чей к стычкам и битвам,  воины
мгновенно вскочили в  седла.  Боевая  тревога горела у  них  в  сердцах.  По
первому слову  готовы были  они  ринуться в  бой,  когда Салават приказал им
выстроиться в порядке со своими знаменами и значками и объявил, что прибудет
сам государь...
   - Ак-падша! Белый царь! - подхватили в толпе.
   - Орел летит, орлята вылетают навстречу! - сказал Салават.
   И  вот из-за ближнего перевала показалась толпа,  возраставшая с каждым
мгновением. Красное знамя развевалось над первыми рядами{401}.
   Салават почувствовал,  как сердце его забилось восторженно и  тревожно.
Вот он увидит его в  третий раз{401} в своей жизни,  и государь прикажет ему
идти на  врагов,  ударить на Михельсона и  победить его...  Да,  Салават был
уверен, что он победит...
   Оставив  вместо  себя  Кинзю,  Салават  с  горсткой  сотников  помчался
навстречу царю.
   Пугачев в  бархатном кафтане поверх  красной рубахи  сидел  в  рыдване,
запряженном четверкой. Впереди него ехали трое всадников с красным знаменем.
   Потерпевший поражение от генерала Декалонга и от Михельсона,  с третьей
стороны угрожаемый Фрейманом,  потерявший свою артиллерию и  в последнем бою
сам раненный пулей,  Пугачев спешил вырваться из  готового сомкнуться кольца
вражеских войск.
   Вместо тысяч людей,  окружавших его в  Бердской крепости,  при нем было
теперь всего сотен семь народу.  Его приближенные,  яицкие вожаки, вырванные
из  привычных,  знакомых мест,  вдруг все приутихли.  Не многие из них знали
даже названия рек,  крепостей,  городов,  лежавших на новом, невольно взятом
пути...
   Привыкший надеяться больше всего на  казаков,  Пугачев и  сам несколько
растерялся. Его в первый раз начал одолевать страх поражения и гибели. Между
яицкими  вожаками он  снова  заметил шушуканье и  тайные,  полные  какого-то
особого  значения  взгляды.   За  сутки  было  несколько  случаев  открытого
неповиновения,   грабеж   придорожной   башкирской   кочевки,   чувствовался
разброд...  Тогда,  чтобы влить свежие силы в  упавших духом людей,  Пугачев
вдруг возвысил голос и объявил поход на Москву{402}...
   Помогло!  Он овладел оставшимися людьми,  их сердцами и мыслями.  Слово
"Москва" вдохновило их...
   Говоря о походе в Москву, Пугачев сказал, что в разных местах на пути к
Москве,  по его указу,  их поджидают готовые к  бою войска.  Не прошло после
этого  трех-четырех  часов  перехода,   как  Пугачеву  навстречу  вышел  его
фельдмаршал Белобородов.  Отряд Белобородова был потрепан в боях,  но старый
служака крепко держал всех в руках и по-прежнему поддерживал дисциплину. Ему
случалось служить в Петербурге и в Гатчине, он видывал церемонии встреч и со
всею торжественностью рапортовал о своих войсках.
   К сопровождающему Пугачева отряду прибавилось полторы тысячи воинов, но
это было не  главное,  главное -  то,  что воочию оправдалось царское слово:
государя ждали войска.  Даже верхушка трезвых яицких интриганов была смущена
утвердившейся  уверенностью  Пугачева.   А   он  тотчас  приблизил  к   себе
Белобородова и  окружил себя  белобородовскими людьми,  которые оттеснили от
государя кучку яицких главарей.
   Творогов,  который за несколько часов до того заговаривал с Коноваловым
и Яковом Почиталиным о сдаче на милость Декалонгу, удивленно крутил головой.
   "Вот те на!  За нашей спиною его величество вон каких дел натворил:  на
Москву собрался и  войска по  пути  припас!  Чуть было в  грех не  попали...
Висеть бы нам всем..." - раздумывал предатель.
   Страдая  от  раны,  Пугачев  не  терял  самообладания,  не  обнаруживал
признаков боли.
   С перевала Кигинской дороги Белобородов указал Пугачеву в долину:
   - Тут башкирцы ждут, ваше величество.
   И  Пугачев ничего не успел о них расспросить,  когда сияющий счастьем и
юностью Салават со  свитой из  молодых удальцов подскакал,  как  ветер,  ему
навстречу.
   - Ваше  величество,  государь,  башкирское войско  тебя  дожидает,  три
тысячи  человек!  -  бодро  выкрикнул  он,  радостный  тем,  что  приготовил
достойную встречу царю.
   И  Пугачев,  напустивший перед тем на себя важность,  не сумел удержать
простую, приветливую и радостную улыбку.
   - Здорово,  полковник мой  храбрый!  Здравствуй,  друг Салават!  Доброе
войско припас!
   Пугачевский рыдван остановился в  долине,  и  по  знаку  Кинзи все  три
тысячи башкирских всадников тронулись с места и красиво и стройно поскакали,
выхватив сабли, скинув с плеч луки, выставив к бою пики...
   Пугачев  здоровался  с  начальниками  и  с  народом.  Отдав  приказание
становиться на дневку, сам Пугачев, пока для него не разбили дорожный шатер,
вошел в кош Салавата.
   - Ладно дело повел, батыр Салават, колотил собаку Михельсона, - говорил
Пугачев,  укладываясь на подушки и морщась от боли. - Ранен ты был, говорят.
Ничего,  брат,  я сам вот ранен картечиной...  Уж такое наше дело: кто смел,
тот и пулю съел.  -  Пугачев засмеялся своей поговорке.  -  Как здоровье?  -
спросил он Салавата.
   - Ничего,  поправился мала-мала.  Башкирская шкура толстая,  не  то что
твоя царская шкура. Я как волк - полизал мала-мала, здоров стал.
   - Врешь,  батыр,  мне Афанас Иваныч сказывал, как тебя к нему привезли.
Не в себе ведь был...
   - Афанас Иваныч опять в Оренбурх попал? - сокрушенно спросил Салават.
   - Попал,  братец,  и  уже,  верно,  не уйти ему теперь,  познакомится с
глаголицей.
   - Чего? - не понял Салават.
   - На релю вздернут его... - Пугачев замолчал.
   Салават сокрушенно качнул головой.
   - Кончал Хлопуша.
   - Кончал,  верно,  кончал,  - подтвердил Пугачев, - а все равно им всех
моих генералов не извести.  И графа Чернышова изловили,  и Соколова Афанасия
Ивановича, да и побили кое-кого, а все хватит людей - весь народ за нас. Нас
уже и  в  Москве ожидают,  прямая нам дорога теперь на  Уфу,  на Казань,  на
Нижний.  К покрову в Белокаменной будем, - хвастливо говорил Пугачев. - Тебя
за   хорошую  службу  жалуем  бригадиром.   Да  постой,   погоди,   поспеешь
благодарить...  Дело  есть  тебе:  забирай под  свою  руку  всех башкирцев и
тептярей, Айтугана под свою руку бери, от Биктемира-полковника остатки татар
забирай да иди на Уфимскую дорогу. Слышал, там что творится?
   - Чего там?
   - Князь Щербатов,  главный командир у недругов наших, объявление пустил
к  башкирцам{404},  чтобы отстали от  имени нашего,  а  не  то,  чтобы казни
ждали...  Теперь под  Уфой,  под  Оренбурхом,  под  Стерлитамаком и  Бирском
возмущение идет среди верных наших башкир:  на милость щербатовскую сдаются,
испугались грозы от князьев.
   - Изменщиков бить будем! - с жаром подхватил Салават.
   - Погоди,  бригадир,  бить.  Не бить надо,  ты поезжай к  ним да словом
добрым думы их назад оберни...  Не пристало мне, государю, обманутых врагами
нашими людей так с маху губить, - остановил Пугачев порыв Салавата.
   - Я  Коран  знаю.  Пророк говорил такое  слово:  "Когда тебя  три  раза
обманул супостат,  ухо свое пальцем заткни на  его доброе слово -  аллах так
велит..."
   - Ну, вот так и скажи им, чтобы ухи затыкали. Коли сызнова их подымешь,
не дашь им к злодеям пристать, генералом станешь.
   - Латна, стараться будем.
   - Да еще от нашего царского имени скажи, чтобы башкирцы надежны были: с
ваших земель всех русских сведу. Вольно живите на всем просторе.
   - Латна, судар-государ, письмо нам давай, - сказал Салават.
   - Нынче письма напишут.
   В это время за Пугачевым пришел "дежурный" Давилин,  сообщил, что шатер
расставлен, и, тяжело опираясь на руку казака, Пугачев удалился к себе.
   Салават  остался  один.  Смятение охватило его.  Он  услышал от  самого
Пугачева то,  что с  торжеством передавали ему Аллагуват и  Айтуган,  -  сам
Пугачев указал жечь заводы,  селения и изгонять русских... Салават с боязнью
взглянул в  свое  сердце  и  встретился взглядом со  смелым  взором  убитого
Абдрахмана.  Он был там как в  крепости -  в  сердце певца,  друга и убийцы,
спасенного им же от смерти.  И  не было сил отвести от него взор,  и вырвать
его можно было лишь вместе с сердцем...
   Он глядел с укоризной.
   "Твой царь говорит - жечь русские села и изгонять русских, - кричал его
взгляд.  -  Русский царь говорит,  что так поступать справедливо, а ты... Ты
пролил мою кровь, чтобы царь ее растоптал..."
   Его укоры были невыносимы для Салавата,  и  из  отчаянного безотчетного
стремления освободиться от муки раскаяния и  возвратиться к обычному легкому
ощущению  жизни  мысль  Салавата  стала  напряженно искать  скрытую  правду,
руководящую самозванцем.
   Отвлекшись  с   усилием  от  назойливого  образа  Абдрахмана,   Салават
представил себе вторично весь разговор с царем.  Его движения,  взгляд, весь
его  облик  кричал о  неблагополучии:  со  времени встречи в  Берде  на  лбу
Пугачева глубже легли морщины,  блеск в его глазах стал тревожней;  несмотря
на хвастливый тон всех его речей,  в нем была неуверенность.  Это был словно
другой человек.
   Салават понял,  что  царь был  ранен не  только картечью:  так же,  как
шуткой и  смехом старался он скрыть боль и страдания от картечной раны,  так
за  бахвальством в  речах  пытался укрыть одолевающие его  сомнения в  своих
силах.
   "Ай,  плохо ему!..  - подумал, поняв, Салават. - А не хочет признаться,
что  так плохо.  Хочет один нести на  своих плечах.  Широкие плечи,  сильные
плечи,  таким бы плечам да крылья!.. Отчего слабнут его крылья? От измены...
И кто же изменник? Башкиры?.."
   Прилившая кровь обожгла уши и щеки Салавата.  Он вспомнил, как в первой
беседе с царем обещал ему верность башкир,  говоря,  что среди них не бывает
изменников, хвалясь бесстрашием и бескорыстием своего народа.
   Измена родила измену. От их измены царь изменил себе...
   Салават,  видевший,  как изгоняли русских с Симского завода,  не мог не
понять,  что попытка согнать с  земли,  разрушить и  сжечь села и  распалить
вражду между русскими и башкирами угодит только их врагам.
   Нет,  не  подкуп несбыточным и  бесчестным посулом,  вырванным у  царя,
когда ему было так плохо,  -  есть другой путь к  сердцам отставших от бунта
башкир:  надо возвысить их души презрением к  измене и трусости,  опалить их
щеки стыдом за малодушие и увлечь за собой песней,  напомнив им святые слова
пророка...
   Салават заглянул в  свое сердце.  Абдрахман опустил взор.  Нет,  он был
там,  он  должен был там остаться,  но  больше он не корил ничем...  Салават
встал, вынул из шкатулки, захваченной в доме красноуфимского воеводы, курай,
сел снова на подушку,  поднес уже к губам курай,  но снова опустил руку - он
был взволнован так,  что чужая музыка не могла его успокоить.  Нужна была не
песня без слов, а настоящая, своя, живая песня.
   Он запел:

   Так говорил пророк,
   Слушайте, так говорил:
   - Трижды обманувшего тебя
   Не слушай врага.
   В час, когда милость предложит,
   Отвергни гордо...
   Пусть меч его острием проникнет
   К горлу, панцирем не закрытому.
   Не слушай врага, дарующего милость,
   Даже тогда не слушай,
   Когда дар его равен жизни...

   К вечеру Белобородов сказал Салавату, что приказ о выступлении не может
быть отдан,  пока не известно с какой стороны стоят вражеские войска.  Нужно
было разведать врага,  но  не  просто разведать,  как  делалось это высылкой
разъезда  в  десяток  всадников.  Враг  был  со  всех  сторон.  Ограничиться
перестрелкой разъезда -  это  значило ничего  не  узнать.  Нет,  нужно  было
ввязаться в  серьезный бой  и  в  смертельной схватке заставить врага  точно
раскрыть,  где  находятся его главные силы.  Надо было отправить в  разведку
человек пятьсот с опытным командиром.
   И Салават решил сам выйти в эту разведку.
   Он  переправился через  Ай  и  пустился  на  ближайшую  переправу через
Юрузень,  держа путь к  родному селению,  как вдруг перед самым рассветом из
горной лощины ринулись на него в атаку гусары. Всадники сшиблись в рубке.
   Как  барсы,  бесстрашно рвались в  бой башкиры.  В  огнестрельном бою у
гусар  был  перевес над  башкирами,  но  в  рукопашной схватке отборный алай
Салавата не уступал им.  Рубка саблями,  стремительные удары пик,  наносимые
насмерть с конского разбега, поражали гусар.
   Молодой капитан Карташевский,  командовавший авангардом Михельсона, был
выслан за тем же, за чем Салават: его задачею было обнаружить сосредоточение
главных сил Пугачева.  И  Салават старался изобразить,  что он-то и есть эта
самая "главная" сила.
   Сломленные башкирами в рукопашной схватке, гусары начали отступать.
   В  их  смятых и  поредевших рядах раздалась ружейная пальба.  Запоздало
ударили барабаны и заиграла труба...
   Салават понял,  что  выстрелы,  как и  весь этот шум,  направлены не  к
обороне, а чтобы подать весть своим о том, что отряд погибает. Это был зов о
помощи к  самому Михельсону.  Отступить,  оставить врага недобитым?  А вдруг
обман?  Вдруг поблизости и нет никого, кто может прийти к ним на помощь?.. И
снова призвал Салават своих воинов к  схватке.  Не выпускать врага,  не дать
ему отойти,  чтобы он не имел перевеса в огненном бое, - добить в рукопашном
бою.
   Под новым натиском Салавата гусары кинулись уходить по лощине.  Башкиры
пустились за  ними в  угон,  как  вдруг с  высоты небольшого увала затрещали
ружейные  выстрелы.  Наперерез  Салавату  бежала  пехота  -  это  на  помощь
погибавшему авангарду подоспел Михельсон.
   Башкиры узнали его силуэт,  во  мгле рассвета обрисовавшийся на вершине
холма.
   Его имя пролетело среди башкир,  и самое имя его уже заставило дрогнуть
сердца...
   Салават его тоже узнал.  Отборные лучники, собранные Салаватом в особый
отряд,  остановились  и  выпустили  полсотни  стрел  в  направлении  смелого
всадника.
   Все видали,  как он не спеша повернул своего коня и,  спокойно съехав с
пригорка, скрылся в кустах...
   Грохотнула пушка с той стороны, где все видели Михельсона.
   Салават понимал,  что  опасность растет  с  каждым  мгновением,  и,  не
поворачивая назад,  словно продолжая преследование уходящих гусар,  он повел
свой  отряд в  лощину,  чтобы скрыться меж  гор,  уйти  по  долинам ручьев и
речушек, сбить со следа врага... Главная задача была исполнена Салаватом: он
знал теперь,  где находится Михельсон и  с какой стороны ожидать наступления
на Киш.
   Хозяева гор,  знавшие с  детства каждый ручей  и  тропу,  башкиры сбили
врага  со  своих следов.  Михельсон потерял Салавата из  виду  на  несколько
долгих, важных для Пугачева часов...

   В  шатре Пугачева сошелся военный совет.  Кроме военной коллегии,  были
тут Белобородов и Салават.
   Уроженец Кунгурского уезда,  знавший Урал,  изъездивший дороги и  тропы
его как купец и как воин, Белобородов чертил на белой кошме углем, взятым из
костра, карту Урала: крепости, реки, ущелья, заводы...
   Атаманы военной коллегии,  сам Пугачев,  Салават и Белобородов смотрели
на карту.  Путь на Казань,  а оттуда -  на Нижний и на Москву мог идти через
Уфу,  но тут на пути стоял Михельсон, а за ним надвигался Фрейман. Этот путь
мог также лежать вверх по Аю,  на Красноуфимск и  Осу,  но с  востока грозил
генерал Декалонг,  который ударил бы непременно во фланг.  В Екатеринбурге и
Кунгуре,  кроме того,  стояли большие команды,  которые могли нанести оттуда
смертельный удар.
   И военный совет разработал блестящий план.
   Белобородов движется  с  войском  на  Нязе-Петровский завод,  прикрывая
главные силы  от  нападения Декалонга с  востока;  при  этом  он  разглашает
повсюду, что с ним идет сам государь.
   Салават выступает к Уфе, прикрывая царя от удара со стороны Михельсона,
но тоже всем говорит, что царь идет с ним на Уфу.
   Юлай остается на месте в горах,  занимая ущелья, переправы рек и горные
перевалы,  тревожа врагов и делая вид, что главные силы сосредоточены где-то
в горах, в районе заводов, где и засел Пугачев.
   А  в  это время,  хранимый со  всех сторон,  сам Пугачев без боя по  Аю
выходит  за  Красноуфимск и  осаждает Осу,  чтобы  овладеть переправою через
Каму.
   Так строился план,  но  они не успели закончить обсуждение этого плана,
когда Михельсон ударил на лагерь.
   Здесь было довольно сил  для сопротивления врагу.  Впустив Михельсона в
середину собравшихся войск, можно было бы тут задавить его просто массой. Но
это могло означать,  что на выручку Михельсону подоспеют Фрейман и Декалонг,
а главной своей задачей Пугачев считал поход на Москву.
   И   хотя  пугачевские  командиры  не  успели  еще  до  конца  обо  всем
сговориться, - вступив с Михельсоном в бой, Салават твердо помнил о том, что
путь его должен лежать на Уфу.
   Главный натиск гусар  угодил как-то  так,  что  их  эскадрон ворвался в
лесок, где стоял перед тем шатер Пугачева.
   Салават увидал это вовремя и сам с двумя сотнями воинов ринулся царю на
подмогу.  Сабля его сломалась в бою от удара по ружейному стволу,  и Салават
выхватил из-за седла сукмар,  под губительной тяжестью которого падали с ног
не только гусари,  но даже кони валились с  разбитыми черепами и  сломанными
хребтами...
   Михельсон наседал, видимо, считая, что самое основное сейчас - отрезать
дорогу  к  Уфе.  Ночной бой  с  Салаватом он  принял за  попытку всей  армии
Пугачева прорваться на  Уфу.  Он расставил так свои силы,  что преградил все
пути на  юг  и  на запад.  Натиск его был стремителен и  горяч.  Под первыми
ударами Михельсона башкиры слегка потеснились.

   Когда Пугачев увидал,  что Михельсон теснит его войско,  -  превозмогая
страдания,  причиняемые ему раной,  он  потребовал дать коня,  чтобы сесть в
седло и самому скакать в битву.
   - Куда ты,  надежа!  Тебе уходить,  а не голову подставлять. Ведь ранен
ты, и рука у тебя не крепка! - взмолился Овчинников.
   - Убей меня тут,  а  не  дам я  тебе коня,  не пущу тебя в  схватку,  -
вмешался  Давилин.   -   Сколь  душ  загубили,   а  тут  тебя  даром  отдать
Михельсону...
   Давилин осекся и замолчал.  Всего лишь сутки назад яицкие главари снова
сами думали о  выдаче Пугачева властям,  но тогда бы они этим предательством
спасли свои головы,  а сейчас получилось бы так,  что сам Михельсон захватил
его силой и предатели не могли ничего получить для себя от его гибели.
   К спорящим подбежал Почиталин-отец.
   - Скачи вверх по Аю живей,  государь.  Мы догоним!  -  выкрикнул он.  -
Якимка,  что  смотришь?!  Садись на  козлы,  гони!  Овчинников,  плохи дела,
помогай... Копь убит у меня, сатана!..
   - Бери моего,  а  я  тут,  -  отозвался Давилин,  уже вскочив на  козлы
рыдвана, в котором сидел Пугачев.
   - Пустите,  разбойники,  черти!  Али я не казак?!  Сами не справитесь и
меня не пускаете,  как мальчишку!.. - в гневе зыкнул на них Пугачев, пытаясь
вылезть из рыдвана.
   - Держи его!  -  приказал подскакавший к  ним Коновалов и грубо толкнул
Пугачева назад. - Сиди смирно! Рехнулся ты, царь, так и свяжем!..
   Давилин хлестнул коней,  они дружно рванули с места рыдван,  но Пугачев
схватил здоровой рукой за вожжи и осадил четверку.
   В  этот  миг  подскакал Салават,  оттянувший отряд Михельсона,  который
ворвался в лесок.
   - Государь, уезжай! Без тебя постоим... Береги свою голову, государь! -
жарко сказал Салават.
   И Пугачев сдался на уговоры. Махнул рукой и позволил себя увезти.
   Яицкие казаки и  заводской люд  пустились за  ним,  за  ними  потянулся
обоз...
   Продолжалась битва, но теперь она приняла другой оборот.
   Белобородов, Юлай и Салават преградили путь Михельсону. Они закрепились
на гребнях высот,  и  гусары никак не могли прорваться,  отражаемые ружейной
пальбой, сотнями стрел и ударами нескольких пушек.
   С той минуты,  как Пугачев прощально махнул рукой,  Салават считал, что
самое  главное -  выиграть время,  выстоять здесь на  месте,  пока  государь
успеет уйти подальше.
   Салават был свидетелем спора яицких главарей с Пугачевым,  его отвага и
нетерпение во  время  боя  еще  больше внушили Салавату любовь и  уважение к
этому  человеку.  Пугачев не  жалел себя,  не