ростодушно сказал:
   - А ты мне открыл свою тайну?!
   - Я все тебе рассказал по правде.
   - Все как есть?
   - Все как есть.
   - А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об
этом...
   - Кто сказал тебе?! - вспыхнул Салават.
   - Все говорят... Бухаир говорит.
   - Я писарем быть не хочу -  что мне креститься! - огрызнулся Салават. -
Ты веришь ему?
   - Все говорят,  что ты  забываешь исполнять молитву,  да и  во всем как
русский...
   - Чего болтаешь?!  Не стыдно!  Если так, не ходи в мой кош! - накинулся
Салават. - Иди к Бухаирке...
   - Зачем пойду?  Никогда к нему не хожу, - возразил Кинзя. - А про турка
что знаю?!  Живет турок,  письмо повезет султану...  Чего еще?!  Ничего я не
знаю, что ты пристал!..
   Сколько ни  пытался Салават,  вытянуть из Кинзи подробности о  приезжем
турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него.
   Когда после этого Амина упомянула имя Гульбазир, Салават отмахнулся.
   - Твою Гульбазир Рустамбай отдает за турка, - сказал он.
   - Она не идет за него!  -  откликнулась с живостью Амина. - Ехать через
море боится, и страшный он - нос как крючок, глаза черные, зубы блестят, как
у волка, а ноги кривые... Он едет один назад. Вот только еще мулла Рахмангул
приедет из Верхних Кигов,  прочитает письмо к  султану,  подпишет -  и турок
поедет назад.
   Салават  в  душе  хохотал над  самим  собой:  он  ходил  подслушивать и
следить, допытывался у Кинзи, а его Амина знала больше, чем все...
   - А за меня пойдет Гульбазир? - смеясь, спросил Салават у Амины.
   - Рустамбай не пустит. Он говорит - ты крестился... Она бы пошла, - был
ответ.  -  А  ты хочешь взять ее в  жены?  -  ревниво спросила Амина,  снизу
заглядывая в глаза мужа. - Тебе не довольно меня одной?
   - Я пошутил, - откликнулся Салават.
   "Писарь говорит - ты крестился!.."
   И  только теперь Салават подумал о том,  что в последние дни все меньше
народу съезжалось к  нему для беседы,  уже не так охотно расспрашивали его о
странствиях и о бывальщине соседних земель. Салават понял, что, опасаясь его
влияния в народе, Бухаир пустил слух о том, что он крестился и стал русским;
и  писарь  победил  -   от  мнимого  отступника  мусульманской  веры  многие
отшатнулись,  хотя и не явно, но все же так, что можно было заметить. Теперь
он  все понял...  Он  решил не сдаваться писарю и  готовить народ к  битвам,
которые вот-вот должны были грянуть...
   Лук Ш'гали-Ш'кмана по  праву принадлежал Салавату,  но  от дюжины стрел
осталось всего семь  штук.  Захватив одну из  них,  Салават пошел к  лучнику
Бурнашу, чтобы просить его сделать новые стрелы по образцу.
   Лучник сидел не один -  Бухаир был у него в гостях. С приходом Салавата
он тотчас вскочил с паласа.
   - Мне время идти, - сказал он и торопливо вышел.
   - Ты был с ним в ссоре, - сказал Салават Бурнашу.
   - Война одних ссорит, других мирит, - ответил старик.
   Салават заметил у него множество готовых луков.
   - Для кого делал? - спросил Салават.
   - После  дождя  на  глине  видали пять  волчьих следов.  Пятиногий волк
приходит всегда к войне, а на войне нужны луки и стрелы.
   - Сделай мне  полный колчан таких,  -  сказал Салават,  протянув стрелу
Ш'гали-Ш'кмана.
   Выйдя от лучника, он не поехал домой, а пустился на гору в лес.
   Одиночество, прежде бывшее для него незаметным, потому что он не знал о
его причинах, сейчас показалось тяжелым.
   Салават ехал один,  обуреваемый чувствами,  не  находившими выражения в
песне,  и  потому  вместо стройных мыслей,  всегда рождаемых песней,  в  его
голове теснились и кружились лишь их обрывки...
   Лук и стрелы были при нем. Стрелы Салавата были всегда верны. Охотничья
страсть не  угасала в  нем никогда,  но сейчас он не следил за дичью.  Птица
летела над  его  головой,  выводки вспархивали из-под  самых  копыт  коня  и
разлетались с  тревожным писком  и  шумным  шорохом  крыльев.  Не  раз  мимо
торопливым порыском пробежал мелкий зверек... Салават не замечал ничего.
   Уж вечерело.  В лесу наступали сумерки, хотя верхушки высоких сосен еще
золотились  от  солнца.  Салават  пробирался  дебрями,  через  которые  конь
проходил  с  трудом,  и  всаднику приходилось ежеминутно склоняться к  самой
луке, чтобы проехать под сучьями и ветвями.
   Вдруг конь взвился на дыбы и шарахнулся прочь...  Салават заметил почти
рядом с собой качнувшийся куст.
   - Тр-р-р! - осадил он коня.
   Ему показалось,  что за кустом притаился волк, и он вскинул свой лук на
прицел.
   Он не успел спустить тетиву, когда из куста поднялся человек.
   - За что бьешь? - спросил он по-русски.
   Салават  едва  успел  изменить  положение  лука,  и  сорвавшаяся стрела
взвилась высоко в небо.
   - Чаял,  волк ведь!..  -  пояснил Салават и сокрушенно добавил:  - Ведь
чуть-чуть не сгубил твою голову...
   - Губи,  не жалко!  -  отчаянно махнул рукой тот,  и  при этом звякнула
железная цепь.
   - А-а-а!  -  понимающе протянул Салават.  -  Я думал,  чего схоронился.
Заводской, что ли? - спросил он с сочувствием.
   Беглец молча кивнул.
   - Железку сымать надо,  -  сказал Салават. - В лесу жить - пропадешь...
Айда на мою кочевку. Пила есть.
   - Не обманешь? - спросил беглец.
   - Какая корысть?! Эх, ты! - пристыдил его Салават.
   Беглец был замучен голодом, холодом и бродяжничеством. Несколько ночей,
проведенных в лесу, он старался не спать, опасаясь зверя и человека.
   Салават, приведя его в кош, напоил, накормил, позаботился освободить от
цепей с помощью обуха и пилы и наконец уложил спать.
   Беглый заводской мужичонка, проснувшись, повеселел.
   Семка,  как  сам  назвался беглец,  был из  тех,  с  какими не  раз уже
приходилось встречаться Салавату в своих скитаниях, но он рассказал о таком,
чего Салавату еще не пришлось слышать.
   Отданный барином за  провинность в  солдатчину,  он  бежал из  солдат и
пошел искать лучшей доли на  новых сибирских землях.  Много верст лежало уже
за  спиной,  сыск он  считал отставшим,  и  вдруг на дороге веревочная петля
взвилась над его головой, на него напали, связали его и повезли в плен...
   - Я думал -  ваши,  башкирцы,  -  рассказывал Семка.  -  Мало ли чего в
далекой земле про вашего брата услышишь!..  Ан нет,  русаки!  Да хуже всяких
киргизцев: железы надели да в шахту!.. А знаешь ты, брат, шахту, а?!
   Салават кивнул.
   - Медные руды рубить...  Да то не беда бы -  человек,  он не лошадь, не
сдохнет,  все одолеет!  Ино гляди -  туды-то впустили,  а наверх никак.  Где
работаешь -  там спать,  там и жрать... Вонища - дохнуть нечем... Без света,
без неба... Солнце и звезды забудешь, глаза слепнут...
   - От шайтан! - удивленно качнул головой Салават.
   - И шайтану такого не вздумать!  Я чаял:  работать не стану - прогонят.
Уперся -  кайла не беру. Так что ты скажешь - меня на откачку воды посадили.
Вода бежит.  Ее  не  откачивай -  шахту зальет.  Меня посадили воду в  ведро
набирать да  наверх веревкой вздымать.  Креплюсь -  ведра не беру...  Второй
день гляжу -  вода по  колено стала.  Как стали меня свои же лупить:  "Сукин
сын,  барин какой! Он работать не хочет, а нам в воде по колено - ноги ломит
от холоду..."
   - Стал наливать? - спросил Салават.
   Мужичонка крутнул головой.
   - Где там!  Приказчик спустился, бил, надсмотрщик бил, бросили в воду -
я потонул.  Чаяли, что покойник, взяли наверх. Наверху очнулся... три недели
лежал,  да снова окреп... живучий! Как сказали мне - завтра опять под землю,
я  побежал к  реке да  кинулся в  воду.  С  железами вниз пошел,  ан  коряга
спасла... зацепился за пень плавучий... вишь - жив!..
   Амина слушала, ничего не понимая.
   Салават запретил ей говорить о своем госте, но Амина ли не утерпела или
кто-то из женщин,  зашедших к ней,  видел случайно русского беглеца,  однако
дня через три его безмятежной жизни к Салавату в кош внезапно заехал отец.
   Юлай не  застал врасплох Салавата.  Семка и  не жил в  коше:  он просто
скрывался рядом с кочевкой. Однако старшина с подозрением осмотрел весь кош.
   - Все говорят -  у тебя русский, - сказал он Салавату. - У нас довольно
своих хлопот. Ты сам подбивал не давать царице коней. Теперь могут прийти за
конями солдаты. Если узнают, что у тебя беглец...
   - Я сам отвечаю за гостя, - резко сказал Салават.
   - Тебя отведут в  тюрьму и  меня на  старости лет из старшин пожалуют в
каторгу...
   Юлай понял, что Салават не уступит, и испугался за свою участь.
   - Ищи, атай. Если его найдешь - он уйдет от меня. Но ты его не найдешь,
не найдут и солдаты, - пообещал Салават, утешая отца.
   - Боюсь, Рысабай напишет донос, - пробормотал Юлай.
   - Его сын у  Рустама сам с  турком спутался...  Что лучше?!  -  спросил
Салават.
   - Турок уже далеко,  он уехал три дня, - сказал старшина. - Салават, ты
позоришь меня, - взмолился старик со слезами в голосе. - Все говорят, что ты
окрестился.  Я не верю писарю,  но народ ему верит.  Докажи всем,  что ты не
русский... Бухаир призывает народ камнями побить тебя...
   - Как докажу?  Зачем доказывать!  Я  верю словам пророка.  Я  не  ищу у
царицы милостей... Что мне крещенье? Я мусульманин, как все башкиры.
   - Все знают,  что у тебя скрывается русский.  Если ты не крестился,  то
выдай начальникам беглеца. Мы отдадим русского русским.
   - Он мой гость!  -  возмущенно сказал Салават. - Ты, отец, знаешь, чему
ты меня учил? Гость есть гость!
   - Тогда Бухаирка прав.  Значит,  ты русский!  Прощай!  Ты не сын мне! -
воскликнул Юлай. Он вскочил на коня и умчался.
   Возмущение кипело  во  всем  существе  Салавата.  Он  довольно был  сам
беглецом,  скрывавшимся от  властей,  чтобы каждый беглец стал ему  братом и
другом. Русские привечали и укрывали его. Он готов был драться за гостя, как
за родного... Нет, он не выдаст его никому. Если писарь сумеет поднять народ
на облаву за беглым, Салават убьет шурина, но не выдаст гостя.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Наступила осень.  По утрам в горах иней покрывал сединой травы,  и хотя
полуденное солнце пыталось им  возвратить молодость,  но бурый цвет смерти и
разложения с  каждым днем  все  больше сменял жизнерадостную зелень степей и
лесов.
   Настала пора возвращаться к  зимовью в  аулы,  но  начатое неподчинение
начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать
лошадей,  а может быть,  и людей.  Многие уже раскаивались в том, что ушли в
горы,  а не погнали сразу лошадей.  Но вместо того чтобы решиться на что-то,
башкиры еще оттягивали время, оставаясь на горном кочевье.
   Юлай призвал к  себе стариков на совет;  сварил большого барана.  Долго
сидели старики,  обдумывая,  что  делать,  и  наконец решили сменить еще раз
место  кочевья  и  двинуться ближе  к  зимовке,  а  там  уж  разведать,  что
собирается с ними делать начальство.
   И  вот  едва основались шайтан-кудейцы на  новом кочевье,  как женщины,
выйдя доить кобылиц поутру,  увидали с горы приближающихся к кочевью солдат.
Подруги кочевников не  хуже мужчин умели скакать верхом.  Одна из  них мигом
примчалась к кошу Юлая.
   - Солдаты! - тревожно выкрикнула она. - Солдаты едут, агай!..
   Солдаты были  еще  далеко,  когда  высланные в  дозор  сыновья старшины
Сулейман и Ракай убедились, что женщины были правы, что не страх обманул их.
Солдат было семь человек,  они ехали не очень спеша.  За плечами у  них были
ружья, на головах кивера.
   На всякий случай Юлай приказал сгонять в  лощину к  речке коней,  чтобы
сказать,  что  кони  готовы,  их  только  осталось  отправить,  куда  укажет
начальство.
   Сам  Юлай  пошел  одеться по  форме  торжественно,  как  полагалось при
встрече начальников.  Он волновался,  не так пристегнул саблю,  долго не мог
нацепить медаль, раздраженно покрикивал, чтобы скорее кололи барана и варили
мясо... Но все успелось, все было сделано, когда наконец появились солдаты и
с ними писарь, который успел их встретить, будто бы невзначай.
   Разодетый, торжественный старшина вышел из коша на зов Бухаира.
   - Капрал к нам с какой-то бумагой,  Юлай-агай, - почтительно поклонился
Юлаю писарь.
   Капрал  и  солдаты сошли  с  лошадей,  солдаты построились в  ряд.  При
взгляде на них Юлаю стало не по себе - сразу припомнился тот день, в который
была сожжена их деревня.  Однако на этот раз солдат было мало. Семеро солдат
не посмеют напасть на народ.  Эта мысль несколько успокоила старшину. Капрал
вышел вперед, вынул из сумки пакет с сургучными печатями.
   - Ты старшина...  Шай-тан-Ку-дей-ского юрта,  Юлай Аз-на-ли-хов?..  - с
трудом прочел капрал на пакете.
   - Я - старшина Юлай.
   - Салам-алейкум, старшина! - дружелюбно приветствовал капрал.
   - Здравия  желаю,  капрал!  Здорово,  солдаты!  -  молодецки  выкрикнул
по-русски Юлай и протянул руку капралу. - Я сам, ведь сказать, капрал, как и
ты.  В поход гулял много... В чужой стороне гулял. Прусский царь Фридка{187}
гонял!
   - Еще раз, коли так, здоров, камрат! - весело воскликнул капрал, второй
раз пожав руку Юлая.
   - Еще раз здоров,  камрат!  -  отозвался Юлай.  -  Ну,  какой там бакет
притащил?
   - Держи бакет. Прочтешь - сам узнаешь.
   Юлай  принял пакет,  почтительно поглядел на  красные сургучные печати,
надорвал край и подал писарю.
   - Читай-ка...
   - "С  получением сего указа тотчас,  немедля,  надлежит тебе,  старшине
Юлаю,  собрать своего  юрта  лучших  жигитов сотню,  одвуконь,  в  седлах  с
сайдаками,  стрелы да пиками..." - читал Бухаир. - А много ведь будет сотню,
- сказал он  капралу,  прервав чтение.  -  Мы  и  так  ведь  злодея поймаем:
недалеко искать-то - все знают! Гляди-ка, начальник капрал, что я нашел...
   Бухаир сунул руку за пазуху и торжествующе вынул кандалы с распиленными
наручниками.
   - Наверно, недалеко ушел вор! - сказал он.
   У Юлая стеснило дыхание. Как ни раздражал его Салават своим упорством в
выдаче русского беглеца,  он  надеялся,  что  тот  сам  уберется с  кочевки.
Предательство писаря  ставило под  угрозу  не  только Салавата,  но  и  его,
старшину, чей сын оказался укрывателем беглеца. Юлай силился что-то сказать,
но слова не шли в голову. Он вдруг вспотел от волнения.
   - Раз  цепи ведь снять изловчился,  теперь его где поймаешь!  Теперь не
поймать!.. - пробормотал старшина.
   - Я  знаю,  в  какой  стороне искать!  Вон  там!  -  указав  в  сторону
Салаватова коша, злорадно сказал писарь. - Никуда не уйдет!
   - Плохой ты, писарь, угадчик! - с насмешкой прервал капрал. - Какое нам
дело, что ты железки нашел! Кто потерял, тому, знать, ненадобны больше! А ты
нашел - твое счастье: надень на себя да носи!.. Читай-кося лучше бумагу!
   - "...с  сайдаками,  стрелы  да  пиками,  и  привести тех  сто  жигитов
самолично  к  ратной  ее  величества  государыни службе  на  Стерлитамакскую
пристань, к его высокоблагородию асессору Богданову..."{188}
   - Вот и опять, старшина, воевать пойдешь! - весело воскликнул капрал.
   - Нам воевать ведь не ново дело!  Начальство велит - и пойдем, да с кем
воевать-то?  -  спросил Юлай,  у которого отлегло от сердца.  - Всю, что ли,
писарь, бумагу читал?
   - "...асессору Богданову,  -  продолжал Бухаир,  -  против бунтовщика и
вора, беглого донского казака Емельки Пугачева, который предерзко, приняв на
себя   лжесамозванное  именование   покойного   императора  Петра   Третьего
Федоровича,  возмущает толпы  воровского сброда  против  законной государыни
нашей божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны..."
   - С  немцами воевал ведь,  значит,  а  нынче как -  с русскими воевать,
выходит?! - в недоумении развел руками Юлай.
   - Что врешь? - строго одернул капрал. - На воров зовут - не на русских!
   - "Памятую  твою,   старшины  Юлая,   воинскую  службу   и   милостивое
награждение  тебя   медалью,   настрого  указую   вести   свою   сотню   без
проволочки..." - продолжал читать Бухаир.
   - Мы службу ведь знаем!  -  тронув свою медаль и  выпятив грудь,  гордо
сказал Юлай.
   - "...а  старшинство твое и юртовую печать препоручить,  до возвращения
твоего,  юртовому писарю...  -  Бухаир  остановился,  словно не  веря  своим
глазам,  еще  раз  всмотрелся в  бумагу  и  с  гордым самодовольством внятно
прочел: - юртовому писарю Бухаиру Рысабаеву..."
   Захлебнувшись восторгом,  писарь  смотрел в  бумагу.  Буквы  и  строчки
прыгали перед его глазами...
   - "...писарю Бухаиру Рысабаеву!.."  -  еще раз,  громче прежнего прочел
он.
   - Вся,  что ли, бумага? - спросил Юлай. Он почувствовал, что Бухаир уже
не покинет старшинства,  если усядется надолго его заменять. Кровь бросилась
в голову старшине...  Но,  может быть, там, в конце злосчастной бумаги, есть
что-нибудь,  что спасет.  Ведь бумаги начальства хитры.  Часто в самом конце
бывает такое,  что все повернет на другой лад.  -  Вся,  что ли,  бумага?  -
строго спросил он еще раз писаря.
   - Нет,  еще  тут,  -  смущенный и  сам  откровенностью своего восторга,
пробормотал Бухаир. - "А с тех, кто пойдет с тобой в поход, по указу Исецкой
провинциальной канцелярии лошадей на заводы не брать да с их отцов и братьев
и с матерей и с жен та налога слагается ж..."
   - Вот спасибо,  капрал! Народ рад будет, значит! - с искренней радостью
поклонился Юлай  капралу,  словно  он  сам  написал  бумагу.  -  Ладно,  что
лошадей-то  слагают...  Айда кумыс пить,  капрал.  Идем,  что ли!  -  позвал
старшина.
   В большом казане уже варился отъевшийся жирный баран. Собаки с рычанием
растаскивали в  стороне его кишки.  В двух женских кошах старшинской кочевки
хлопотали над лакомствами. Солдаты мирно составили ружья в козла, разнуздали
своих лошадей и развалились возле костра перед кошем старшины, дымя табаком.
Осеннее бледное солнце разогрело поляну над  речкой,  и  всем  были радостны
прощальные теплые лучи, которые оно посылало с холодеющего неба...
   Но за хлопотами не сходила печать трудных дум со лба старшины Юлая.  Он
видел,  как Бухаир вертелся возле капрала,  что-то рассказывал ему, и боялся
предательства писаря:  "Как ведь знать,  а вдруг сговорит, собака, солдат на
облаву на беглеца!" - опасался Юлай.

   Прошло уже больше недели, как беглый солдат Семка покинул кош Салавата,
но  Салават по-прежнему делал таинственный вид,  не  впускал к  себе  в  кош
приходивших людей.  Он сам хотел столкновения с Бухаиром. Салавату казалось,
что  нужно  в  открытом бою  померяться с  писарем силой,  и  он  выводил из
терпения Бухаира,  считавшего,  что  беглец  продолжает жить  у  Салавата на
кочевке.
   Салават видел,  что его влияние на башкир утеряно:  в его кош перестали
ходить гости,  даже его песня по вечерам привлекала только немногих, а с тех
пор,  как у него поселился русский, с ним, и встречаясь, не очень стремились
заговорить и спешили пройти мимо.
   И  вот рано поутру на  новом месте кочевки прискакал к  Салаватову кошу
Кинзя.
   - Солдаты! - выкрикнул он, распахнув полог. - Беги, Салават!
   Салават сел на своей постели.
   - Ты тоже бежишь? - спросил он.
   - Я!..  Нет,  конечно...  -  растерянно пробормотал Кинзя,  недоумевая,
зачем же бежать ему.
   - А Бухаир?
   - Нет, наверно, - ответил Кинзя.
   - А  мне зачем?  -  сказал Салават и,  натянув на  себя одеяло,  закрыл
глаза.
   - Салават!  -  в  отчаянии за  легкомысленного друга  крикнул Кинзя.  -
Писарь предаст тебя!
   Если бы  Амина была здесь,  Кинзя нашел бы себе союзницу,  но она доила
кобыл - ее не было в коше.
   Кинзя забормотал, тормоша Салавата и не давая ему спать:
   - Салават,  солдаты, солдаты! Все знают, что ты не велел давать лошадей
и увел народ в горы...
   - Я готов! - внезапно вскочив, выкрикнул Салават. - Где солдаты?
   - У твоего отца.
   - Бери Амину,  вези скорей к матери,  -  приказал Салават,  роясь уже в
большом сундуке.
   - Чего ищешь? Боги скорей. Беги в чем есть, я тебе привезу все, куда ты
укажешь, - твердил в тревоге Кинзя.
   Он волновался за друга больше, чем сам Салават за себя.
   - Что я, заяц?! - сказал Салават. - Довольно уж бегал.