обещал Салавату и позже - Кинзе.
   Шел слух,  что войска государя взяли Царицын.  Царицын-город,  конечно,
стоит у  самого Петербурга...  Но  никто не  знал,  что ближе -  Царицын или
Москва...
   И  вдруг разнеслась страшная весть о  пленении царя казаками...{436} Ее
привез русский приятель Семка, появившийся неизвестно откуда.
   - Схватили царя злодеи,  -  тихо,  наедине с  Салаватом,  сказал он.  -
Пропал наш батюшка...  Емельян ли,  Петра ли - бог его там суди... и родного
тятьку не ведал,  как звать, а этого пуще... Сироты мы теперь... Кто за нас,
Салаватка, кто?!
   Страшная эта весть,  словно ветер, развеяла сразу сотни людей: в первую
ночь,  как она пролетела среди людей Салавата, отряд покинули двести воинов,
бросив на место ночлега сабли,  пики и ружья... Но Салават не хотел поверить
жестокой правде.
   - Аллах не  мог бы  позволить пролиться такой большой крови напрасно...
Не  может быть!  Они  лгут!  Они  хотят нас сломить обманом...  Каждый,  кто
побежит от меня,  будет найден и тотчас повешен...  - сказал Салават, собрав
свой отряд.
   Однако народ уже  больше страшился расправы со  стороны пришлых солдат,
чем карающей руки Салавата. Отряд разбегался...
   С разных сторон шли вести о том, что на башкир идет множество войска.
   Тогда Салават стал еще свирепей в расправах с беглецами-изменниками...
   - Погиб  Казак-падша,  -  наконец  поверив  несчастью,  говорил Салават
Кинзе.  -  Урусы в покорность пришли... Как теперь будем держаться? Сейчас у
нас  еще  десять юртов -  это  немалое пламя,  из  него можно раздуть пожар.
Кинзя, надувай свои бабьи щеки! Дорогой мешок, дуй сильней, помогай ветру!
   Но ветер утих и совсем не раздавал восстания. Оно слабело день ото дня.
Рыскавшие  всюду   отряды  правительственных  войск  забирали  по   деревням
молодцов,  брали под стражу,  иных казнили на месте, расстреливая из ружей и
вешая на  деревьях.  По Белой и  Каме плыли виселицы,  на них качались трупы
повстанцев.
   Несколько правительственных отрядов, переходя от деревни к деревне, уже
в  начале октября расположились вблизи заводов,  где  Салават должен был  бы
пройти к родным местам.
   Командиры отрядов выслали разъезды, чтобы следить за движением башкир.
   Все   меньше  становился,   все  быстрее  рассеивался  отряд  Салавата.
Наступила морозная зима, уже нельзя было жить в кошах, бродить по лесам.
   Генерал  Фрейман  вошел  в  Башкирию "для  водворения покорности".  Его
батальоны  проходили  по  селам  и  деревням,   вылавливая  отдельные  кучки
отбившихся, от Салавата и разбредавшихся по домам башкир.
   Салават сознавал,  что на зиму он должен оставить войну, что приходится
смириться.  Иначе было в  прошлую зиму:  тогда довольно было прийти в  любую
деревню,  чтобы встретить добрый прием и радушную хлеб-соль. Теперь иначе: в
редкой деревне за самые большие деньги давали съестное.  Все были ограблены,
обобраны  проходившими  войсками,   большинство  крестьян  не  сеяло  хлеба,
находясь в войсках Пугачева, большинство не косило травы.
   Настал день, когда в отряде Салавата осталось меньше ста человек.
   - Поезжайте к Юрузени, - сказал Салават, - я вернусь дней через пять.
   - Я  с  тобой,  Салават,  -  заикнулся было Кинзя,  но осекся,  заметив
гневный взгляд друга.
   Салават в тот же день уехал. Уже лед стал на реках, и Салават переезжал
реку по хрупкому, ненадежному льду.
   Он мчался к Табынску два дня.  Поздно вечером подъехал к знакомому дому
на окраине. Постучал у окна.
   - Кто здесь? - спросил за окном избы женский голос.
   - Я, Салават.
   Женщина в  испуге отшатнулась.  Это была Оксана.  До нее долетел ложный
слух,  что Салават убит. Она даже всплакнула несколько раз, и слезы принесли
ей  легкость такую,  какой не было раньше:  теперь уже никто,  кроме судьбы,
казалось, не был виновен в том, что родившийся мальчик растет без отца. Отца
нет в живых!
   И вдруг явился отец.
   Оксана отперла, поняв, что если пришел - значит, не из могилы, но в тот
же миг другой страх одолел ее: кругом рыщут солдаты, вламываясь во все дома,
где были "бунтовщики".  Оксанин отец не вернулся домой. Где он пропал? Может
быть,  убит под Казанью,  не то под Царицыном, да, может, и не убит, а сидит
где-нибудь в  каземате.  Где  бы  он  ни  был  -  все знали,  что он  ушел с
Пугачевым, и, конечно, солдаты ворвутся и в дом кузнеца и в кузню...
   - Откуда ты?  Солдаты в селе!  - с ужасом прошептала Оксана. - Изловят!
Скорей уходи!..
   - Малай у тебя или девка? - с порога спросил Салават.
   - Мальчонка... Да не студи ты избу! Входи, коль пришел.
   Салават вошел.  В  облаке пара,  ворвавшегося вместе с  ним,  он увидал
люльку и прямо шагнул к ней.
   - Куды с морозу? - крикнула Оксана, отталкивая его.
   Салават сел на лавку.
   - Едем со мной -  женой моей будешь...  Хотел сватов послать,  да такое
время: еще сватов по дороге поймают... Едем так, без сватов...
   - Что плетешь-то ты, нехристь! - оборвала Оксана.
   - Не пойдешь? - спросил Салават, словно бы даже с угрозой.
   - Знамо, нет!.. Кабы ты крещеный...
   - Малайку тогда заберу.
   - Ишь,  умник!..  Ты сам роди!  -  огрызнулась она, закрывая всем телом
ребенка.
   - Ну, латна, до утра думай-гадай.
   - Нечего ждать утра!  Не пойду в  мухаметки.  А  ты,  чай,  и утром все
нехристем будешь!..
   - Малайку ведь жалко,  - просительно и уже неуверенно произнес Салават.
- Ведь как без отца ему жить!
   - Без отца не  будет!  -  со  злым задором возразила Оксана.  -  Я  ему
русского татку возьму!
   - Его крестила?! - спросил Салават быстро и горячо.
   - Нет еще, у нас поп убег, крестить некому. Погоди, вот вернется...
   - Чтобы сын Салавата крещеный? - Салават в возмущении вскочил - и вдруг
замолчал.  Он  услышал,  что с  улицы в  сени входят какие-то люди.  Салават
отшатнулся за выступ широкой печи.
   Оксана бросилась к двери,  чтобы ее запереть, но ее распахнули снаружи,
и в тот же миг Оксану схватили чьи-то крепкие, грубые руки.
   - Стой,  красавица, стой! - Через порог шагнул офицер с двумя казаками,
один из которых держал Оксану за руки, вывернутые за спину.
   Салават понял, что попался в облаву, и притаился за печью.
   - Где отец? - спросил офицер.
   - Почем я  знаю?  Схватили злодеи да увели,  а  куда девали -  не знаю.
Может, повесили, может, и из ружья застрелили...
   - А молодца-башкирца ты принимала, он где? - продолжал офицер.
   В эту минуту казак, верно, сильнее вывернул руку Оксаны.
   - Ой,  пусти!  Не знаю, где... Был, да ушел... Не ходила же я за ним...
Ты бы пришел -  и тебя накормила бы... Почем я знаю, какой башкирец? Их весь
год как собак тут шло!..
   - А чья лошадь стоит во дворе? - грозно спросил офицер.
   Салавату  хотелось выскочить из-за  печки,  перебить незваных гостей  и
взять с собой Оксану. "Теперь уж ей некуда будет деться - пойдет!" - подумал
Салават,  но,  не видя, как вооружены пришельцы, он не решался оставить свою
засаду.
   - Чья лошадь? - повторил казак, видимо, снова выкручивая руку Оксане.
   - Ой, ой! Моя лошадь!.. Ой, пусти, моя!.. - вскрикнула женщина.
   - Вот мы сейчас хозяина-то пошарим, - сказал офицер. - Ну-ка, Чарочкин,
живо сюда понятых.
   - Не успеет стрижена девка косы заплесть! - выкрикнул, выходя, казак.
   - Дверь закройте, ироды, мальчишку мне заморозили! - простонала Оксана.
- Ой, больно, ой!..
   - Терпи - атаманом будешь, - ответил мучитель.
   Салават  понял,  что  действовать надо  быстро.  Холод,  обдавший ноги,
колеблющееся пламя светца -  все показывало, что дверь отворена, сейчас их в
избе  только двое...  Он  выскочил из-за  печки.  Крик  насильников колыхнул
пламя.  Прежде чем кто-то из них успел выхватить оружие, Салават бросился на
офицера и  ударил его  в  грудь  кинжалом.  Тот  свалился без  крика.  Казак
схватился за пистолет,  но Салават рассчитал все заранее:  с железной печной
заслонкой в  руках он ринулся на казака.  Тот выстрелил.  Салават ударил его
заслонкой по голове и, когда рухнул казак, еще раз ножом.
   Оксана стояла, жадно глотая воздух, с каким-то детским испугом глядя на
Салавата. Лицо ее было бледно, даже самые губы вдруг побелели как снег.
   - Живо, бежим! - сказал Салават, сжав ей руки. - Бери малайку! - Но, не
успев ответить,  она  еще  раз  схватила ртом  воздух и  молча упала,  глухо
ударившись головою об пол. У губ ее показалась кровь.
   Салават запер дверь и  метнулся к ней.  Сорочка на груди ее пропиталась
кровью.  Он  разорвал сорочку  и  понял:  казачья  пуля  случайно пробила ей
сердце.
   Некогда было возиться с мертвой - ей уже было ничто не страшно. Остался
сын.  Несколько  упущенных  мгновений  могли  ему  стоить  жизни...  Салават
подскочил к люльке, схватил младенца, торопливо завернул его во что попало и
стал,  прислонясь к стене, у самой двери. В ту же минуту послышался разговор
во дворе и  шаги по ступеням.  Дверь распахнулась,  казак с понятыми вошел в
избу.  Салават выстрелил в  затылок казака,  всплеснувшего руками  при  виде
убитых товарищей,  и выскочил за дверь.  В сенях он положил ребенка на пол и
уперся плечом в дверь. Понятые дергали ее изнутри.
   - Сиди тихо.  Всех перебью!  - угрожающе, приглушенным голосом произнес
Салават.
   Дергать перестали.  Салават взял стоявшее в сенях коромысло,  припер им
дверь,  поднял сына, скользнул во двор, быстро вскочил в седло и помчался по
снежной,  освещенной луной улице, прижимая к груди плачущего младенца. Уже в
конце  улицы  он  услыхал сзади  крики.  Он  ударил коня  нагайкой.  Ребенок
заплакал сильнее, и ветер свистнул в ушах.
   - Молчи, Салават-углы. Батыром будешь, как вырастешь... Привыкай жить в
седле, - бодрил Салават малютку, поспешая к переправе через реку.
   Когда Салават решил, что не так уж легко его настигнуть, он убавил рысь
и запел новую для него песню, с новым небывалым напевом:

   Маленький сын, сын батыра,
   Внук месяца, теплый кусочек,
   Не плачь у сердца своего отца,
   Ведь девять месяцев молчал ты
   под сердцем матери.
   Зачем плачешь, о чем плачешь?
   Вырастешь ты, мой цветок,
   Среди правоверных.
   Слава отца заменит тебе молоко матеря,
   Песня о войне будет первой твоей песней,
   Дума о свободе - первой думой...
   Ай-гай, Салават-углы,
   Сын орла и племянник месяца.

   Ребенок замолк,  убаюканный ли  песней,  утомленный ли качкой.  В  лесу
завыл волк. Салават остановился, зарядил пистолет и снова пустил коня рысью.

   Не  надеясь только на силу и  страх,  наводимый казнями,  правительство
Екатерины после  поимки  Пугачева обещало прощение повстанцам,  являющимся с
повинной. Им выдавали "ярлыки", охранявшие их дома от разорения карательными
отрядами.
   В Челябинской крепости, в помещении Исетской провинциальной канцелярии,
что  ни  день  толпились русские  и  башкиры,  приносившие вины  свои  перед
начальством.
   Штатских чиновников в канцелярии сменили офицеры, прибывшие из Москвы и
Петербурга.  На  них  была  возложена  ответственная миссия  -  восстановить
доверие  к  правительству,   разрушенное  местными  чиновниками  мздоимцами,
взяточниками и вымогателями.
   За   зеленым  сукном  канцелярского  стола   сидел   офицер,   принимая
просителей.  Рядом с ним находились переводчики - татарин, черемис и чуваши,
для беседы с бунтовщиками из "инородцев".  В той же комнате за другим столом
сидел  второй офицер,  помоложе.  Он  сам  никого не  принимал и  ведал лишь
регистрацией волостей  и  селений,  пришедших  в  покорность.  На  громадной
ландкарте он ставил кружки,  отмечая покорные императрице места.  И с каждым
днем  ему  становилось труднее искать между  ярких  кружков бледные пятнышки
непокорных.   Когда  он  начал  свою  работу,   было  иначе.   Во  множестве
бунтовщицких селений  редкие  яркие  кружочки  пришедших  в  покорность были
отчетливо видны. Перед юным штабным воителем, облеченным в мундир и доверие,
как  ни  перед  кем  другим,  ярко  и  выпукло  представала картина угасания
пугачевского восстания,  и,  размещая свои  кружочки по  полю ландкарты,  он
воображал,  что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным
пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице...
Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца.
   Чтобы произвести впечатление на мятежников и потрясти их спокойствием и
великолепием империи,  комната,  где принимали желающих изъявить покорность,
была по убранству отлична от воеводских канцелярий того времени:  столы были
покрыты зеленым сукном  с  галунной обшивкой и  кистями,  по  полу  настланы
ковры.  Офицеры сидели в мундирах,  украшенных аксельбантами и орденами. При
входе  стояли  навытяжку  часовые  у  каждой  двери.   Рядом  с  канцелярией
помещались две небольшие комнатки, в одной из которых сидел поп с евангелием
и  крестом,  в другой -  мулла с Кораном для приведения бывших бунтовщиков к
присяге. В обмен на присягу они получали "ярлыки" на мирное проживание дома.
   Молодой,  рослый,  чернобородый башкирин вошел в  канцелярию.  Привычно
склонившись,  он скинул у входа уличную обувь и в комнатных мягких сапожках,
сильно хромая, прошел по ковру к столу. Вынув из шапки бумагу, он поклонился
и протянул ее офицеру.
   - Чего? - спросил офицер.
   - Я  сама сговорил двеста человек бунта кончать.  Котор человек кончал,
тут писал.  Теперь наша юрт бунтовщик нету.  Двеста ярлык давай,  -  ответил
башкирин.
   - А ты сам кто же будешь?
   - Юртовой писарь, ваш благородья.
   Офицер придвинул к себе толстую книгу.
   - Какого юрта? - спросил он.
   - Шайтан-Кудей, - опустив глаза, ответил башкирин.
   - Эге-э...  -  протянул офицер,  быстро найдя нужные записи.  - Постой,
постой...  - бормотал он, перелистнув страницу и водя пальцем по строчкам. -
Постой,  постой...  да в  вашем юрте самый главный вор Салават...  -  сказал
офицер. - А кто у вас старшина?
   - Отца Салаватка,  Юлай.  Тоже вор.  Весь юрт  наш просит:  новый давай
старшина... - обратился с поклоном писарь.
   - Кинзя тут еще...  Еще хан какой-то... - бормотал офицер, просматривая
страницу. - Вот так гнездо! - заключил он.
   - Самый гнездо!  -  подтвердил писарь,  -  Айда,  посылай наша юрт свой
солдат. Тихо жить хочим.
   - Voulez vous voir le  pretendant au trone de Bachquirie?  -  обратился
по-французски старший офицер к молодому.
   - Eh bien? - подняв голову от своей ландкарты, откликнулся тот.
   - Voila*, - кивнул старший на Бухаира.
   ______________
   * - Хотите видеть претендента на трон Башкирии?
   - Ну?
   - Вот он.

   Перед  ним  лежала  страница,   где  были  записаны  имена  и   приметы
бунтовщиков.
   "Ростом  велик,   волосом  черен,   бородой  -   тоже.  Глаза  черны  и
злокозненны,  брови срослись,  силен, станом тонок, на левую ногу хром..." -
читал про себя офицер.
   - Садись, - обратился офицер к писарю и указал на стул.
   - Рахмат.  Как сидеть с такой господин-благородьям? Наша так латна... -
Писарь склонился в слащавом поклоне.
   - Садись, хан! - неожиданно резко сказал офицер.
   Обалдевший, испуганный и убитый Бухаир опустился на стул.
   - Старшиной хочет быть? - в упор спросил офицер.
   Бухаир  поглядел  на  офицера.   Он  пришел  сюда,   чтобы  перехитрить
начальство,  не ожидая, что здесь могут его узнать. Если бы скромно, покорно
он  не  сложил оружия и  оставил хотя  бы  один только нож,  -  он  сумел бы
пробиться... Но нет. Теперь он был узнан. Бежать?.. Куда? У ближайших дверей
схватят...
   Офицер издевался:
   - Хочешь быть старшиной? - вторично спросил он.
   Преодолевая гордость и  закипавшее возмущение,  Бухаир решил  разыграть
простака.
   - Молодой наша... Как старшиной! - притворно сказал он.
   - Дурака не валяй, ваша светлость хан! - остановил его офицер. - Хочешь
быть старшиной -  улови Салавата.  Он нынче в ваших краях.  С ним ребенок от
русской бабы, его сын.
   Бухаир глядел с недоверием.  Его узнали, знают, что он назывался ханом,
- значит,  знают и то,  что он убивал русских и жег их селения, и все же его
серьезно спрашивают,  хочет ли он стать старшиной.  А Салават?..  Значит, он
страшнее для них?.. Уж, верно, ему не сказали бы быть старшиной!..
   Медленно Бухаир опустил глаза.
   - Команду с тобой отправлю. Найти и поймать, - заключил офицер.
   - Поймать! - твердо пообещал Бухаир.
   Когда он  возвращался домой,  стыд и  зависть терзали его.  Но  это был
последний его  стыд.  Едкие  остатки тоски  по  исчезнувшему чувству стыда и
чести -  вот что это было...  А зависть - тоска по зависти; он не мог больше
завидовать Салавату,  но  чувствовал унижение свое  перед  ним,  и  унижение
рождало в  душе его  злобу.  Ему мешало само сознание,  что Салават еще жив.
Только смерть Салавата могла успокоить его озлобление.
   "Поймать и отдать его русским,  которым он продался!" -  в злобе шептал
себе Бухаир.  Он  нарочно шептал эти  слова,  чтобы уверить себя самого.  Он
шептал потому, что хотел, но не мог так думать. В чувствах и мыслях своих он
ощущал всю высоту Салавата, как и свое падение. Но шепот не помогал ему, и в
тоске он ременной плетью жестоко порол коня.
   От  своей жены,  не  раз говорившей о  том,  как Амина мучается позором
бесплодия,  Бухаир знал  о  страданиях маленькой женщины,  жившей почти  что
вдовой в  течение нескольких лет.  Может  быть,  иногда,  в  минуты тоски  и
одиночества, его сестра даже жалела о том, что позволила увезти себя пустому
мальчишке-певцу...  Поэты! О них говорил пророк: "Вот они, обуянные сатаной,
как в безумии,  бродят по долинам и вечно кричат о том, чего сами сделать не
могут..."
   А Салават?  Разве он не таков же, этот отступник истинной веры? Чего он
добился?  Вместо того чтобы гнать и убивать русских,  он шел с ними вместе и
вел за собой народ, обманывая его трескучими словами, звонкими песнями...
   Верно,  Амине,  своей жене,  он так же,  как и народу, наобещал ханскую
участь, богатства, а что теперь даст?
   Бухаир знал,  что Амина рвалась к  теплу,  с какой-то животной страстью
лаская  чужих,   соседских  детей,  как  все  ее  существо  измучено  жаждою
материнства...  Если сказать ей о том,  что Салават привез с собой сына, что
это сын русской бабы... - раздумывал Бухаир.
   Осенний ветер  принес  черные  тучи,  и  по  дороге  на  Бухаира хлынул
внезапный ливень.  Кругом не  было деревень,  но на его счастье невдалеке от
того места,  где ливень застал его,  стояла изба старика Ахая, промышлявшего
медом.
   Бухаир повернул к нему.
   Старик жил,  казалось,  бессчетное множество лет,  и  никто из живых не
помнил его молодым.  Это был тот самый старик,  к которому бегали все ребята
за медом уж много десятилетий. К нему бегали Салават, и сверстники Салавата,
и сверстники Бухаира.  Только -  не сам Бухаир...  Бухаир не любил меда и не
любил  пчел,  которые  с  детства  всегда  норовили его  ужалить.  Если  ему
удавалось, Бухаир всегда и везде убивал пчелу. Заезжая на пасеку, Бухаир был
доволен, что стоит поздняя осень и пчелы уже не вьются вокруг.
   Старик не сразу впустил Бухаира, заставив его стоять под дождем у избы.
Правда,  он  долго еще бормотал о  том,  что надо стучать громче,  что он от
старости плохо слышит,  что он  мажет уши медом каждый раз на  ночь,  но мед
почему-то  не помогает...  Бухаир заподозрил,  однако,  в  его суетне что-то
другое.
   - Дождь застал меня,  - объяснил свой приезд Бухаир, - и потом я привез
тебе верный ярлык.
   - Что за верный ярлык? - не понял старик.
   - Ярлык на верность царице,  что ты не бунтуешь больше,  - с торжеством
сказал Бухаир.
   - Я? - удивился старик.
   - Ты, ты... - нетерпеливо подтвердил писарь.
   - Когда же я бунтовал? Я стар и ни во что не лез...
   - Кто же  не  бунтовал?!  -  воскликнул Бухаир.  -  Все бунтовали.  Ты,
старый,  бери ярлык. Говорят, Салаватка близко. Солдаты придут искать его по
всему юрту,  а с ним и всех тех,  у кого ярлыка нет, захватят. Бери, бери! -
Бухаир разыскал в  толстой пачке бумаг нужный