Салават объяснил им,  что они должны
делать:  они  должны были  остаться у  белого камня и  ждать,  пока подойдут
солдаты.  Если Кинзя останется жив -  по  его знаку,  а  если нет -  просто,
поравнявшись с  солдатами,  поднять  визг  и  крик,  что  послужит  сигналом
стрелять по этому месту картечью.
   - Значит, помирать едем? - спросил один из отъезжающих.
   - А  ты думал,  что на войне веселье?!  -  насмешливо и холодно спросил
Салават.
   - Хош, - сказал Кинзя, трогая повод.
   - Хош,  -  ответил Салават и  вдруг только теперь понял,  что лучшего и
преданнейшего друга послал он на верную смерть. Понял, что не минует и часа,
прежде чем он, Салават, отдаст приказ бить картечью в то самое место, откуда
грянет выстрел Кинзи.
   Топот отъезжающих коней затих. Гора замерла.
   - Канониры справа, готовься! - скомандовал Салават.
   - Готово,  - ответили в один голос канониры, и легкий ветерок защекотал
нос дымом их фитилей.
   Медлительный и  до того рассвет еще замедлялся.  Стояла долгая,  нудная
тишина, и вдруг одинокий выстрел снизу колыхнул горы гулом.
   - Пали! - крикнул тогда Салават.
   И тотчас грянули четыре пушечных выстрела, в страшном вихре звука унося
визжащий свинец картечи.
   - Заряжай!  -  крикнул Салават и спокойно прибавил:  -  Канониры слева,
готовься!
   - Готово! - ответили канониры.
   Снизу,  из  долины,  доносился нестройный гвалт  и  выстрелы.  Салавату
представился убитый своей же  картечью Кинзя,  и,  кажется,  в  первый раз в
жизни Салават почувствовал себя перед ним виноватым.
   Еще  звучали  отдельные выстрелы  пушек,  когда  из  тумана  послышался
близкий  воинственный визг  и  стрельба башкир.  Салавату представился снова
Кинзя,  вместе  с  десятком  всадников  мчавшийся  впереди  михельсоновского
отряда.
   - Зажигай!  -  выкрикнул Салават,  одновременно думая о том, что первый
под свирепый визг картечи попадет именно Кинзя.
   Грохнули и  отдались перекатами по горам новые удары пушек,  и  когда в
ушах  чуть  затих  гул,  снизу  услышали все  стрельбу и  крики.  Не  одному
Салавату, а всем, кто был на горе, стало понятно, что происходит внизу.
   Вот мчится отряд храбрецов, едва поспевая в гору, а сзади освирепевшие,
понявшие  хитрость  солдаты  Михельсона  преследуют  выстрелами эту  горстку
башкир. Крики и выстрелы слышатся ближе и ближе...
   - На  коней!  -  грянул Салават,  выхватив саблю,  в  другой руке держа
пистолет,  и ринулся с горы навстречу врагу. Едва поспевая за ним, помчались
башкиры.
   Впереди, навстречу Салавату, мелькнули люди в рысьих шапках.
   Толстый Кинзя  на  коне  вынырнул из  тумана,  и  в  то  же  время мимо
просвистели первые солдатские пули.
   - Жив? - радостно крикнул Салават Кинзе. - Айда вперед!
   И  Кинзя  повернул  за  другом,  выхватив  из-за  седла  тяжеловесный и
страшный сукмар.
   Еще через мгновение Кинзя,  Салават и  мчавшиеся впереди других башкиры
уже  смешались с  передовым отрядом гусар.  Туман  был  густ.  Темные  крупы
лошадей да  головы  всадников внезапно выныривали из  тумана  перед  глазами
противников.  Пороховой дым  не  расходился в  сыром воздухе,  а  еще больше
сгущал серую  туманную завесу.  Выстрелы и  крики  гремела в  тумане.  Стоял
сплошной гул,  кричали раненые лошади,  стонали люди.  Казалось, что десятки
солдат обрушивались на каждого повстанца.
   Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства,
в  первый раз подумал о  человеке,  а  не о деле.  Потеряв только что одного
друга,  он  пожалел потерять второго,  слишком поторопился навстречу Кинзе и
увлек  за  собой башкир,  широким тонким полукольцом сорвавшихся с  перевала
горы.  Салават не учел того,  что в  туманной долине,  на большом расстоянии
друг от друга,  растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о
тумане,  но не о том, что в тумане легче нападать, - он вовремя подумал, что
против  невидимого  врага  надо  защищаться плотной  колонной.  Солдаты  его
сомкнутыми,   тесными  рядами   держались,   сначала  только   отбиваясь  от
налетавших,  как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части
и  наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском
воинов.
   Михельсон подумал  и  о  том,  чтобы  оставить  запасную часть,  а  его
помощник разделил эту часть надвое,  и  вот в тыл обоих рассеянных и усталых
отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия.
   Башкиры побежали назад через гору.  Страшен и тяжел был обратный подъем
на гору.  Хитрый враг отстал,  как бы отказавшись от преследования, но когда
беглецы поднялись на середину горы,  в  тыл им ударила картечь,  а за визгом
картечи грянуло "ура", и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих.
   Белобородов опоздал на помощь...
   Мимо  Сюмского завода,  путь  к  которому перерезали гусары Михельсона,
ринулись убегавшие повстанцы.  Многие погибли,  переправляясь через глубокий
Сюм к Шалыванской шишке.
   Только ночь  отдыхал Михельсон в  заводе.  Большинство заводчан ушло  с
Салаватом.  Но Михельсон все-таки торжествовал:  те,  кто остался,  пришли к
нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт.
   Салават бежал в деревню Юран.

   В этих схватках с неугомонным,  стремительным Михельсоном кипела, как в
котле,  вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех,
тоже соединился с  главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к
сыну.
   В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался
наедине с Юлаем.
   - Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? - спросил Салават.
   - Про  Абдрахмана?   Слыхал  ведь,   конечно...  Погорячился  ты,  сын.
Абдрахман ведь малайка, что понимал?
   - Его Бухаир направил, - сказал Салават.
   - Ай-бай-бай!  Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! - качнул
головою Юлай.
   - Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, - Бухаирка и ты, отец,
- вот виновники. Оба остались живы...
   - А я-то тут, значит, при чем? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел
уж знаешь сколько!
   - Ты отпустил Бухаира,  атай!  - жестко заговорил Салават. - Ты наделал
измену.  Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских.  Русские были с нами.
Всюду в  заводах и  в крепостях принимали башкир подобру.  Бухаирка поднимет
против нас  русских.  Вчера  Михельсон собрал на  заводах сто  русских людей
против  нас.  Он  говорит,  что  за  помощь  против башкир царица простит им
участие в мятеже.
   В этом столкновении с сыном не помогли ни осторожность, ни хитрость, ни
внешнее простодушие Юлая, которым всю жизнь оборонялся он.
   Салават знал отца лучше других и  все  время ловил его  на  хитростях и
увертках.  И  Юлай  согласился от  имени  верных государю башкирских старшин
составить письмо к башкирам и русским.
   Салават сам сочинял это письмо к  народам.  Он сочинял его вдохновенно,
как песню:  "У нас в сердцах нет злобы против русских. У нас один государь и
одни враги.  И  тот  наш  враг,  кто  между нами сеет раздоры,  кто  русских
поднимает на башкир, а башкир на русских. С одним царем во главе, под одними
знаменами нам вместе идти против общих злодеев:  русских и башкирских воров,
кто  друг на  друга народы хочет поднять,  хватайте их  и  расправу над ними
чините!.."
   Юлаю Салават оставил первое место для подписи,  сам подписал следом, за
ними -  Кинзя,  Акжягет и Айтуган. И десятки всадников повезли это воззвание
по горным дорогам и тропам к кочевьям башкир, к русским селам и деревням.
   Ровно через сутки на  рассвете ударил Михельсон на  объединенный отряд.
Не  успевшие еще  отдохнуть и  оправиться,  не  ожидавшие так  скоро  нового
нападения,   пугачевцы   сразу   дрогнули.   Видя   это,   с   тем   большей
стремительностью ринул на них Михельсон губительные потоки картечи. Когда же
Салават приказал повернуть пушки  и  под  огнем сам  подскакал отдать приказ
снять их с передков, михельсоновская конница, как буря, налетела на него.
   Очутившись среди гусар,  только саблей отмахивался от них Салават, и не
сам бежал, а взбесившийся конь, раненный пулей в круп, вынес его из битвы.
   Башкиры бежали.
   Рассеялся и отряд Белобородова. Пушки остались в руках Михельсона.

   На другой день Михельсон, не давая отдыха бежавшим, снова напал на них,
перейдя вброд глубокие воды  коварной Юрузень-Идель;  Салават и  Белобородов
снова отступили.  Теперь они шли к Саткинскому заводу.  Отдельные отбившиеся
толпы повстанцев нагоняли их,  выезжая из лесов и  гор,  и вдруг до беглецов
долетел  слух,  что  "сам  государь",  усилив  войска  в  Магнитной крепости
казаками, идет к ним в башкирские земли.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Российская  дворянская империя  очнулась  от  первоначальных иллюзий  в
отношении Пугачева:  в Петербурге поняли,  что Пугачев не разбойник, а вождь
восставших  народов,  что  разрозненными отрядами  гарнизонных инвалидов  не
одолеть его  сил,  питавшихся повседневно из  щедрого источника всенародного
гнева  и  ненависти  к  тиранам-помещикам,  к  хищной  чиновничьей  своре  и
заводским живодерам.
   Был, говорили, момент, когда Екатерина в припадке воинственной истерики
натянула  сама  перед  зеркалом  Преображенский мундир  и  грозила  кровавой
расправою взбунтовавшейся черни,  которая  посягнула на  святость дворянских
прав...
   Императрица требовала  отпустить с  турецкого фронта  самого  Суворова,
чтобы  послать  его  против  Пугачева.  Но  Румянцев{396},  опасаясь дурного
отклика за  границей,  не  отпустил Суворова,  а  Панин{396} сумел уговорить
царицу послать на Урал более опытных полководцев, чем она сама.
   И  вот  Пугачев,  уже прославленный как стратег,  доказавший во  многих
битвах сочетание личной отваги с  военным талантом,  находчивостью и умением
властвовать, оказался окруженным со всех сторон полководцами Екатерины...
   Удары,   нанесенные  ему  под  Оренбургом,  Уфой  и  в  ряде  уральских
крепостей, заставили Пугачева отходить в заводские районы Башкирии, где силы
его  пополнялись заводским населением и  солдатами гарнизона.  Главная опора
пугачевских войск,  их  ядро -  яицкое казачество -  было в  массе разбито у
Оренбурга и под Уфой. Заводское пополнение приходилось срочно учить военному
делу.
   Но теснимый с юга Пугачев не был сломлен. Он верил в народ, в поддержку
всего народа великой России,  по дорогам которой он прошел и  проехал тысячи
верст. Народ не отдаст своего государя, своей воли - в этом он был убежден.
   В  крепости Магнитной Пугачев принял башкирских вотчинников и  старшин,
на землях которых были построены Белорецкий,  Кагинский и  Авзянский заводы.
Старшины "били  челом государю" о  своих башкирских вотчинных землях,  прося
истребить заводы и вывести русских переселенцев.
   - А русским куда ж уходить от своих домов?! - возразил Пугачев.
   - За  Кунгуром,  судар-государ величество,  много  земля лежит.  Пустой
степ, пустой лес. Никто не сидит на земля, горностайка бегат, лисица, куница
гулят...  Туда посылай русский люди,  - уговаривал Мурзабай, один из богатых
вотчинников.
   - А верно ли, что там много вольной земли? - спросил Пугачев.
   - Ай-бай-бай!..  Я  туда ездил.  Ай,  сколько земли!..  Никто не живет,
овечка не ходит, хлеб не растет - пустой земля спит! - подхватил Ахметбай.
   Башкирские старшины пригнали Пугачеву не  меньше трех тысяч коней,  они
обещали покорность башкирских селений, вечную верность башкир.
   Толпы яицких казаков редели на глазах Пугачева. Новые люди окружали его
что ни день.  Заводские рабочие,  приставшие к нему по заводам, были пеши, а
посадить их  в  седла  могли  лишь  башкирские богачи.  К  тому  же  и  сами
башкирские  всадники,  как  пополнение  войска,  прельщали  Пугачева,  и  он
поддался соблазну:  обещал богатеям вывод всех русских из их земли. Он думал
этим добиться единства башкир, которое пошатнулось поело поражения под Уфой,
а  именно ведь башкиры составляли главную силу в тех местностях,  по которым
ему приходилось идти.

   Когда  был   получен  указ  Пугачева  о   выводе  русских  за   пределы
Башкирии{397},  Салават помрачнел.  Он  почувствовал себя  изменником слову,
данному русским...
   Среди башкирских военачальников живо обсуждали эту  бумагу.  Противники
Салавата посматривали на него с торжеством.
   - Вот когда все башкиры встанут,  сын,  -  говорил Юлай Салавату.  - Ты
справедливости знать не хотел,  а  Пугач-падша ее знает.  Он сам велел сжечь
деревни,  а  русских всех  гнать в  Кунгурский уезд на  вольные земли.  Царь
велел!.. Посмотри, как теперь начнет расти наше войско!
   Салават недоверчиво качал головой,  но царский указ был указ. Его нужно
было во всем исполнять.
   Первой  загорелась  деревенька  на  руднике  невдалеке  от  Саткинского
завода,  где  застал башкирские отряды указ Пугачева.  Деревня была покинута
жителями,  бежавшими при приближении битвы и  грохоте пушек.  Когда ее жгли,
никто не  спасал от  огня пожитков,  никто не  плакал о  горевшем добре,  но
поджигавший деревеньку Аллагуват был  радостен.  Среди множества сожженных в
боях  русских и  башкирских деревенек она  сгорела бы  неприметно,  если  бы
Аллагуват и  его единомышленники не  кричали сами о  том,  что вслед за этой
деревней пожгут и все остальные селения русских.
   - Чтобы духом русским не  пахло на  нашей земле!  -  кривляясь,  кричал
Аллагуват.
   - Что  он  кричит,  полковник?  -  спросил  заводской атаман  Голубев у
Салавата.
   - Царская  воля  такая,  значит,  -  сказал  Салават,  не  умея  и  сам
объяснить,  что  значит такой  поворот в  линии Пугачева.  -  Государь велит
русским идти в кунгурские земли...
   Салават,  как  и  другие башкиры,  не  ощущал пугачевских поражений как
приближения конца.  Примитивное представление о  том,  что война -  это игра
удачи  и  неудачи,  царило в  народе.  Ни  Салават,  ни  кто  другой из  его
сподвижников,  ни  даже  сам  Пугачев не  владели таким кругозором,  который
позволил бы видеть все широкое поле народной битвы,  разлившейся по империи.
Даже  Пугачев не  мог  подняться к  вершинам государственной мысли,  которая
позволила бы  ему  заключить,  что дворянское государство уже двинуло против
него  настоящие  военные  силы  и  повсеместно готовится к  отпору  народным
восстаниям.  Пугачеву,  как  и  его соратникам,  казалось,  что попросту они
продолжают войну, вместо одних крепостей занимая другие, продвигаясь вперед,
а не назад на Яик, значит - не отступая, а наступая.
   Вести  о  том,  что  пугачевское войско  потерпело  ряд  неудач  -  под
Татищевой,  Оренбургом,  Уфой,  -  совпадали с вестями о том,  что царь взял
крепость Магнитную,  что  он  стоит в  Белорецком заводе,  что  он  захватил
крепость Троицкую...
   Государь приближается с войском,  идет в башкирские земли...  Ему нужно
войско...
   И  Салават снова  послал своих  верных соратников по  степным и  горным
кочевьям скликать к оружию воинов.
   В течение целой недели шли неустанные битвы с гусарами Михельсона.
   Они  оба  были  равно  горячи,  поворотливы  и  стремительны -  опытный
Михельсон и юный, горящий отвагою Салават.
   Они  караулили один  другого  в  засадах,  обманывали ложною  вылазкой,
затевая шумную стычку,  чтобы в  это же время нежданно обрушиться на врага с
другой стороны.
   Михельсон  доносил  в  эти  дни  по  начальству,  что  он  нашел  такое
сопротивление, какого не ждал от башкирских толп.
   В  эти дни Салават снова почувствовал себя полководцем и  силой.  Перед
лицом  надвинувшейся опасности  все  разногласия  смолкли  среди  башкирских
военачальников,  все  без слов признавали первенство Салавата и  подчинялись
ему.
   В  течение  этой  недели  упорных боев  башкирам под  командою Салавата
пришлось проделать снова прежний путь,  снова вернуться от  Сатки на Симский
завод.
   - Сегодня сожжем деревни{399},  из-за  которых шел  спор  еще  в  твоем
детстве, - сказал довольный Юлай Салавату.
   И  Юлай  оказался довольно умен  для  того,  чтобы  сделать это  руками
русских, которые были с ними.
   В  эти  дни башкирам опять удалось соединиться с  отрядом Белобородова.
Именно Белобородов и взялся исполнить царский указ о заводских деревеньках.
   - Государь  повелевает  вам,   -   выкрикивал  Белобородов,  -  идти  в
Кунгурский уезд, в хлебные места, на вольные земли.
   И заводчане, сбившись толпой над скарбишком, собранным на возы, не смея
громко роптать,  роняли молчаливые, сдержанные слезы... Среди них у Салавата
было немало знакомцев,  и  Салават не глядел им в  глаза.  Он знал,  что его
считают обманщиком. Но что он мог сделать?
   Заводской атаман  Голубев с  кучкою  заводских казаков бодрил остальных
заводчан.
   - Воля,  знать,  братцы,  царская  такова,  -  говорил  он.  -  Тут  за
заводчиком жили,  а там за царем поживем!  - Голубев понизил голос: - А буде
чего с  государем неладно стрясется да  бояре его перемогут -  и  разбежимся
куда глаза глянут...
   - Ладно тебе, бобылю, а кто с ребятишками, тем как?! - возражали ему.
   Женщины причитали, глядя на черные головни, оставшиеся от срубов жилищ,
со слезами глотая сизый горячий дым:
   - Ни  колышка,  ни дворушка,  ни голого землицы клочочка!..  Где голову
приклонить? От ненастья негде укрыться, от грома-молнии схорониться!..
   За женщинами кричали ребята.
   Собаки подняли вой.
   Испуганный скот мычал, косясь на огонь налитыми кровью глазами.
   Тяжелые, низкие тучи багровели в отсветах пламени.
   Словно заколдованная, стояла толпа у пожара. Башкиры Айтугана много раз
принимались уговаривать и отгонять людей - все было напрасно: сила, подобная
той,  которая  держит  у  смертной  постели  близкого  и  родного  друга  до
последнего мига,  последнего вздоха,  когда  уже  нет  сомнения в  том,  что
кончено все,  -  такая же сила держала и  заводчан у  пожара.  Только тогда,
когда  рухнул последний сруб,  когда  искры уже  перестали взлетать вьюгою в
темное  небо,  когда  почернели угли  и  зарево  стерлось  с  туч,  когда  в
рассветном тумане уж  не вздымался,  а  низко стелился последний дым,  тогда
заскрипели возы по далекой дороге к чужим местам...
   Окруженные  войском  пугачевцев,  симские  заводчане  покинули  горькую
подневольную родину, чтобы в слезах искать новой, более радостной жизни...
   Горящий взор  Пугачева,  его  проникновенные речи,  теплая человеческая
простота пленили Салавата.  Царь повторил его заветные думы о  воле,  и думы
эти ожили,  будто в  сказке.  Царь словом своим освобождал рабов от  неволи,
отворял темницы, брал крепости, изгонял чиновников. Тысячи людей во имя воли
и правды сходились к нему,  под его знамена.  Он звал народы сражаться не за
себя - царя, не за честь свою, не за славу, а ради их собственного народного
блага.
   В  песнях славить такого царя,  отдать за него жизнь в сражении Салават
был готов в любой час...
   Весть  о  том,  что  царь  скоро  придет к  их  кочевьям и  поселениям,
вдохновила Салавата.  Он готовил ему достойную встречу.  Посланные Салаватом
друзья вернулись со свежими отрядами,  и  в горах Кигинского юрта раскинулся
огромный табор башкирской конницы. Салават ждал, когда государь призовет его
к бою.
   Конные разъезды оберегали табор со  всех  сторон на  десяток верст.  На
вершине  горы,  прикрывавшей  табор  со  стороны  Саткинского  завода,  куда
прорвался Михельсон,  были установлены две пушки для охраны горных проходов.
Оставшиеся четыре пушки и заставы были поставлены также у речных переправ.
   За  день до этого Белобородов,  по приказу Пугачева,  вышел на помощь к
нему в Саткинский завод.  Белобородов повел с собой заводские отряды рабочих
с Симского и Катавских заводов. Уходя, Белобородов приказал Салавату ожидать
от него вестей.
   И  вот  примчался гонец с  сообщением,  что  государь сам  идет в  стан
Салавата.
   - Все на коней! На коней! - приказал Салават.
   - На коней! - закричали сотники и подполковники.
   Табор вмиг ожил.
   Привыкшие в  течение последних дней и  но