться, а уйти от Фомина? Куда? К Маслаку? -
спросил Григорий.
- Нет. Это такая же авантюра, только масштабом крупнее. Сейчас я иначе
смотрю на это. Уходить надо не к Маслаку...
- А куда же?
- В Вешенскую.
Григорий с досадой пожал плечами:
- Это называется - опять за рыбу деньги. Не подходит это мне.
Капарин посмотрел на него остро заблестевшими глазами:
- Вы меня не поняли, Мелехов. Могу я вам довериться?
- Вполне.
- Честное слово офицера?
- Честное слово казака.
Капарин глянул в сторону возившихся у стоянки Фомина и Чумакова и, хотя
расстояние до них было порядочное и они никак не могли слышать
происходившего разговора, понизил голос:
- Я знаю ваши отношения с Фоминым и другими. Вы среди них - такое же
инородное тело, как и я. Меня не интересуют причины, заставившие вас пойти
против Советской власти. Если я правильно понимаю, это - ваше прошлое и
боязнь ареста, не так ли?
- Вы сказали, что вас не интересуют причины.
- Да-да, это к слову, теперь несколько слов о себе. Я в прошлом офицер
и член партии социалистов-революционеров, позднее я решительно пересмотрел
свои политические убеждения... Только монархия может спасти Россию. Только
монархия! Само провидение указывает этот путь нашей родине. Эмблема
Советской власти - молот и серп, так? - Капарин палочкой начертил на песке
слова "молот, серп", потом впился в лицо Григория горячечно блестящими
глазами: - Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится
революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватил мистический ужас,
когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если хотите, - божий
перст, указывающий конец нашим метаниям...
Капарин задохнулся от волнения и умолк. Его острые, с тихой
сумасшедшинкой глаза были устремлены на Григория. Но тот вовсе не трепетал
и не испытывал мистического ужаса, услышав такое откровение. Он всегда
трезво и буднично смотрел на вещи, потому и сказал в ответ:
- Никакой это не перст. Вы в германскую войну на фронте были?
Озадаченный вопросом, Капарин ответил не сразу:
- Собственно, почему вы об этом? Нет, непосредственно на фронте я не
был.
- А где же вы проживали войну? В тылу?
- Да.
- Все время?
- Да, то есть не все время, но почти. А почему вы об этом спрашиваете?
- А я на фронте с четырнадцатого года и по нынешний день, с небольшими
перерывами. Так вот насчет этого перста... Какой там может быть перст,
когда и бога-то нету? Я в эти глупости верить давно перестал. С
пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету.
Никакого! Ежели бы был - не имел бы права допущать людей до такого
беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам да
бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нету и монархии быть не
может. Народ ее кончил раз навсегда. А это, что вы показываете, буквы
разные перевертываете, это, извините меня, - детская забава, не больше. И
я трошки не пойму - к чему вы все это подводите? Вы мне говорите попроще
да покороче. Я в юнкерском не учился и не дюже грамотный, хотя и офицером
был. Ежели бы я пограмотнее был, может, и не сидел бы тут с вами на
острове, как бирюк, отрезанный половодьем, - закончил он с явственно
прозвучавшим в голосе сожалением.
- Это не важно, - торопливо сказал Капарин. - Не важно, верите вы в
бога или нет. Это - дело ваших убеждений, вашей совести. Точно так же не
имеет значения - монархист вы, или учредиловец, или просто казак, стоящий
на платформе самостийности. Важно, что нас объединяет единство отношений к
Советской власти. Вы согласны с этим?
- Дальше.
- Мы делали ставку на всеобщее восстание казаков, так? Она оказалась
битой. Теперь надо выпутываться из этого положения. С большевиками можно
бороться и потом и не только под начальством какого-то Фомина. Важно
сейчас сохранить себе жизнь, поэтому я и предлагаю вам союз.
- Какой союз. Против кого?
- Против Фомина.
- Не понимаю.
- Все очень просто. Я приглашаю вас в сообщники... - Капарин заметно
волновался и говорил уже, прерывисто дыша: - Мы с вами убиваем эту троицу
и идем в Вешенскую. Понятно? Это нас спасет. Эта заслуга перед Советской
властью избавляет нас от наказания. Мы живем! Вы понимаете, живем!..
Спасаем себе жизнь! Само собою разумеется, что в будущем при случае мы
выступаем против большевиков. Но тогда, когда будет серьезное дело, а не
такая авантюра, как с этим несчастным Фоминым. Согласны? Учтите, что это -
единственный выход из нашего безнадежного положения, и притом
блистательный выход.
- Но как это сделать? - спросил Григорий, внутренне содрогаясь от
возмущения, но всеми силами стараясь скрыть охватившее его чувство.
- Я все обдумал: мы сделаем это ночью, холодным оружием, на следующую
ночь приезжает этот казак, который снабжает нас продуктами, мы переезжаем
Дон - вот и все. Гениально просто, и никаких ухищрений!
С притворным добродушием, улыбаясь, Григорий сказал:
- Это здорово! А скажите, Капарин, вы утром, когда собирались в хутор
греться... Вы в Вешки собирались? Фомин разгадал вас?
Капарин внимательно посмотрел на добродушно улыбавшегося Григория и сам
улыбнулся, слегка смущенно и невесело:
- Откровенно говоря - да. Знаете ли, когда стоит вопрос о собственной
шкуре - в выборе средств не особенно стесняешься.
- Выдали бы нас?
- Да, - честно признался Капарин. - Но вас лично я постарался бы
оградить от неприятностей, если б вас взяли здесь, на острове.
- А почему вы один не побили нас? Ночью это легко было сработать.
- Риск. После первого выстрела остальные...
- Клади оружие! - сдержанно сказал Григорий, выхватывая наган. - Клади,
а то убью на месте! Я зараз встану, заслоню тебя спиной, чтобы Фомин не
видал, и ты кинешь наган мне под ноги. Ну? Не вздумай стрелять! Положу при
первом движении.
Капарин сидел, мертвенно бледнея.
- Не убивайте меня! - прошептал он, еле шевеля белыми губами.
- Не буду. А оружие возьму.
- Вы меня выдадите...
По заросшим щекам Капарина покатились слезы. Григорий сморщился от
омерзения и жалости, повысил голос:
- Бросай наган! Не выдам, а надо бы! Ну и хлюст ты оказался! Ну и
хлюст!
Капарин бросил револьвер к ногам Григория.
- А браунинг? Давай и браунинг. Он у тебя во френче, в грудном кармане.
Капарин вынул и бросил блеснувший никелем браунинг, закрыл лицо руками.
Он вздрагивал от сотрясавших его рыданий.
- Перестань ты, сволочь! - резко сказал Григорий, с трудом удерживаясь
от желания ударить этого человека.
- Вы меня выдадите... Я погиб.
- Я тебе сказал, что нет. Но как только переедем с острова - копти на
все четыре стороны. Такой ты никому не нужен. Ищи сам себе укрытия.
Капарин отнял от лица руки. Мокрое багровое лицо его с опухшими глазами
и трясущейся нижней челюстью было страшно.
- Зачем же тогда... Зачем вы меня обезоружили? - заикаясь, спросил он.
Григорий нехотя сказал:
- А это - чтобы ты мне в спину не выстрелил. От вас, от ученых людей,
всего можно ждать... А все про какой-то перст толковал, про царя, про
бога... До чего же ты склизкий человек...
Не взглянув на Капарина, время от времени сплевывая обильно набегавшую
слюну, Григорий медленно пошел к стоянке.
Стерлядников сшивал дратвой скошевку на седле, тихо посвистывал. Фомин
и Чумаков, лежа на попонке, по обыкновению, играли в карты.
Фомин коротко взглянул на Григория, спросил:
- Чего он тебе говорил? Об чем речь шла?
- На жизнь жаловался... Болтал, так, абы что...
Григорий сдержал обещание - не выдал Капарина. Но вечером незаметно
вынул из капаринской винтовки затвор, спрятал его. "Черт его знает, на что
он может ночью решиться..." - думал он, укладываясь на ночлег.
Утром его разбудил Фомин. Наклонившись, он тихо спросил:
- Ты забрал у Капарина оружие?
- Что? Какое оружие? - Григорий приподнялся, с трудом расправил плечи.
Он уснул только перед рассветом и сильно озяб на заре. Шинель его,
папаха, сапоги - все было мокрое от упавшего на восходе солнца тумана.
- Оружие его не найдем. Ты забрал? Да проснись же ты, Мелехов!
- Ну я. А в чем дело?
Фомин молча отошел. Григорий встал, отряхнул шинель. Чумаков неподалеку
готовил завтрак: он ополоснул единственную в лагере миску, прижав к груди
буханку хлеба, отрезал четыре ровных ломтя, налил из кувшина в миску
молока и, раскрошив комок круто сваренной пшенной каши, глянул на
Григория.
- Долго ты, Мелехов, зорюешь нынче. Гляди, солнышко-то где!
- У кого совесть чистая, энтот всегда хорошо спит, - сказал
Стерлядников, вытирая о полу шинели чисто вымытые деревянные ложки. - А
вот Капарин всею ноченьку не спал, все ворочался...
Фомин, молча улыбаясь, смотрел на Григория.
- Садитесь завтракать, разбойнички! - предложил Чумаков.
Он первый зачерпнул ложкой молока, откусил добрых пол-ломтя хлеба.
Григорий взял свою ложку, внимательно оглядывая всех, спросил:
- Капарин где?
Фомин и Стерлядников молча ели, Чумаков пристально смотрел на Григория
и тоже молчал.
- Капарина куда дели? - спросил Григорий, смутно догадываясь о том, что
произошло ночью.
- Капарин теперь далеко, - безмятежно улыбаясь, ответил Чумаков. - Он в
Ростов поплыл. Теперь, небось, уже возле Усть-Хопра качается... Вон его
полушубочек висит, погляди.
- На самом деле убили? - спросил Григорий, мельком глянув на
капаринский полушубок.
Об этом можно было бы и не спрашивать. И так все было ясно, но он
почему-то спросил. Ему ответили не сразу, и он повторил вопрос.
- Ну, ясное дело - убили, - сказал Чумаков и прикрыл ресницами серые,
женственно красивые глаза. - Я убил. Такая уж у меня должность - убивать
людей...
Григорий внимательно посмотрел на него. Смуглое, румяное и чистое лицо
Чумакова было спокойно и даже весело. Белесые с золотистым отливом усы
резко выделялись на загорелом лице, оттеняя темную окраску бровей и
зачесанных назад волос. Он был по-настоящему красив и скромен на вид, этот
заслуженный палач фоминской банды... Он положил на брезент ложку, тыльной
стороной ладони вытер усы, сказал:
- Благодари Якова Ефимыча, Мелехов. Это он спас твою душеньку, а то бы
и ты бы зараз вместе с Капариным в Дону плавал...
- Это за что же?
Чумаков медленно, с расстановкой заговорил:
- Капарин, как видно, сдаваться захотел, с тобой вчера об чем-то, долго
разговаривал... Ну, мы с Яковом Ефимычем и надумали убрать его от греха.
Можно ему все рассказывать? - Чумаков вопросительно посмотрел на Фомина.
Тот утвердительно качнул головой, и Чумаков, с хрустом дробя зубами
неразварившееся пшено, продолжал рассказ:
- Приготовил я с вечеру дубовое полено и говорю Якову Ефимычу: "Я их
обоих, и Капарина и Мелехова, дочушкой порешу". А он говорит: "Капарина
кончай, а Мелехова не надо". На том и согласились. Подкараулил я, когда
Капарин уснул, слышу - и ты спишь, похрапываешь. Ну, подполз и тюкнул
поленом по голове. И ножками наш штабс-капитан не дрыгнул! Сладко так
потянулся - и покончил жизню... Потихонечку обыскали его, потом взяли за
ноги и за руки, донесли до берега, сняли сапоги, френчик, полушубок - и в
воду его. А ты все спишь, сном-духом ничего не знаешь... Близко от тебя,
Мелехов, смерть нынешнюю ночь стояла! В головах она у тебя стояла. Хотя
Яков Ефимыч и сказал, что тебя трогать не надо, а я думаю: "Об чем они
могли днем гутарить? Дохлое это дело, когда из пятерых двое начинают
наиздальке держаться, секреты разводить..." Подкрался к тебе и уже хотел
тебя рубануть с потягом, а то, думаю - вдарь его поленом, а он, черт,
здоровый на силу, вскочит и начнет стрелять, ежели не оглушу доразу... Ну,
Фомин опять мне все дело перебил. Подошел и шепчет: "Не трогай, он наш
человек, ему можно верить". То да се, а тут непонятно нам стало - куда
капаринское оружие делось? Так и ушел я от тебя. Ну и крепко же ты спал,
беды не чуял!
Григорий спокойно сказал:
- И зря бы убил, дурак! Я в сговоре с Капариным не состоял.
- А с чего же это оружие его у тебя оказалось?
Григорий улыбнулся:
- Я у него пистолеты ишо днем отобрал, а затвор вечером вынул, под
седельный потник схоронил.
Он рассказал о вчерашнем разговоре с Капариным и о его предложении.
Фомин недовольно спросил:
- Почему же ты вчера об этом не сказал?
- Пожалел его, черта слюнявого, - откровенно признался Григорий.
- Ах, Мелехов, Мелехов! - воскликнул искренне удивленный Чумаков. - Ты
жалость туда же клади, куда затвор от капаринской винтовки положил, - под
потник хорони ее, а то она тебя к добру не приведет!
- Ты меня не учи. С твое-то я знаю, - холодно сказал Григорий.
- Учить мне тебя зачем же? А вот ежели бы ночью, через эту твою
жалость, ни за что ни про что на тот свет тебя отправил бы, - тогда как?
- Туда и дорога была бы, - подумав, тихо ответил Григорий. И больше для
себя, чем для остальных, добавил: - Это в яви смерть животу принимать
страшно, а во время сна она, должно быть, легкая...
XV
В конце апреля ночью они переправились на баркасе через Дон. В Рубежном
у берега их поджидал молодой казак с хутора Нижне-Кривского Кошелев
Александр.
- Я с вами, Яков Ефимыч. Остобрыдло дома проживать, - сказал он,
здороваясь с Фоминым.
Фомин толкнул Григория локтем, шепнул:
- Видишь? Я же говорил... Не успели переправиться с острова, а народ
уже - вот он! Это - мой знакомец, боевой казачишка. Хорошая примета!
Значит, дело будет!
Судя по голосу, Фомин довольно улыбался. Он был явно обрадован
появлением нового соучастника. Удачная переправа и то, что сразу же к ним
примкнул еще один человек, - все это подбадривало его и окрыляло новыми
надеждами.
- Да у тебя, окромя винтовки с наганом, и шашка и бинокль? - довольно
говорил он, рассматривая, ощупывая в темноте вооружение Кошелева. - Вот
это казак! Сразу видно, что настоящий казак, без подмесу!
Двоюродный брат Фомина подъехал к берегу на запряженной в повозку
крохотной лошаденке.
- Кладите на повозку седла, - вполголоса сказал он. - Да поспешайте,
ради Христа, а то и время не раннее, да и дорога нам не близкая...
Он волновался, торопил Фомина, а тот, перебравшись с острова и почуяв
под ногами твердую землю родного хутора, уже не прочь был бы и домой
заглянуть на часок, и проведать знакомых хуторян...
Перед рассветом в табуне около хутора Ягодного выбрали лучших лошадей,
оседлали их. Старику, стерегшему табун, Чумаков сказал:
- Дедушка, об конях дюже не горюй. Они доброго слова не стоют, да и
поездим мы на них самую малость - как только найдем получше, этих
возвернем хозяевам. Ежели спросят: кто, мол, коней угнал? - скажи: милиция
станицы Краснокутской забрала. Пущай хозяева туда идут... Мы за бандой
гоняем, так и скажи!
С братом Фомина распрощались, выехав на шлях, потом свернули налево, и
все пятеро свежей рысью пошли на юго-запад. Где-то неподалеку от станицы
Мешковской, по слухам, появилась на днях банда Маслака. Туда и держал путь
Фомин, решившийся на слияние.
В поисках банды Маслака трое суток колесили они по степным дорогам
правобережья, избегая больших хуторов и станиц. В тавричанских поселках,
граничивших с землями Каргинской станицы, обменяли своих плохоньких
лошаденок на сытых и легких на побежку тавричанских коней.
На четвертые сутки утром, неподалеку от хутора Вежи, Григорий первый
заметил на дальнем перевале походную колонну конницы. Не меньше двух
эскадронов шло по дороге, а впереди и по сторонам двигались небольшие
разъезды.
- Либо Маслак, либо... - Фомин приложил к глазам бинокль.
- Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет, - насмешливо сказал
Чумаков. - Ты гляди лучше, Яков Ефимыч, а то, ежели это красные, нам надо
поворачивать, да поскорее!
- А черт их отсюдова разглядит! - с досадой проговорил Фомин.
- Глядите! Они нас узрили! Разъезд сюда бежит! - воскликнул
Стерлядников.
Их действительно увидели. Продвигавшийся правой стороной разъезд круто
повернул, на рысях направляясь к ним. Фомин поспешно сунул в футляр
бинокль, но Григорий, улыбаясь, перегнулся с седла, взял фоминского коня
под уздцы:
- Не спеши! Давай подпустим ближе. Их только двенадцать человек.
Разглядим