сказал старик Почиталин.  -  Мы  тут
осадничать будем,  стоять,  Оренбурх караулить,  а  в  ту пору дома наши все
разорят.
   - Вставали за дело казачье, - начал Яким Давилин, - а стоим...
   - ...за собачье! - перебив, подсказал Лысов.
   - "Царь-батюшка",  вишь,  орлом в  облаках летит:  мало  ему  почета от
яицких - он всю Расею хочет подмять под себя, - ворчал Коновалов.
   - Крылышки  надо  орлу  подстричь!  -  опять  перебил  Лысов.  -  Губим
казачество за  чужую нужду.  Мужиков он,  вишь,  ублажает,  чувашам пособить
сулит, солдатам беглым он тоже отец родной.
   - Да  всем,  окромя  одних  казаков,  -  подхватил старик Почиталин.  -
Заводским рубашки сулит раздать,  рудничные беглецы да  колодники с  каторги
ему дети родные...
   - А  чьи  хутора пожгут?  Чье  хозяйство на  дым сойдет?!  -  выкрикнул
Дмитрий Лысов.  -  Я  так  сужу,  атаманы:  вечор Перфильева хутор сгорел от
Корфа,  сколь других горят,  мы не ведаем, а надо идти к домам. Так и скажем
царю:  "Военной коллегией приговорили: больше осаде не быть. На Яик идем, да
и все!.."
   - Верно! Ладно сказал! Не удумать лучше! - разом заговорили собравшиеся
казаки.
   - Так-то так, - вдруг всех охладил Коновалов, - а кто же скажет ему?
   Казаки быстро и воровато переглянулись.
   - Ты  старший у  нас!  -  нарушив неловкую заминку,  бойко сказал Лысов
Коновалову.
   - И то!
   - Кому же больше! - обрадованно подхватили остальные.
   Коновалов синим платком отер со лба вдруг выступивший каплями пот.
   - Говорить я  красно  не  искусник,  -  забормотал он.  -  Вот,  может,
Давилин... Ближе ему... Он дежурный при государе...
   - Яким?! Ась?! - спросил Почиталин.
   - Нашли дурака! - усмехнулся Давилин. - Аль мне голова не мила!
   - Андрей!  -  воскликнул  Лысов,  увидав  в  окно  проезжавшего  улицей
Овчинникова,  который,  только что оставив в  избе Салавата,  скакал к царю.
Лысов застучал в стекло,  торопливо поднял раму окошка и крикнул:  -  Андрей
Афанасьевич!
   Овчинников оглянулся.  Лысов поманил его,  и минуту спустя, бросив коня
без привязи у крыльца, полковник вошел в избу.
   - Куда? - спросил Коновалов.
   - К государю.
   - С чем?
   - Башкирцы переметнулись к  нам!  Привел  больше  тысячи,  -  довольный
удачей, радостно сообщил Овчинников.
   - Помолчи! - резко остановил Лысов.
   - Как бы "сам" не прознал, - поддержал Почиталин, понизив голос.
   - Куды ж медведя в мешок?! - шепотом воскликнул Овчинников.
   - К государю не допускать -  пусть за стенами табором станут,  - указал
Коновалов, - а мы...
   Он не успел закончить:  крики на улице привлекли внимание всех главарей
казачества - это промчался обстрелянный из Оренбурга разъезд казаков.
   Яицкие  казачьи  вожаки,  пошатнувшись  при  первом  же  смелом  выпаде
осажденных,  начали подстрекать казацкую массу к  тому,  чтобы,  снявшись из
Берды,  оставив осаду Оренбурга,  идти всем полчищем в  Яицкий городок.  Они
говорили,  что к рассвету от государя будет указ, что войско снимется быстро
и, кто отстанет, тот может попасть в руки солдат Корфа.
   Боясь за участь свою и  своих семей,  которых низовое казачество немало
свезло в  Берду,  казаки начали с вечера по дворам готовить к отъезду добро,
делая это втайне от скопища крепостных крестьян,  заводских повстанцев и  от
нерусских воинов.  Среди казаков шептались о том, что при переходе Оренбурга
к наступательным действиям казаки окажутся отрезанными от яицкого понизовья,
откуда большинство из них было родом и где оставили они дома и имущество.
   Между тем  сам  Пугачев,  человек большой личной отваги и  незаурядного
воинского удальства,  и не думал о том,  чтобы покинуть Берду.  Он знал, что
легко  забитый  обратно  в  Оренбург гарнизон не  отважится скоро  на  новую
вылазку.
   Привычный к походам и боевой обстановке,  умеющий мыслить как воин,  он
рассчитывал,  что прибытие Корфа в город хотя на сегодня и усилило гарнизон,
но через несколько дней станет худшей обузой для осажденных, когда истощатся
привезенные Корфом в обозе фураж и провиант.
   В то время, когда по всей Берде слышался шепот напуганных обывателей, а
казаки тихомолком вязали возы,  Пугачев,  ничего не зная об этом,  довольный
удачей  дня,   победой  над  вылазкой  Корфа,   которую  справедливо  считал
наполовину лично своей удачей, сидел вдвоем с сыном Трушкой{259}.
   При  свете  двух  оплывающих свечей любовно вглядывался он  в  задорное
личико одиннадцатилетнего Пугачонка, как называл его сам.
   Трушка только вчера прибыл к отцу с надежным человеком, сумевшим спасти
его от врагов.
   Сквозь  свое  бродяжное  прошлое,  через  походы,  скитания,  тюрьму  и
мятежные замыслы Емельян Иванович Пугачев пронес  нежность к  сыну.  И  даже
теперь,  когда,  отрекаясь от  имени Пугачева,  он  доказывал всем,  что  он
"точной", единственный подлинный царь, - он не мог удержаться от сладостного
соблазна держать при себе Трушку...
   Пугачев  был  довольно  умен,  рассудителен  и  дальновиден,  чтобы  не
противопоставлять малолетнего казачонка великому князю Павлу Петровичу{259}.
Он  не  называл его  своим сыном,  но  предоставить сыну лучшую участь,  чем
беспокойная жизнь небогатого казака, было великим прельщением. Держа его при
себе,  Пугачев хотел для  него использовать все возможности,  представляемые
судьбой.
   - Есть  у  меня  офицер.  Третьеводни его  в  плен привели -  Шванович.
Грамоте он искусен на разные языки,  -  говорил Пугачев Трушке,  - велю тебя
обучать, по-прусски и по-французски. Бог даст, одолеешь...
   - Чего же не одолеть!  -  бойко сверкнув глазенками,  перебил Трушка. -
Дьякон сказал - я вострый на грамоту. Во как перейму.
   - Завтра начнешь,  -  ласково усмехнувшись, сказал Пугачев. Он погладил
мальчишку по голове. - Только слышь, Трушко, - осторожно понизил он голос, -
станет он тебя обучать - и ты полюбишь его. Станет тебе офицер тот как свой,
как родня...  А вдруг он и спросит: "Трушко, чей ты сын?" Как скажешь ему по
правде?
   - Государя Петра Федоровича,  - напыщенно, с гордостью произнес Трушка,
довольный своей догадкой и хитростью.
   - Ой,  врешь!  Емельяна Иваныча  Пугачева ты  сын!..  "А  где  же  твой
батька?" - тоном воображаемого офицера опять спросил Пугачев.
   - Да вот,  на скамье!  - бойко брякнул мальчишка, обрадованный тем, что
однажды, хоть одному человеку, он скажет великую тайную правду...
   - Опять врешь,  -  с  укором,  тихо сказал Емельян.  -  Я государь Петр
Третий...
   - А  Емельян  где  же?  -  в  тон  ему  шепотом переспросил казачонок и
опасливо оглянулся, словно ища по комнате двойника.
   - Царство небесное!  Засечен плетьми за  имя  мое,  -  сказал Пугачев и
истово перекрестился.
   Трушка растерянно перекрестился,  глядя на  него.  Пугачев наклонился к
сыну,  желая что-то еще пояснить ему, но распахнулась дверь, и он отшатнулся
от Трушки,  словно его застали за преступлением.  В горницу вошел "дежурный"
при  Пугачеве,  казак Яким  Давилин.  Он  почтительно поклонился,  не  глядя
Пугачеву в глаза.
   - К вам казаки, ваше величество, - произнес он.
   И  Пугачев еще  не  успел ответить,  как в  избу целой толпой ввалились
казаки.  Это  были  Василий Коновалов,  степенный и  положительный,  весом в
двенадцать пудов,  с бородой по пояс; молодой писарь, румяный, кудрявый Иван
Почиталин;  старик  Яков  Почиталин  -  отец  Ивана,  лукавый,  с  бегающими
слезящимися глазенками;  тут был и  не раз битый плетьми забубенный пьяница,
смелый Иван  Чика;  Иван  Бурнов,  Михаила Кожевников и  дерзкий,  нахальный
Дмитрий Лысов, о рыжей бородкой, без ресниц и бровей.
   Все эти люди знали,  что Пугачев -  самозванец.  Иные из них, как Чика,
слыхали от  него самого,  другие знали друг от  друга -  близкий круг людей,
связанных прежде  интересами своего казачьего войска,  а  теперь скрепленных
общей великой тайной.
   По тому, что почти ни один из них не глядел в глаза, перешагивая порог,
по  тому,  что  не  выполняли они  заведенного ими  самими обычая -  входить
церемонно,  и  по докладу,  и по их суровой молчаливости Пугачев понял,  что
предстоит не  обычное  совещание с  военной коллегией{262},  членами которой
являлись пришедшие казаки.
   - К тебе,  государь-надежа!  -  сняв шапку,  первый сказал Коновалов, и
общим гулом вздохнули за  ним остальные,  словно невнятное эхо:  "К  тебе...
надежа..."
   - Депутацией целой!  -  недовольно встретил  их  Пугачев.  -  Садитесь,
гостями будете,  -  попробовал пошутить он,  но шутка не вышла,  и он ее сам
оборвал со злостью: - Зачем пожаловали, господа атаманы?
   Уже  раза два  приходили к  нему атаманы такой же  толпой,  в  такое же
позднее время,  и  оба раза он вел с  ними споры и  вынужден был уступать их
давлению. В таком составе, в такую пору они приходили к нему для того, чтобы
напомнить,  что знают,  кто он таков,  и  угрозой принудить все делать по их
желанию и в их интересах...
   На этот раз казаки так же, как и тогда, мялись, подталкивая друг друга.
   - Скажи, Иван, - вслух шепнул старик Почиталин Бурнову.
   - Ты постарше, тебе говорить, - отозвался вполголоса тот.
   - Говори,  Яков Васильич,  - громко поддержал Бурнова Лысов. - Чего там
бояться, люди свои!
   - Мнетесь чего? - нетерпеливо и резво понукнул Пугачев.
   - Страшатся вас,  ваше величество,  то и мнутся,  -  пояснил Коновалов,
шагнул вперед, и под ним со скрипом погнулась половица.
   - А ты не страшишься, Василий? - спросил Пугачев.
   - Я смелой,  скажу за всех, - махнув рукой, ответил Коновалов. Он вдруг
принял  деланую позу  и  заговорил не  своим  голосом,  словно  самый  склад
заявления,  его  предмет и  общность мнений товарищей заставляли отречься от
самого  себя  ради  защиты  общего  интереса.  -  Докладывает военная вашего
величества коллегия,  что  пора  на  зимовку  в  Яицкий  городок и  по  Яику
становиться вниз до Гурьева и до самого моря.  Судит коллегия, что Оренбурха
не взять - силен, а зимовать тут, по рассуждению атаманов коллегии, голодно,
да  и  войска с  Питербурха нагрянут -  укрыться было бы  где!  -  Коновалов
побагровел и,  вынув синий платок,  вытер с  лица пот.  -  Хлопуша в заводах
побит - значит, пушек не будет, а без них, знаешь сам, Оренбурха не взять...
- Коновалов огляделся по сторонам, встретил взгляд Кожевникова и, припомнив,
добавил:  -  Да  инородческий корпус  башкирцев супруга  ваша,  анпиратрица,
призвала наши станицы грабить.  Башкирская кавалерия рыщет уже недалече. Сам
знаешь -  башкирцы каков  народ в  драке!  С  той  стороны марширует на  нас
Декалонг{262},  с той башкирцы,  тут Корф в Оренбурхе -  мы как куры в котел
попадем!..
   Коновалов замолк. Молчали и остальные...
   - Испужались?  - спросил Пугачев. Молодые глаза его блеснули насмешкой.
- Корф страху задал?  А вы бы Чике сказали не воровать -  пропил казачество!
Кабы не он, мы б и Корфа отбили, не впустили бы в Оренбурх.
   - Теперь не воротишь! - отозвался Лысов.
   - Ладно,  -  остановил его Пугачев,  которому был всегда неприятен этот
наглый,  как жирный кот,  атаман.  -  Яйца курицу не учат. Как время придет,
велю на Яик сбираться...
   - Коновалов не все сказал, - прервал Пугачева Лысов, и в "голых" глазах
его сверкнула упорная решимость бороться.
   - Еще чего?! - грубо спросил Пугачев, взглянув на Коновалова.
   - Еще,  ваше величество...  -  запнувшись, заговорил Коновалов, - судит
военная ваша коллегия...  что...  государю...  мол...  что непристойно, мол,
государю казачонка за сына держать... От того народу сумленье...
   Трушка, робко взглянув на отца, придвинулся ближе к нему.
   - Чего-о?!   -   грозно  привстав  с  места,  спросил  Пугачев,  словно
загораживая собой сына.
   - Отпустите,  ваше величество,  Трофима Емельяновича к матери, - сказал
до того молчавший старший Почиталин.
   - Во-он до кого добрались?! - еле сдержавшись, произнес Пугачев.
   - К матери ж,  не к кому!  - вмешался Лысов. - Видано ль дело - дитя на
войне держать!  Ненароком и пуля сгубить его может,  - добавил он с каким-то
особым значением.
   - Грозишь? - спросил Пугачев.
   - Голова моя с плеч!  Чем грозить?!  Все в вашей воле ходим! - нахально
сказал Лысов. - Да что тебе за корысть, государь-надежа, от казачонка?!
   - Пустили  бы,  -  поддержал  Кожевников.  -  Сами  бы  его  проводили,
надежного человека пошлем.
   Казаки наступали со всех сторон.  Пугачев удивился.  О большом деле,  о
снятии с  Оренбурга осады,  они не спорили,  а  о  Трушке вдруг завели спор,
словно  то  был  большой  военный  вопрос...  Пугачев поглядел на  них.  Они
напоминали ему  стаю  волков,  окружившую однажды его  в  пустой,  безлюдной
степи...  Их было одиннадцать штук,  и  он справился с  ними,  а этих меньше
десятка... "Ужель не справлюсь?" - подумал он про себя.
   - Чем в  вашем стаде Трушку держать -  и пустил бы,  рад бы,  -  сказал
Пугачев.  -  Да боюсь.  Любовь я ему оказал, а вы злы: кого люблю, на того у
вас зубы...
   - Напраслину говоришь,  государь-надежа!  Кто  тебе  люб,  того мы  все
любим, - возразил Коновалов с поклоном.
   - Сержанта Кармицкого вы полюбили, да с камнем и в воду! - прямо сказал
Пугачев. - Я вам про то смолчал. А Лизу, Лизу Харлову за что убили?
   - Что  комендантская  дочка  на  ласку  к  дворянам  тебя  склоняла,  -
вступился Лысов.
   Пугачев шагнул на  него.  Всегда растрепанный,  вызывающий,  Лысов  был
особенно дерзок сегодня.
   - Врешь!  Не за то!  Любовь мою к ней увидали!..  -  выкрикнул Пугачев,
брызжа слюной Лысову в лицо.
   - Что ты,  надежа!  Да  ты оженись{263}.  Гляди,  как мы все государыню
новую  станем  любить,  -  сладенько  сказал  старик  Почиталин,  льстиво  и
вкрадчиво кланяясь.
   - Слыхал и про то! - оборвал его Пугачев. - С царем породниться хотите.
Невесту  смотрите  из  своих...  Ан  я  женат!  Не  татарин  -  в  двубрачье
вступать!..  И  Трушка вам оттого противен,  что про семью свою лучше с  ним
помню... Не уступлю!
   - Воля царская! - заметил Кожевников.
   - Во-оля, во-оля! - передразнил Пугачев. - Ванька Зарубин пьян пролежал
и войско впустил в Оренбурх. Проспал... Повесить за то! Да ваш он, ваш, ваш,
собака!.. Вот воля моя!.. - в исступлении рычал Пугачев.
   Чика Зарубин,  испуганный,  побледнел. Он понимал лучше Пугачева, в чем
дело:  он знал, что коллегия пришла к Пугачеву с торгом, что дело было вовсе
не в Трушке, а в том, чтобы противопоставить свою уступку уступке со стороны
"царя" и  порешить дело миром.  Если Пугачев станет настаивать на оставлении
Трушки -  сдать ему эту позицию,  выиграв стратегический ход и добившись его
согласия на снятие с Оренбурга осады и отступление на Яик.
   - Помилуй,  надежа-царь,  с кем не бывает,  что пьян!  - взмолился Чика
Зарубин.
   - Время для пьянства знай!  -  неумолимо сказал Пугачев.  -  За такое -
вешать!
   - Эдак нас  всех повесишь!  -  неожиданно для Чики вступился Лысов.  Он
тоже не  стал бы бороться против Пугачева за Чику Зарубина,  но Чика,  как и
Овчинников, спорил с казаками об уходе на Яик... Надо было ему доказать, что
казацкие интересы едины,  что Чике ради спасения шкуры надо держаться вместе
со всеми,  да к тому же следовало одернуть и своевольного Пугачева,  который
почувствовал себя вправду царем.
   - Ты, государь, казаков не трожь! - поддержал Кожевников.
   - Ты казаками силен, помни! - сказал старик Почиталин.
   Они все снова пошли в наступление, ощерились:
   - Мы на горбах тебя носим,  да ты же и  чванишься!  -  выкрикнул первый
Лысов, перестав притворяться и разыгрывать верноподданного.
   - Чем ты был?!  Ведь на Яик пришел - и рубахи не было в бане сменить, -
подтвердил Кожевников.
   - Голяк!  -  заговорили все  разом,  кроме Чики и  младшего Почиталина,
стоявших с опущенными головами.
   - Голяк голяком!  Тебе что терять?  Всей скотины -  блоха на  аркане да
вошь на цепи, а у нас, вишь, дворы, деньжонки...
   - Был голяк, да себе хозяин, не крепостной, - дрогнувшим голосом сказал
Пугачев. - А теперь вы меня...
   - Да что тебе надо?! - нетерпеливо перебил его Лысов. - Сладко кушай да
мягко спи, принимай земные поклоны да ручку жалуй для целованья.
   Пугачев усмехнулся.
   - А вы будете войском владеть?!  - спросил он. - Пустая башка! Мыслишь,
что для того я встал,  чтобы жрать,  да жиреть,  да спать на пуху?!  Пень ты
гнилой!  Я всему народу добра хочу, об народе пекусь, а вы для себя - все за
пазуху, все за пазуху. Живодавы, воры!..
   - Ну,  ну,  потише!..  Ты!..  Ваше величество! - резко остановил Лысов,
отступая.
   Для  Лысова,  как  и  для всех окружающих казаков,  в  этот час Пугачев
перестал  быть  царем.   Отношения  обнажились...   Это   была  борьба  двух
столкнувшихся воль - кто кого сломит...
   Пугачев тоже понял, что уступи он сейчас - и его окончательно подчинят.
   "Яицка сволочь!  Где вам против донского орла!  -  подумал Пугачев. - У
нас на Дону Степан Разин - почетное имя, а тут у них будто брань какая!.. Со
Степаном не шли, а тут..."
   - Чаете,  что сковали?! Сковали меня?! - с угрозой спросил Пугачев. - А
чем сковали? - Он стоял прямо, уперев руку в бок, говорил спокойно. - Именем
царским в  неволю взяли  -  словно уж  откупили?!  Да  подняли не  по  себе,
голубчики вы мои,  килу наживете!  Народу -  не вы одни - набралось: татары,
чуваши,  бегла заводчина, помещичьи мужики, а вы к чему подбиваете?! Бросить
их всех да бежать на Яик...  Там уж я ваш?! Уж там буду точный невольник! От
солнышка и от звезд хотите затмить!..  Якимка Давилин от вас,  как пес, надо
мной приставлен,  к  родному царю народ не  пускает!..  -  со злостью сказал
Пугачев.
   - Я пес?!  Что ты,  государь?!  -  вставил с упреком Давилин, все время
хранивший молчание. Он был "дежурный", все время бывал с Пугачевым и, чем бы
ни кончилась эта борьба, не хотел потерять доверия своего "государя".
   - По шерсти кличка -  Давилин!  -  продолжал Пугачев. - Давить, давить,
задавить!.. До сына теперь добрались... Не отдам! Не отдам Трофима! Отрешусь
от царского званья...  Вот тут оно мне,  на горбу, как гора лежит... Падаль,
немец удавленный...  Имя в могиле стухло,  черви его сглодали,  а я носи для
вашей корысти кусок мертвеца в живом сердце?!
   - Ваше величество,  погоди,  -  примирительно вступил Коновалов,  желая
утихомирить вспышку.
   - Про  Степана Разина слышал,  Василий?  -  повернулся к  нему внезапно
утихнувший Пугачев.
   - Ну?!
   - В царя Степан не игрался.  Ломил медведем - в том сила была... Алтари
топтал...
   - Ну?! - поощрил Коновалов.
   Пугачев словно забыл о ссоре и сказал просто, как бы давно решенное для
себя:
   - К  народу от вас уйду.  Народ меня не Петром -  Емельяном примет.  Не
царь  -  Емельян Пугачев,  всей голутьбы атаман...  Вот  сейчас пойду крикну
народу...
   - А мы тебя свяжем!  -  степенно и полушутя сказал Коновалов.  -  Мы-то
присягу Петру принимали, не Емельяну.
   - Народ  не  даст.  Народ вас  самих разорвет!  -  снова повысив голос,
выкрикнул Емельян.
   - Потише ори!  -  одернул его Лысов.  -  Кто разорвет нас,  кто? Что за
народ?  - насмешливо спросил он. - Яицкие казаки - народ! Нами ты и силен, а
не сволочью крепостной,  не башкирцами, не киргизом... Нам ты надобен, а без
нас ты каторжник,  тень от вчерашнего дня.  Тьфу!..  В рот - кляп, руки - за
спину,  увезем на  Яик,  да и  шабаш!  Уж карета вашего величества запряжена
стоит...
   Емельян стукнул по столу кулаком.
   - Молчи, собака! Сами призвали меня, так слушать!
   Он выхватил из-за пояса заряженный пистолет.  Лысов отступил.  Круглые,
как у совы, наглые глаза его хищно сузились и налились кровью.
   - Яким!  -  крикнул он,  обернувшись к  Давилину.  -  Веревку!  Емельку
вязать, Пугачева!
   Трушка схватил со  стены саблю,  с  лязгом вырвал ее  из ножен и,  весь
дрожа от волнения, стал рядом с отцом...
   Дикая,  тупая злоба на взбунтовавшегося "царя" и его сынишку закипела в
Лысове.
   - А-а...  змееныш!  -  процедил он  сквозь  зубы,  рванув  из-за  пояса
пистолет.
   - Лысов, с