, кочевали башкиры Шайтан-Кудейского юрта...
   В августе кочевья повернули от Сюма к северу,  к Юрузени, приближаясь к
зимовью.
   Но  кочевое движение аулов не избавляло башкир от забот начальства:  по
дорогам  скакали всадники,  разыскивали кочевки,  вручали бумаги,  требовали
налогов и выполнения обязательств.
   Российская империя вела большую войну с Турцией{159}.  Россия рвалась к
Черному морю,  и  ее продвижение на юг,  к  дедовским рубежам,  стоило много
денег.
   После полудня Бухаир подъехал к  кошу Юлая с новым пакетом,  полученным
из Исецкой провинциальной канцелярии.
   - Опять бакет!  Снова бумага!  Куда пишут столько бумаги! Беда! Сколько
денег, чать, стоит столько бумаг посылать, - покряхтывая, ворчал Юлай. - Ну,
садись. Ишь, как жарко. Кумыс пей сначала, а там уж бумагу читать...
   Бухаир присел в тени коша, отпил глоток кумыса и взялся за пакет.
   - Погоди,  -  остановил старшина.  -  Ну,  куда спешишь? Все равно ведь
добра не напишут!.. Намедни я сон видал: прислали такую бумагу, чтобы заводы
ломать и земли,  которые взяты, назад отдавать башкирам... Такую бумагу ведь
не пришлют наяву!
   - Наяву не пришлют,  старшина-агай!  -  согласился писарь.  - Наяву вот
такие бумаги приходят,  - зловеще сказал он. - Хоть еще пять тухтаков будешь
пить кумыса, все равно тебе легче не станет!
   - Опять  ведь,  значит,  плохая бумага,  писарь?  -  сокрушенно спросил
старшина.
   - Плохая, агай! - согласился писарь.
   - Ну что же, куда деваться! Читай.
   Бухаир развернул лист с сургучной печатью.
   - "Шайтан-Кудейского юрта старшине Юлаю Азналихову сыну.  С  получением
сего тотчас без  всякия волокиты с  твоего Шайтан-Кудейского юрта прислать в
Исецкую    провинциальную   канцелярию    в    Челябинскую   крепость    его
высокоблагородию горных  заводов  асессору  и  ремонтеру  Ивану  Дмитриевичу
господину Петухову сто пятьдесят лошадей..."
   - Опять лошадей!  -  возмутился Юлай. - Снова сто пятьдесят!! Ай-ай-ай,
что делать будем?  Не даст ведь народ лошадей,  Бухаирка... Как пойдешь-то к
народу?  Как  скажешь?  Сто двадцать голов ведь недавно совсем послали!  Как
народу лицо показать с такой нехорошей бумагой?!  Ну, что делать! Ты поезжай
по кочевкам, скажи народу... Ступай объявляй...
   - Довольно уж мне объявлять,  старшина-агай!  -  заявил с  раздражением
писарь.  -  Как  что  плохое стряслось,  так опять иди объявлять!  Бухаир не
ворон,  чтобы каркать всегда к беде. Иди сам, старшина-агай. Старшине бумагу
прислали.  Я не хочу старшиною быть вместо тебя. Мне твоего почета у русских
не  нужно...  Ты  не умеешь сам за народ вступиться.  Народ разоряют,  а  ты
молчишь!..
   Юлай испугался таких резких слов.  Он знал, что в коше и возле коша нет
никого,  что он с Бухаиром сидит вдвоем - сыновья у себя по кошам, ребятишки
все где-то в  лесу,  а женщины доят кобыл,  -  и все же зачем говорить такие
слова!
   - Тише,  тише! Чего ты шумишь в моем коше! Старшине ведь такие слова не
пристало слушать.  Ты такие слова у себя на кочевке кричи!..  - взъелся Юлай
на писаря, не доверяя ему.
   - Не  буду я  требовать лошадей от народа.  Сам поезжай!  -  настойчиво
говорил Бухаир.
   Юлай смягчился:
   - Бухаир,  ты  ведь писарь.  Мне  как  знать-то,  что писано в  русской
бумаге?!  Ведь ты бумагу по-русски читаешь - не я. Я как объявлять по бумаге
буду?!
   Писарь угрюмо молчал.
   - Ну,  ну,  поезжай!  Мало ли  мы  чего с  тобой не хотим!  Нас ведь не
спросят.  Иди объявляй.  Чай,  строго наказывать будут.  В прошлый раз,  кто
лошадей задержал,  с  того еще и  штрафных лошадей на каждую сотню по десять
голов забрали, - напомнил Юлай.
   - Теперь еще хуже:  кто лошадей не даст,  с того на каждые пять лошадей
прислать на завод человека, - сказал Бухаир.
   - Как так "человека"? - не понял Юлай.
   - Писано тут:  "...сто пятьдесят лошадей без промедления и волокиты,  а
буде противиться станут,  -  и с тех башкирских юртов для горных работ взять
мужеска пола тридцать душ на заводы..."
   - Не шутка!..  -  растерянно и недоумевающе качнул головой старшина.  -
Ну, поезжай, объяви, - настойчиво повторил он.
   Бухаир вышел,  вскочил на  коня и  умчался в  степь,  где были рассеяны
кочевки шайтан-кудейцев.
   Старшина остался один в своем коше.
   "Ай,  прав ты,  прав,  писарь, прав! - размышлял он. - Да как ведь, как
тебе верить,  собака?!  Я нынче стар ведь. Мне как бунтовать? Нельзя!.. - Он
горестно покачал головой.  -  Ай-бай!  Никогда не бывало такого!.. Башкир на
завод,  в крепостные!..  Стар ты стал,  старшина,  ай,  стар стал!  Всего ты
боишься,  смелое слово  сказать не  смеешь...  А  может,  народ старый стал?
Может,  народ  боится  сказать то  смелое слово?  Мне  как  самому за  народ
говорить-то такое слово,  когда не хочет народ!  - попробовал оправдать себя
старшина. - Ай, прежде народ был - огонь! Ведь как вспыхнет - и не потушишь!
Эй, народ, народ! Эй, башкиры, башкиры!.. Жягетов нет!.. Жягеты как старики!
А  в  наше-то время и все старики жягетами были,  пожалуй!..  Конечно,  ведь
Бухаир -  удалец...  А может,  он так-то нарочно,  может,  он хочет, чтобы я
взбунтовался,  меня из старшин прогонят, и он старшиною станет... Ай, хитрый
шайтан  ведь  какой!..  А  мне-то  зачем  бунтовать?  Лошадей,  слава  богу,
довольно,  найдем и  еще  для  царицы...  Чего не  найти?  Меня на  завод не
возьмут!.. И сыновей не возьмут..."
   И,  как всегда, когда думал о сыновьях, Юлай припомнил ушедшего из дому
и пропавшего любимого младшего сына.
   - Эх, Салават, Салават! - вслух вздохнул старшина.
   В это время услышал он топот копыт,  кто-то подъехал к кошу, спрыгнул с
седла,  Юлай встал с  подушки,  шагнул к  выходу,  но кошма распахнулась,  и
рослый широкоплечий жягет столкнулся с Юлаем.
   - Атам, арума! Салам-алейкум, атам! - воскликнул он радостно.
   Это был Салават.  Возмужавший и выросший,  уже с бородой,  это все-таки
был Салават.
   Юлай от неожиданности отшатнулся.
   - Эй, алла!.. - прошептал он.
   Салават засмеялся и обнял его.
   - Я живой, атам! Я не призрак...
   - Живой!  Ай,  живой!  Ай,  живой,  Салават!..  Жив мой сын,  жив жягет
удалой!  -  обнимая его,  откидываясь и рассматривая лицо Салавата, радостно
воскликнул старшина.  -  Ай,  хитрый какой!  Говорили,  что помер,  а  ты  и
здоров!..  Откуда ты, Салават? - вдруг спросил Юлай, словно опомнившись. - С
какой стороны приехал? Кто видел тебя на кочевке?
   - Никто не видал,  атам.  Я узнал твой кош.  Да я не таился, атам. Кого
мне бояться? Ведь время ушло! - ответил весело сын.
   - Злых  людей много!  Ох,  много!  Что  для  них  время!  -  забормотал
старшина. - Ты Бухаирку не встретил?
   - Никого я не встретил, атам. А что будет?
   - Ох,  сын!  Схватят  тебя,  закуют  в  железы,  на  каторгу  бросят...
Гляди-ка, народ ко мне скачет. Уйди скорей в кош, схоронись и сиди потише...
Я тут их встречу.
   Салават скользнул в кош.  Все тут было знакомо. Подушки, паласы, старый
медный кумган,  старшинское одеяние отца,  его  сабля и  посох,  два  обитых
железом больших сундука...
   Салават вошел за  занавеску,  отделяющую женскую половину.  Два  пустых
опрокинутых чиляка, горкой стоят пустые тухтаки, одежда матери на деревянном
гвозде...
   Шумная ватага возбужденных всадников подъехала к кошу старшины. Глядя в
степь,  Юлай видел,  что вслед за этими первыми гостями к его кочевью мчатся
еще и еще люди с разных кочевок.
   - Объявил Бухаирка,  собака!  Вот тебе на!  Объявил бумагу! - проворчал
про себя старшина.
   - К  тебе,  старшина-агай!  -  крикнул еще  с  седла  дюжий медвежатник
Мустай.
   - Суди сам, Юлай-ага, нельзя больше так!
   - Не можем давать лошадей! - закричали приехавшие с кочевок башкиры.
   - Давал,  давал - и еще давай! Хватит! - крикнул Мустай, уже соскочив с
седла.  Он  ухватил старшину за полы халата и  дюжими руками в  забывчивости
встряхнул.
   - Мустай! Ты сбесился, шайтан! - закричал старшина.
   - Не я сбесился -  царица сбесилась! Опять прискакал Бухаир с бумагой -
давать лошадей, а кто лошадей не даст, тот иди на завод в неволю!..
   - Мустай! Так нельзя говорить у меня на кочевке! Ведь я - старшина. Так
нельзя про царицу,  -  взмолился Юлай.  -  Я сам бумагу видал.  Раз канцеляр
написал, что царицын такой указ, значит, надо...
   - Конечно,  так надо!  -  насмешливо "поддержал" Юлая старик Бурнаш.  -
Ведь как без коней воевать?! Царица с султаном воюет, ей лошади нужны!..
   - А нам зачем воевать?!  Нам зачем воевать?!  - опять подступив к Юлаю,
взволнованно выкрикивал Мустай. - Зачем нам против султана?!
   - На что нам война?  -  зашумели вокруг.  - Старшина богат, и пускай он
своих лошадей дает! А мы уже много и так платили!
   - Овчинные деньги платили? Платили! И пчелиные деньги платили, и рыбные
деньги платили.
   - Охотничьи, базарные!.. - подсказывали в толпе, горяча друг друга.
   - Коней давали. Сам знаешь: сто лошадей для солдат, еще пятьдесят - для
завода,  еще  сто  двадцать всего  только месяц  назад опять для  солдат,  -
отсчитывал толстый Кинзя, сын муллы.
   - И вправду, сбесилась царица! - выкликнул молодой Абдрахман.
   - Замолчать! - повелительно крикнул на всех старшина.
   Все замолчали, сойдя с коней, сгрудились толпой возле Юлаева коша.
   - Бумагу ведь умные люди пишут,  -  поучающе, внятно сказал старшина. -
Какую войну,  с  кем воевать -  нас с  вами не спросят.  Я сам на войне был,
войну понимаю...  Надо отдать царице коней-то... Отдадим - и живи на воле, -
стараясь утихомирить толпу, спокойно сказал старшина.
   - На воле?!  -  снова ввязался Мустай.  -  А  неделя пройдет -  и опять
бумагу пришлют?.. Не дадим лошадей!
   - Ну,  пригонят солдат, людей заберут на заводы. Ты что, хочешь идти на
завод?
   Среди сотни заседланных коней конь Салавата оказался неприметен,  никто
не мог заподозрить,  что в  коше у старшины находится такой необычный гость.
Но  Салават  не  стерпел.  Покорность  постаревшего  отца,  который  утратил
старшинскую твердость,  и  давнюю  бунтарскую смелость,  и  уважение народа,
привела Салавата в  бешенство.  Он  загорелся и,  не смущаясь более приказом
отца, распахнул полог коша.
   - Жягетляр, якши-ма!* - выкрикнул он.
   ______________
   * Джигиты, здорово!

   Все  увидели его,  но  не  сразу  узнали.  Кто-то  откликнулся вежливым
холодным словом приветствия.
   - Салава-а-ат? - первым заголосил Кинзя, кинувшись к другу.
   И  вдруг за  ним  вся  толпа разразилась веселыми криками.  К  Салавату
бросилось сразу с  десяток людей.  Все словно забыли про злосчастную бумагу,
про то,  что с  них требуют лошадей.  Салавата обнимали,  хлопали по плечам,
удивлялись его возмужалости,  расспрашивали наперебой,  откуда он  появился,
теребили за рукава и полы одежды...
   Когда первый шум чуть-чуть приутих,  Салават,  чтобы видеть всех, встал
повыше - на камень, лежавший возле коша Юлая.
   - Не  крепостными нам  стать,  башкиры!  Не  дадим  лошадей и  сами  не
поддадимся! В горы, в леса уйдем - ни коней, ни людей не дадим. Скоро выйдет
новый закон, и никто не посмеет больше требовать с нас лошадей!
   Бухаир в  общем шуме,  когда глаза всех съехавшихся к  Юлаеву кошу были
обращены на Салавата, не замеченный никем из толпы шайтан-кудейцев, подъехал
из степи. Он услыхал лишь последние слова Салавата, но не узнал Юлаева сына.
Ему и в голову не пришло бы, что Салават может вернуться.
   - Откуда новый закон?  -  спросил писарь.  -  Где  ты  слыхал про новый
закон?
   Бухаир, как бык, исподлобья взглянул.
   - Кто сказал? - повторил он вопрос. - Откуда закон?
   - Я птичий язык понимаю, мне птицы сказали! - весело отшутился Салават.
   - Что же  тебе птицы сказали?  -  спросил Бухаир настороженно и  как-то
назойливо-резко, не в лад с другими.
   Старшина угодливо и торопливо засмеялся,  за ним еще несколько человек,
но  Салават,  видя  робкое унижение отца перед писарем,  вдруг вспыхнул.  Он
позабыл всякую осторожность.
   - Птицы все  знают!  -  громко воскликнул он.  -  Они говорят,  что жив
русский царь,  что он ходит в  народе и  скоро поднимет всех -  и башкир,  и
татар, и русских...
   - Сорока!  -  прервал Юлай сына.  -  Что  сказки болтаешь!..  Какой там
закон! Что за птицы? Какой там царь?! Замолчи!
   - Сам замолчи, старик! - крикнул один из молодых башкир.
   - Говори,  Салават!  -  подхватил другой. - Старшина да писарь всем рот
затыкают!
   - Говори! Не слушай их, сказывай! - раздались голоса.
   - Где кричите?  У старшины во дворе кричите! - гаркнул Юлай, поняв, что
теряет влияние.
   Салават среди общего гвалта вскочил на арбу, вытащил из-за пазухи курай
и заиграл.  Чего не смог сделать окрик Юлая,  то сделала музыка -  все разом
стихло. И Салават, тут же слагая, запел новую песню:

   Я спросил у соловья:
   - О чем песенка твоя?
   Мне ответил соловей:
   - Зиляйли, эй-гей лелей -
   Звери рыщут по лесам,
   Птицы прыщут к небесам,
   Рыба плавает в воде,
   Облачко летит к звезде.
   Только ты из всех один
   Сам себе не господин,
   Не по воле ты живешь -
   Все царице отдаешь...

   - Кишкерма!  -  громко  взревел Юлай.  -  Песни  поешь?  Пой  по  чужим
кочевкам... Я - старшина!..
   - Айда, Салават, на нашу кочевку, - громко позвал Хамит.
   - Айда ко мне! - подхватил Кинзя.
   - Ко мне! - выкрикнул лучник.
   - Ко мне! Ко мне! - стали звать многие, вскакивая в седла.
   - Пой, Салават!
   - Идем, Салават!.. - кричали кругом.
   Салават,  окруженный народом, вскочил на коня и поехал от коша отца. Он
пел задорно, дразня оставшегося у коша Юлая.

   Старшина, трусливый крот,
   Не зажмет народу рот;
   Не хотим мы жить кротами -
   Крылья вырастил народ, -

   пел Салават,  и  толпа шла со  смехом за  ним.  Шли все,  кроме двоих -
старшины и  писаря Бухаира,  который,  вскочив на коня,  ускакал в  обратную
сторону, к своему кошу.
   - Сала-ва-а-ат! - вдруг раздался пронзительный вскрик.
   Среди нескольких женщин, уронив на землю чиляк с водой, стояла Амина...
Растерянная, она не знала, что делать, как верить глазам...
   Она шла с речки,  неся воду домой,  и вдруг по степи,  просто так,  как
будто не  уходил никуда,  как  будто тут жил и  вчера и  сегодня,  с  толпою
знакомцев едет ее муж...  ее Салават...  Салават, о котором твердили со всех
сторон, что он, наверно, погиб, никогда не вернется...
   Испуганная   собственным  вскриком,   растерявшись  от   неожиданности,
смущенная  видом   множества  мужчин,   Амина  закрыла  краем  платка  лицо,
подхватила чиляк и пустилась бежать в женский кош на кочевку Юлая.
   - Аминка! Амина! Аминка! - звал Салават, повернув за ней.
   Толпа проводила его сочувственным смехом.
   - Завтра нам допоешь!
   - Завтра расскажешь про новый закон! - кричали ему вдогонку.
   - Завтра допою!  - выкрикнул Салават. - Никаких коней! Все идем в горы.
Пусть там найдут нас и заберут коней.
   Салават настиг у самого коша Амину.
   Разозленный Юлай ушел к  себе в  кош,  а вся гурьба всадников,  смеясь,
ускакала,  и в коше матери они были вдвоем... Амина уткнулась лицом Салавату
в грудь и плакала, не умея сдержать своей радости.
   Салават,  смеясь,  прижимал ее  к  сердцу.  Она стала как бы еще меньше
ростом.  За  годы  разлуки он  вырос и  возмужал,  а  она  осталась такой же
девочкой, как была...
   - Карлыгащ'м,  акщарлак'м,  каракош'м!*  -  твердил  ей  ласковые слова
Салават.
   ______________
   * Ласточка моя, белогрудка, чернобровка моя!

   Во  время долгой одинокой дороги он представлял себе ее более взрослой,
с  ребенком на руках.  Он всю дорогу думал о  них двоих -  о  ней и  о сыне.
Срезав бересты с  молоденького ствола,  на  одном из привалов он сделал даже
игрушечную берестяную корзиночку и теперь гордо извлек ее из-за пазухи.
   Когда Салават должен был бежать из дома, сына, конечно, еще не было. Но
они заранее сговорились уже о  том,  чтобы назвать его Рамазаном,  и  потому
Салават, протянув берестянку Амине, сказал:
   - Вот Рамазану...
   Он видел, как кровь сбежала с ее лица, как от горя и страха стали вдруг
шире зрачки,  как голова ушла в плечи,  когда,  исподлобья взглянув на него,
она прошептала одними губами:
   - Вот Рамазану...
   - Он умер?! - воскликнул горестно Салават.
   - Он...   он...  не  хотел,  он  совсем  не  родился...  не  было...  -
пролепетала в слезах Амина -  Мать говорит...  твоя мать говорит... что я не
виновна...  -  оправдывалась она.  -  Мать говорит -  ты придешь,  и родится
сын...  Я могу родить...  Я... еще не успела. Не прогоняй меня, Салават... -
бормотала в отчаянии Амина.
   Она знала, что по законам пророка муж может ее отослать от себя обратно
к отцу за бесплодие.  Но за годы разлуки она сжилась с Салаватом,  с вечными
мыслями только о нем и о его возвращении.  Он стал ее мечтой. Она ждала его,
и  как было бы полно ее счастье,  если бы в  час его возвращения она могла в
самом  деле  вынести навстречу ему  сына!..  Но  его  не  было,  и  в  своем
трехлетнем  вдовстве  семнадцатилетняя  женщина  успела  уже  ощутить  тоску
бесплодия и  желание материнства.  Она привыкла смотреть на бесплодие как на
позор. Слова Салавата о сыне повергли ее в этот позор.
   Она плакала...
   Грудь Салавата еще никогда до  сих пор не  бывала влажной от  чьих-либо
слез.  От того, что к нему доверчиво прижималась эта девочка, называемая его
женой,  он  вдруг ощутил в  себе  прилив мужества,  сил  и  особого мужского
превосходства.
   - Не плачь,  ласточка.  Разве ласточки плачут?!  Я никуда не пущу тебя,
никому не отдам... Ты моя... - сказал он покровительственно и нежно.
   И вся ее радость, все то тепло, с которым затрепетала она на его груди,
в один миг дали ему попять, чем был он для нее за годы разлуки.
   - Цветок мой! - шепнул он ей.
   Но  радость встречи с  Аминой была в  тот  же  миг нарушена разъяренным
Юлаем.
   - Нашелся?!  -  воскликнул он.  -  Позорить меня  пришел?!  У  меня  на
кочевке?!  У старшины?  Ты щенок,  истаскавшийся по дорогам!..  Пришел - так
молчал бы, жил бы уж тихо, губишь себя и меня! Молчи! - крикнул он, заметив,
что Салават пытается что-то сказать.
   - Может,  опять уйти?  -  вызывающе спросил Салават,  сделав движение к
выходу.
   - Салават'м!  -  выкрикнула Амина,  вцепившись в его рукав, словно он в
самом деле, едва появившись, готов был исчезнуть.
   И Юлай, зараженный ее опасением, вдруг тоже сдался:
   - Куда ты пойдешь?!  Только выйди с кочевки - я тебя прикажу схватить и
отдам русским...
   - Меня?!   -   задорно  спросил  Салават,   словно  поверил  тому,  что
запальчивость старика может его довести до подобного шага.
   - Тебя, щенка! Своими руками отдам заводским командирам.
   - Отдай! - весело сказал Салават, схватившись за рукоять кинжала. - Вот
что для них!
   - Салават! Салават!.. - испуганной горлицей стонала Амина.
   И вдруг распахнулся полог -  в кош ворвалась мать Салавата.  Она была у
жены муллы, болтала о всяческой чепухе уже не один час и могла бы сидеть там
за  чаем  и  сплетнями  еще,   может  быть,  столько  же  времени,  если  бы
прискакавший домой Кинзя не принес радостной вести.
   Не слушая мужа, она обняла дорогого, вновь рожденного сына, она ласкала
его,  гладила, причитала и приникала к нему... Амина - с одной стороны, мать
- с  другой,  они не вызывали друг в друге ревности и неприязни.  Делить его
между собой было естественно для обеих, и у обеих в глазах было счастье...
   Старик не выдержал.
   - Ну,  ну,  повисли на  малом!  -  сказал он строго.  -  Воды надо дать
умыться ему да печку топить,  варить...  Иди-ка сюда,  Салават,  - позвал он
по-деловому, как мужчина мужчину...
   Оставив женщин заниматься хозяйством, Салават вышел к отцу.
   - Садись, - указал Юлай на подушку. - Надо совет держать... - сказал он
спокойно и положительно.
   В кош вбежал брат Сулейман.
   - Арума!  - приветственно закричал Сулейман, тряся обе руки Салавата. -
Вернулся!.. Ару, ару!..
   Он держался восторженно,  по-мал