ой. Помедли всего  несколько  секунд,  этого  вполне
достаточно. Завяжи шнурок, что ли... (Не выйдет: на нем  мокасины.  А  скоро
появится  и  гипс.)  Это  случится  на  следующем  перекрестке,   там,   где
останавливается  автобус  ?Ред  Лайн?:  Где  сходятся  Массачусетс-авеню   и
Проспект. Оттуда покажется  старый  дурак,  бывший  историк,  в  темно-синем
?линкольне?, и размажет тебя по мостовой.
   Не выходит. Как бы громко он ни  вопил,  ничего  не  получается.  Телефон
отключен. Ты не можешь вернуться  назад,  прикончить  собственного  дедушку,
пристрелить Ли Харви Освальда, как раз в тот момент, когда он пристроился  в
окне шестого этажа склада школьных учебников в Далласе: рядом с ним остывший
жареный цыпленок на бумажной тарелке, выписанная по почте винтовка  наведена
на цель, ты не  можешь  запретить  себе  идти  к  пересечению  Масс-авеню  и
Проспект-стрит, с портфелем в руке и газетой, газетой, которую ты никогда не
прочитаешь, - под мышкой. Сожалею, сэр, по всей Джефферсон-трект  ни  одного
исправного  телефона,  какая-то   сплошная   хрень,   но   вы   не   сможете
дозвониться...
   И тут, о Господи, это что-то новенькое - предупреждение все-таки доходит!
Как раз в ту минуту, когда он стоит на  обочине,  уже  готовясь  ступить  на
перекресток, оно все-таки доходит!
   - Что? - спрашивает он, и пешеход, остановившийся  рядом  -  первый,  кто
нагнется над ним в прошлом, которое теперь, слава Богу, можно вычеркнуть,  -
подозрительно пялится на него и отвечает:
   - Я лично ничего не сказал, - словно рядом мог  быть  кто-то  третий.  Но
Джоунси почти не слышит его, потому что третий все-таки есть,  это  голос  в
его голове, удивительно похожий, как ни странно, на его  собственный,  и  он
вопит,  требует  остаться  на  месте,  ни  в  коем  случае  не  выходить  на
мостовую...
   Но  тут  он  слышит  чей-то  плач.  Смотрит  на  противоположную  сторону
Проспект-стрит и, о Господи, там Даддитс! Даддитс  Кэвелл,  голый,  если  не
считать трусов, и губы заляпаны чем-то  коричневым  вроде  шоколада,  только
Джоунси знает, что это такое. Собачье дерьмо, ублюдок Ричи все-таки заставил
его съесть эту пакость, люди идут мимо, не обращая внимания. Словно Даддитса
и вовсе не существует.
   - Даддитс! - зовет Джоунси. - Держись,  старина,  я  иду!  И,  не  глядя,
мчится через дорогу. Его пассажир не  в  силах  ничего  предпринять,  только
беспомощно бултыхается, сообразив наконец, как все  случилось.  Старик,  да,
старик с начальной стадией Альцгеймера, не должен был садиться за руль,  все
так, но дело не только в старике. Другая, самая главная причина, скрытая  до
сих пор темнотой, окружавшей аварию, была именно эта: он увидел  Даддитса  и
рванул вперед, забыв осмотреться.
   Но он мельком улавливает кое-что еще: гигантский узор, что-то вроде Ловца
снов, который связывает все годы, прошедшие с  первой  встречи  с  Даддитсом
Кэвеллом в 1978-м,  индейский  амулет,  который  таким  же  образом  сплетет
воедино и будущее.
   Солнце бликует на ветровом стекле: он замечает это уголком левого  глаза.
На него надвигается машина.., слишком быстро.  Мужчина,  стоявший  рядом  на
обочине, мистер Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, кричит:
   - Берегись, парень, берегись!
   И снова Джоунси  почти  не  слышит.  Потому  что  на  тротуаре,  рядом  с
Даддитсом, стоит олень, большой и красивый,  ростом  почти  с  человека.  За
мгновение до того, как ?линкольн? сбивает его, Джоунси понимает, что олень и
есть человек, человек  в  оранжевой  кепке  и  таком  же  жилете.  На  плече
уродливым  талисманом  прицепилась  безногая,  похожая  на  хорька  тварь  с
огромными черными  гляделками.  Хвост..,  а  может,  щупальце,  сжимает  шею
мужчины.
   Как, во имя Господа, я мог принять его за оленя?  -  думает  Джоунси,  но
тут ?линкольн? наезжает на него и сбивает на мостовую. Он  слышит  негромкий
зловещий треск ломающейся кости.

2

   На этот раз никакой темноты: к добру или  к  худу,  но  на  улице  Памяти
установлены дуговые фонари. Однако фильм все же сумбурный,  словно  монтажер
опрокинул  за  ленчем  стаканчик-другой  и  забыл  последовательность  сцен.
Отчасти все это потому, что  время  каким-то  странным  образом  скручено  и
перекошено: и теперь он вроде бы живет одновременно в прошлом,  настоящем  и
будущем.
   Именно так мы путешествуем, объясняет голос, и Джоунси понимает, что  это
тот, кто рыдал о Марси и умолял сделать укол. Как только ускорение достигает
определенного  значения,  все  путешествия  становятся  временными.   Основа
каждого путешествия - память.
   Мужчина на углу, старина Я-Лично-Ничего-Не-Сказал, наклоняется  над  ним,
спрашивает, все ли в порядке, видит,  что  дело  плохо,  поднимает  глаза  и
говорит:
   - У кого есть мобильник? Нужно вызвать ?скорую?. - И  тут  Джоунси  видит
под его подбородком небольшую  царапину,  старина  Я-Лично-Ничего-Не-Сказал,
вероятно, порезался утром во время бритья и даже не заметил.
   Как трогательно, думает Джоунси, но  тут  пленка  дергается,  изображение
перескакивает, и вот он, старый дурак, в  пыльном  черном  пальто  и  мягкой
фетровой шляпе, поименуем  дряхлого  мудозвона  мистером  Что-Я-Наделал.  Он
слоняется вокруг, повторяя эту фразу. Бормочет, что на  секунду  отвлекся  и
почувствовал толчок.., что я наделал? Он твердит,  что  не  помнит  названия
страховой компании, но сами они говорят, что их клиенты в хороших руках. Что
я наделал? На ширинке растекается мокрое пятно. Лежа  на  мостовой,  Джоунси
ощущает абсурдную жалость к старому кретину, жалость и желание объяснить:
   "Хочешь знать, что наделал? Взгляни на свои штаны.  Ты  обоссался,  Q-E-D
<Что и требовалось доказать, от лат. ?квод эрат демоистрапдум?.>?.
   Изображение снова дергается. Теперь  вокруг  полно  народа.  Все  кажутся
неестественно высокими, и Джоунси думает, что это похоже на похороны с точки
зрения лежащего  в  гробу.  И  вспоминает  рассказ  Рэя  Брэдбери,  кажется,
?Толпа?, где люди, собирающиеся в местах происшествий - всегда одни и те же,
- определяют судьбу потерпевших своими высказываниями.  Если  они  ободряюще
бормочут, что все не так уж худо и повезло, что машина  успела  в  последнюю
минуту свернуть, значит, обойдется. Если же в толпе толкуют, что ?он  совсем
плох? или ?не думаю, что он  выкарабкается?,  -  считайте  себя  покойником.
Неизменно одни и те же личности. Одни и те же пустые, алчные лица.  Праздные
зеваки, обожающие смотреть на кровь и слушать стоны раненых.
   И как раз позади мистера Я-Лично-Ничего-Не-Сказал Джоунси видит  Даддитса
Кэвелла, одетого и вполне благополучного: то есть никаких усов из  собачьего
дерьма.     Маккарти     тоже     здесь.      Назовем      его      мистером
Стою-И-Стучусь-У-Порога-Твоего, думает Джоунси. И еще кто-то. Серый человек.
Только он вовсе не человек, не совсем, он инопланетянин,  стоявший  за  ним,
пока Джоунси сражался с дверью ванной. На лице,  стертом,  почти  без  черт,
доминируют громадные черные глаза. Отвисшая  вялыми  мешками  слоновья  кожа
стала понемножку натягиваться: старый мистер Инопланетянин-Позвони-Домой еще
не поддался влиянию среды.  Но  поддастся.  В  конце  концов  эта  атмосфера
разъест его, как кислотой.
   Твоя голова взорвалась, пытается объяснить Джоунси  серому  человеку,  но
слова  не  идут  с  языка,  даже  рот  не  открывается.  И  все  же   мистер
Инопланетянин-Позвони-Домой, похоже, слышит его, потому что  чуть  наклоняет
серую голову.
   Он теряет сознание! - кричит  кто-то,  и  прежде  чем  изображение  снова
перескакивает, Джоунси слышит, как мистер Что-Я-Наделал, тот тип,  что  сбил
его и раскрошил бедро, как фарфоровую тарелочку в тире, говорит кому-то:
   Мне все твердят,  что  я  похож  на  Лоренса  Уэлка  <Дирижер  эстрадного
оркестра, выступавшего по ТВ в 50-80-х гг.>.

3

   В машине ?скорой помощи? он так и не приходит в сознание, хотя  постоянно
наблюдает за собой, переживая настоящий внетелесный опыт, но есть и  кое-что
другое, о чем никто не позаботится сказать  позже:  у  него  останавливается
сердце, когда медики срезают штанину, обнажая бедро, которое  выглядит  так,
словно под кожу вшиты  две  большие  и  топорные  дверные  ручки.  Остановка
сердца, Джоунси точно знает, что это, потому что они с Карлой не  пропустили
ни одной серии ?Скорой помощи?, даже повторов. И тут начинается суматоха,  и
у одного из фельдшеров золотое распятие  на  шее,  оно  все  время  задевает
Джоунси по носу,  особенно  когда  старый  мистер  Фельдшер  нагибается  над
предположительно трупом, и  -  мать  твою,  да  он  умер!  Почему  никто  не
позаботился сообщить, что он умер в ?скорой"? Неужели посчитали, что это ему
неинтересно, что он, узнав про такое, просто зевнет и отмахнется, подумаешь,
делов-то!
   - Отойти! - кричит другой фельдшер, и как раз перед тем, как к его  груди
приставили дефибриллятор, водитель оглядывается, и он видит,  что  это  мать
Даддитса. Но тут они врезают по нему током, тело дергается, и все это  белое
мясо трясется на кости, как сказал бы Пит. И хотя у Джоунси-наблюдателя  нет
тела, он все равно чувствует удар током,  огромное  мощное  ?бум?,  зажегшее
древо его нервов, как сигнальная ракета. Возблагодари Господа и давай  вниз,
аллилуйя!
   Тело, распростертое на носилках, дергается, как рыба, вытащенная из воды,
и снова застывает. Фельдшер, скорчившийся за спиной Роберты Кэвелл,  смотрит
на панель и досадливо бросает: ?А, черт,  нет,  прямая  линия,  давайте  еще
разок?.
   И когда дают второй  разряд,  пленка  скачет,  и  Джоунси  оказывается  в
операционной.
   Нет, погодите, не совсем так. Часть его в операционной, но все  остальное
за стеклом и заглядывает в помещение. Рядом два врача, но они  не  проявляют
ни малейшего  интереса  к  усилиям  бригады  хирургов,  старающихся  собрать
осколки Джоунси-Шалтая. Они играют в  карты.  Над  головами  покачивается  в
потоках воздуха из вентилятора Ловец снов из ?Дыры в стене?.
   Джоунси почему-то не слишком хочется наблюдать за тем, что происходит  за
стеклом: крайне неприятно видеть кровавую яму на месте  бедра  или  размытые
обломки того, что когда-то было костью. И хотя желудка у него не  было,  так
что в бестелесном состоянии он не смог бы блевать, его  все  равно  скрутила
тошнота.
   За спиной один из докторов, играющих в карты, говорит:  ?Сами  мы  мерили
себя  по  Даддитсу.  Даддитс  был  нашим  звездным  часом?.  На  что  второй
отвечает: ?Ты так думаешь?? И Джоунси понимает, что врачи - это Генри и Пит.
   Он поворачивается к ним и, похоже,  оказывается  не  совсем  бестелесным,
потому что видит в  окне  операционной  отражение  призрака.  Он  больше  не
Джоунси. Вернее, больше не человек. Кожа серая,  глаза  -  черные  луковицы,
выпирающие с безносого лица. Он стал одним из них, одним из...
   Одним из серых человечков,  думает  он.  Так  они  называют  нас,  серыми
человечками. Некоторые именуют нас космическими ниггерами.
   Он открывает рот, чтобы сказать все это или, возможно,  попросить  старых
друзей помочь ему: они всегда помогали друг другу, если могли, но тут пленка
снова дергается (будь проклят этот пьяница-монтажер), и он уже в постели, на
больничной койке, и кто-то зовет: ?Где Джоунси, мне нужен Джоунси..."
   Ну вот, думает он с горьким удовлетворением, я всегда знал, что не Морей,
а Джоунси! Это зовет смерть, а может, и сам ангел смерти, и я должен  лежать
очень тихо, чтобы он меня не нашел: он и так упустил меня о толпе, попытался
сцапать в  ?скорой"  и  снова  промахнулся,  и  теперь  рыщет  по  больнице,
переодевшись пациентом.
   Пожалуйста,   прекратите,   стонет   старый   мистер   Смерть    ужасным,
жалобно-монотонным, гипнотизирующим тенорком, я этого  не  вынесу,  сделайте
мне укол, где Джоунси, мне нужен Джоунси.
   Я просто буду лежать и молчать, пока он не позвонит, думает Джоунси,  все
равно не могу встать: мне только что засадили два фунта металла в  бедро,  и
черт его знает, сколько времени пройдет, прежде чем я  сумею  подняться,  во
всяком случае, не меньше недели.
   Но тут  же,  к  своему  ужасу,  соображает,  что  в  самом  деле  встает,
отбрасывает одеяло и поднимается с постели, и хотя  чувствует,  как  швы  на
бедре и животе натягиваются и лопаются, и донорская кровь льется по  ноге  и
пропитывает волосы на лобке, все же идет, не хромая, идет  сквозь  солнечный
луч,  который  отбрасывает  моментально  исчезнувшую,  но   все   же   очень
человеческую тень на пол (слава Богу, теперь уже не серый человечек, за  что
ему следует быть  благодарным,  потому  что  серые  человечки  спеклись),  и
направляется к двери. Не видимый никем бредет по коридору,  мимо  каталки  с
судном, мимо  парочки  смеющихся,  болтающих  сестер,  которые  разглядывают
снимки, передавая их друг другу, идет, притягиваемый монотонным голосом.  Не
может остановиться и сознает, что он в облаке. Не красном, каким ощущали его
Пит и Генри: облако серое, и он плавает в нем, единственная частица, которую
не сумело изменить облако, и Джоунси думает: Я - то, чего они ищут. Не знаю,
как это может быть, но я именно то, чего они ищут. Потому что...  Облако  не
изменило меня?
   Да, что-то в этом роде.
   Он минует  три  открытые  двери.  Четвертая  закрыта.  На  ней  табличка:
ВХОДИТЕ, ИНФЕКЦИИ НЕТ. IL N'Y A PAS D'lNFECTION ICI.
   Лжешь, думает Джоунси. Круз, или Куртис, или как его там, может, и  псих,
но прав в одном: здесь есть инфекция.
   Кровь хлещет по ногам, подол  больничной  рубахи  стал  ярко-алым  (потек
кларет, как говаривал старый спортивный комментатор на  боксерских  матчах),
но боли он не чувствует. И инфекции не боится. Он особенный, он уникален,  и
облако может только нести его, но не менять. Он открывает дверь и входит.

4

   Удивлен ли он видом серого человека с большими черными глазами,  лежащего
на больничной койке?  Ничуть.  Как  только  Джоунси  обернулся  и  обнаружил
малого, стоявшего позади  него,  голова  говнюка  взорвалась.  Ничего  себе,
приступ мигрени! Кого хочешь с ног свалит! Но теперь голова парня  в  полном
порядке: современная медицина творит чудеса.
   Комната   поросла   красным   грибком,   повсюду,    куда    ни    глянь,
красно-золотистый мох: на полу, подоконнике, планках жалюзи.  Узкие  ручейки
пробрались к плафонам и бутылке с глюкозой (по крайней мере Джоунси считает,
что это глюкоза), короткие красно-золотистые плети свисают с ручки ванной  и
с изножия койки.
   Приближаясь к серому существу, укрытому  простыней  до  самой  безволосой
груди, он видит на тумбочке единственную  карточку  с  пожеланием  здоровья.
ПОПРАВЛЯЙТЕСЬ  СКОРЕЕ,  -  напечатано  на  изображении  грустной  ящерицы  с
пластырем на чешуйках. А внизу приписано: ОТ  СТИВЕНСОНА  СПИЛБЕРГА  И  ВСЕХ
ТВОИХ ПРИЯТЕЛЕЙ В ГОЛЛИВУДЕ. Это сон,  обычный  сон,  с  обычной  путаницей,
прибамбасами и заморочками, думает Джоунси, отлично  сознавая,  что  это  не
сон. В мозгу вертятся шестеренки, перемалывая увиденное,  кроша  его,  чтобы
было легче переварить, как водится в снах: прошлое, настоящее  и  будущее  -
все смешалось, и это тоже  свойство  снов,  но  Джоунси  знает,  что  опасно
отмахиваться от  этого,  как  от  нескладной  сказки-небылицы,  вылезшей  из
подсознания. По крайней мере часть всего этого реальна.
   Черные  глаза  навыкате  наблюдают  за  ним.  Простыня   подле   существа
вздымается буграми. Джоунси  видит,  как  в  щель  высовывается  красноватая
тварь, что убила Бива. Высовывается, пялится на него такими  же  стеклянными
глазами и, помогая себе хвостом, взбирается на подушку, где и  сворачивается
рядом с узкой  серой  головой.  Неудивительно,  что  Маккарти  неважно  себя
чувствовал!
   Кровь продолжает литься по ногам Джоунси, липкая, как мед. И горячая, как
лихорадка.  Образует  причудливые  узоры  на  полу,  и  скорее  всего  скоро
обзаведется собственной колонией красной  плесени  или  мха,  да  не  просто
колонией, а зарослями.  Но  Джоунси  ничего  не  боится.  Он  особенный.  Он
уникален. Облако может нести его, но не способно изменить.
   Нет костяшек, нет игры, думает он, а потом сразу:
   Ш-ш-ш, ш-ш-ш, держи это при себе!
   Серое существо поднимает руку в усталом приветствии.  На  ней  всего  три
пальца с ярко-розовыми ногтями, из-под которых сочится густой  желтый  гной.
Такой же, как поблескивает в складках кожи и уголках глаз.
   И верно, тебе нужен укол, думает Джоунси. Немного  карболки  или  лизола,
что-то в этом роде. Лишь бы выбросить тебя из...
   Ужасная мысль пронзает его, такая мощная, что он не  может  противостоять
силе, толкающей его к койке. Ноги двигаются,  оставляя  размазанные  красные
следы.
   Не собираешься пить мою кровь? Как вампир?
   Существо на постели улыбается, не раздвигая губ:
   Мы, пользуясь вашими определениями, вегетарианцы.
   Да, но как насчет этого Баусера? - осведомляется  Джоунси,  показывая  на
безногого хорька, и тот оскаливает иглы зубов в  гротескной  ухмылке.  -  Он
тоже вегетарианец?
   Сам знаешь, что нет, - говорит серое  существо,  щель  рта  при  этом  не
двигается, ну чистый  чревовещатель,  нужно  отдать  ему  должное,  имел  бы
бешеный успех в Катскиллских горах.  Но  ты  знаешь,  что  тебе  нечего  его
бояться.
   Почему? Чем я отличаюсь от других?
   Умирающее  серое  существо  (оно,  конечно,  умирает,  тело   разлагается
изнутри) не отвечает, и Джоунси снова думает: нет костяшек, нет игры. У него
такое чувство, что серое существо дорого бы дало, чтобы прочесть именно  эту
мысль, но черта с два, способность  защищать  свои  мысли  -  это  еще  одна
причина его неуязвимости, уникальности, и vive la difference <да здравствует
различно (фр ).>, все, что может сказать Джоунси (не  то  чтобы  он  так  уж
рвался распускать язык).
   Так чем я отличаюсь от других?
   Кто такой Даддитс? -  спрашивает  серое  существо,  и  когда  Джоунси  не
отвечает, снова улыбается, не раздвигая губ. Вот видишь? У  нас  обоих  есть
вопросы, на которые каждый не желает отвечать. Давай  пока  забудем  о  них,
хорошо? Как вы это называете? То, что в игре?
   Криб, говорит Джоунси. Теперь в ноздри бьет запах разложения, тот  самый,
что принес в охотничий домик Маккарти, эфирно-сернистая вонь. Он  в  который
раз жалеет, что не пристрелил, о Боже, о Господи, сукина сына, не  пустил  в
него пулю, прежде чем он успел оказаться в тепле. Оставить всю  эту  пакость
внутри него погибать от холода, рядом с настилом на старом клене.
   Да, криб, говорит серое  существо.  Ловец  снов  уже  здесь,  подвешен  к
потолку и медленно вращается над головой серого существа.
   Все то, что мы не хотим открыть  друг  другу,  можно  пока  отодвинуть  и
подсчитать позже. Положить в криб.
   Чего ты от меня хочешь?
   Серое существо, не мигая, смотрит на Джоунси. То  есть,  насколько  может
судить Джоунси, ему нечем мигать: ни век, ни ресниц.
   Ни век, ни ресниц, повторяет существо, только Джоунси слышит голос  Пита.
Кто такой Даддитс?
   И Джоунси так поражен, что едва не отвечает ему..,  чего,  разумеется,  и
добивался серый человек - застать его врасплох.  Хитрость  не  изменяет  ему
даже на пороге смерти. Значит, Джоунси следует держать ухо востро.
   Он посылает серому типу открытку с большой бурой коровой, на шее  которой
висит табличка: ДАДДИТС - КОРОВА.
   И серый человек снова улыбается, не  раздвигая  губ,  улыбается  в  мозгу
Джоунси.
   Даддитс - корова? Не думаю.
   Откуда ты? - спрашивает Джоунси.
   С планеты X. Прибыли с  погибающей  планеты,  поесть  пиццы  у  ?Домино?;
сделать покупки в кредит и выучить итальянский методом Берлица. - Теперь это
голос Генри. Но мистер Инопланетянин-Позвони-Домой немедленно  переходит  на
собственный голос, да вот только Джоунси  устало  и  без  всякого  удивления
обнаруживает, что это его голос, голос Джоунси. Генри,  естественно,  сказал
бы, что у него галлюцинации на почве гибели Бивера.
   Ну уж нет, черта с два, думает Джоунси. Теперь это исключено.