молодой, а теперь тебе казни ждать, смерти... Понял?..
   Салават отвернулся, молчал.
   - Кто тебя удержал от покорности и послушания государыне?  Кто не велел
явиться ко мне с повинной?
   - Сердце мое,  моя честь.  Я бригадир государя,  а не изменник, - гордо
сказал Салават.
   - Твой "государь" был  вор  и  разбойник,  обманщик и  самозванец.  Ему
отрубили руки и ноги, потом башку... Понял, вор?!
   Салават опять отвернулся и промолчал.
   В  Казани  показывали Салавату десятки  людей.  Среди  них  было  много
знакомых лиц.  Иные из  них  называли его  по  имени.  Другие твердили,  что
никогда не видали его, не знают, не помнят. Сам Салават не признал никого из
этих людей. Казалось, он знает и помнит всего одно слово: "Бельмей"...
   И  вот пошла снова дорога...  Только на  третий день Салават догадался,
что его везут не назад, не в Уфу, а куда-то вперед, еще дальше Казани, может
быть,  в Петербург,  в Москву,  куда так рвался сердцем Казак-падша{478}. Он
сказал тогда Салавату:  "Приедешь ко мне в  Петербург..."  Вот и едет за ним
Салават,  по его дороге,  может быть,  на тот же кровавый помост, на котором
срубили голову государю... На царскую плаху...
   И  Салават ощутил великую гордость оттого,  что  враги  в  своей  злобе
равняют его  с  государем,  которого он  так  любил и  который был ему ближе
родного отца...
   Вот мелькнуло среди разговора конвойных слово "Москва".
   Как говорил о Москве царь Пугач! Он говорил, что тут сердце его народа,
что тут его правда и слава.
   Сколько тут русских мечетей!  Высокие каменные минареты,  большие дома,
дворцы,   колымаги,   кареты,   пестрые  толпы  людей,  тройки  со  звонкими
бубенцами...
   И никому тут нет дела до безвестного арестанта, которого везут на санях
по улицам.  Может быть,  люди его принимают за простого грабителя и  убийцу,
никто не думает,  что он в двадцать лет был уже бригадиром, вел войско, брал
крепости, что его, Салавата, враги прозвали Грозою Урала...
   Как перед тем в Казани, как еще раньше в Уфе, так и здесь его поместили
в каменный сырой каземат с железной решеткой в высоком окне.
   Как перед тем в Казани,  в секретной комиссии генерала Потемкина, так и
здесь,   в   Тайной  экспедиции  Сената{478},   у  обер-секретаря  господина
Шешковского, перед которым трепетала Россия{478}, называя его "заплечных дел
обер-мастером", Салавата представили на допрос...
   Двое гренадеров под рост Салавату ввели его в  комнату,  где за  столом
заседали надменные чиновники.  На  главном месте сидел маленький старичок со
звездой на шее, который с брезгливостью осмотрел колодника с головы до ног.
   Салават гордо вздернул голову.  В  его  молодых глазах зажегся огонь...
Смерть так  смерть -  все  равно ничего другого не  будет.  Плюнуть врагам в
лицо,  крикнуть им правду о том, что они палачи народа, излить всю ненависть
к ним...
   Они  совещались  между  собою  вполголоса,  как  будто  здесь  не  было
Салавата. Верно, составляли хитрые планы, как подстроить ему ловушку...
   "Как бы не так! - вдруг решил Салават. - Довольно быть мальчиком. Здесь
идет битва за жизнь Салавата,  а  в битве бывает нужна не только отвага -  и
хитрость!  Крикнуть им в рожу вызов -  это значит выдать себя головой,  а мы
еще будем бороться!.."
   Хотя Салават и  мог говорить по-русски,  но Шешковский и его чиновники,
допрашивая многих башкир,  привыкли к тому,  что с ними нужно говорить через
переводчика.  Так же обратились и к Салавату.  И он не выдал себя. За время,
пока  переводчик,  подбирая башкирские фразы,  передавал вопросы чиновников,
Салават обдумывал свой ответ.
   - Как ты пристал к самозванцу Пугачеву? - спросил сам Шешковский. - Чем
он тебя прельстил?
   Хотелось сказать,  что  он  прельстил правдой,  доброй любовью ко  всем
народам, но Салават, смирив свою гордость, сказал, что Овчинников взял его в
плен, когда он шел с сотней башкир к генералу Кару по указу начальства.
   - Башкирам как  было  противиться с  луками против пушки,  одной только
сотнею против тысячи казаков?.. - заключил Салават.
   - А  когда самозванец тебя отпустил домой,  почему ты от них не отстал?
Государыня в  сентябре всем  покорным мятежникам милость свою  даровала.  Ты
знал ли о том?
   "Я  сам своею рукой истреблял изменников,  я  сжигал их  дома и  добро,
угонял их скот!" -  рвались слова из сердца. Так трудно было себя покорить и
сейчас, чтобы не крикнуть врагам этих слов... Глупое слово - "покорность"...
Но Салават покорил себя снова.
   - Ярлыки давали? Я знаю. Много было таких: ярлык у начальства возьмет -
и  опять бунтовать...  Нет,  я  так не  делал.  Я  обещал государю служить и
служил...
   - Самозванцу! - резко воскликнул один из чиновников.
   - Государю!  -  твердо сказал Салават.  -  Откуда нам знать, что он был
самозванец!..
   - Указ вам читали,  что он самозванец и вор,  а не царь?  - раздраженно
сказал Шешковский.
   - Читали указ,  -  отвечал Салават,  -  Там было сказано, что он беглый
каторжник, казак Пугачев, что у него вырваны ноздри, обрезаны уши, клейма на
лбу и щеках,  Я сам видал - нос цел, уши целы, лоб, щеки гладкие. Это совсем
другой человек.
   - Значит, ты волей ему служил? - спросил чиновник.
   - Ведь как сказать -  волей?! - ответил Салават. - Мы, башкирские люди,
войны не хотели.  Казаки хотели войны,  а когда государь велит воевать - что
тут делать!..  Я домой хотел убежать,  казаки поймали меня,  стреляли -  вот
рана... - Салават стал расстегивать платье.
   - Так что ж, казаки тебя обижали? - с насмешкой спросил Шешковский.
   - Совсем обижали!  Ай, как обижали! Я ведь чуть на войне не пропал!.. -
вздохнул Салават.
   - А народ ты грабил? - спросили его.
   - Как так грабил народ?!  - возмущенно, ото всей души, отвечал Салават.
- Кабы я грабил народ, государь указал бы меня повесить...
   - Вор,  вор,  вор!..  - закричал Шешковский, брызжа слюной, и вскочил с
места.
   Салават замолчал, не понимая причины его крика.
   - Вор,  самозванец -  не  государь!..  -  пояснил  молодой чиновник.  -
Разбойник-казак, самозванец!
   Хитрые искорки промелькнули в глазах Салавата.
   - Я так и хотел сказать: кабы я грабил народ, кабы я воровал, обижал бы
людей,  разбойник и самозванец меня приказал бы повесить. Вор не велел народ
обижать. За грабеж и обиды народу злодей-вор всех вешал, - сказал Салават. -
Я  только ходил на  войну,  стрелял.  На  войне ведь как  не  стрелять!  Кто
стрелять не хотел, того самого убивали...
   - А твой отец,  старшина Юлай,  волей с тобой пошел к вору?  -  спросил
Шешковский.
   - Нет, совсем нет, атай в другом месте ходил воевать.
   - Его, что же, тоже Пугач взял силой?
   - Я  как знаю!  Атай старик ведь,  а я малайка совсем...  Старик мне не
скажет...
   Старичок шепнул  что-то  офицеру,  сидевшему рядом.  Тот  дернул шнурок
звонка.
   Вошел солдат.
   - Привести Юлая Азналихова!
   Ввели Юлая.  Он был так же закован в  цепи и одет в арестантский халат,
как и сын. Они встретились взглядами.
   - Как твое имя?  - через переводчика обратился Шешковский к Юлаю. - Это
твой сын?
   - Он говорит:  "Не знаю, похож будто, да как знать - давно не видал", -
отвечал переводчик со слов Юлая.
   Обер-палач усмехнулся.
   - У  тебя  молодые  глаза.  Может,  признаешь отца?  -  обратился он  к
Салавату.
   - Как не знать - отец ведь!
   - Расскажи  старику,  что  сын  его  признает,  -  приказал  Шешковский
переводчику.
   Юлай принял сообщение безмолвно.
   Ему только и надо было знать, не выдает ли себя Салават за другое лицо.
   - Верно, что сын твой сжег Симский завод? - спросил Шешковский.
   Юлай гордо выпрямился; при этом его цепи звякнули.
   - Я сам сжег завод,  -  сказал он,  -  я сжег, и аллах на моей стороне.
Русский купец отнял у  меня землю,  он обманул меня.  Я  сжег завод,  я сжег
деревни,  поставленные на  моей  земле.  Я  сжег  неверную бумагу  -  купчую
крепость, которой меня обманули.
   - Другие заводы ты сжег? - последовал вопрос.
   - Усть-Катав  завод  я  сжег,  -  заявил  все  так  же  твердо Юлай.  -
Катав-завод я  сжег.  На  моей земле были заводы.  Царь сказал,  что  больше
неправды не будет, и я сжег заводы.
   - Спроси, знает ли он, что Пугач не царь был, а вор?
   Юлай выслушал переводчика.
   - Вот сказал: "Неправды не будет..." Разве так вор говорит? Вот сказал:
"Всякого вора,  кто землю взял,  кто человека обидел,  - смертью казнить"...
Разве вор так говорит?  Если он вор был,  значит, хорошо царем представился.
Справедливый вор лучше, чем вороватый царь!
   - Ну, ну... Молчать! - крикнул Шешковский на переводчика, словно он был
виноват в сказанном Юлаем.
   - Что  же,   старшина  Шайтан-Кудейского  юрта  Юлай  Азналихов,  забыл
присягу,  данную ее  величеству государыне Екатерине Алексеевне?  -  спросил
Шешковский, барабаня по столу пальцами. - Может, от старости позабыл?
   - Присяга государю Петру Федоровичу раньше была, - отвечал Юлай. - Я бы
не нарушил присяги, если бы не поверил, что царь он... Сначала не шел - меня
смертью казнить хотели...
   - А  в  твоей  деревне Шиганаевке при  тебе  Салават верных людей  сжег
живьем?
   - Ничего не  знаю,  -  отвечал старик,  -  не  видел,  как  Салават жег
людей... Не было так... - уверенно заявил он.
   - А с тобой Салават был на заводах, когда ты их жег?
   - Нет, не был, - ответил Юлай. - Мои заводы я сам сжег.
   - Увести! - приказал Шешковский.

   Пытки   были,   как   "позорное   и   бесчеловечное  дело",   запрещены
"просвещенной"  и  "всемилостивой" императрицей  Екатериной{482},  и  потому
стены пыточных камер и двойные двери не пропускали стонов терзаемых палачами
людей.
   Но если бы стены а двери не были столь непроницаемы, все равно никто не
услышал бы стона, вырвавшегося из груди Салавата.
   Он молчал, когда его жгли огнем, когда руки и ноги завинчивали в тиски,
когда под окровавленные ногти ему загоняли иглы,  он молчал под плетьми и на
дыбе...
   Так же,  как и  в  Казани,  он не назвал имен,  не признал в лицо самых
близких людей,  а  сколько их  было поставлено здесь перед ним,  как  и  он,
измученных и истерзанных палачами!..
   Очнувшись в своем каземате,  на куче сырой соломы,  Салават ждал казни.
Но шли дни и ночи, а казни все не было...
   И вот его снова "взнуздали" деревянными удилами, снова забили в колодки
и бросили на телегу...
   Салават угадал по солнцу, что его везут обратно в Казань, а быть может,
и на Урал...

   Наступила весна,  когда его  повезли на  телеге.  Все зеленело.  Дорога
лежала  между  лесов,  между  хлебных полей  и  свежих  лугов.  Ночлеги были
короткие,  и после недолгого сна стража будила его,  чтобы трогаться дальше.
Нанесенные палачами раны быстрей заживали в  пути.  Рубцы от плетей и ожогов
перестали  гноиться,  и  Салават,  забывая  о  боли,  с  ощущением  горькой,
тоскливой радости  жизни  вдыхал  влажную  свежесть утренних зорь  и  слушал
утреннее соловьиное пение...
   Салават знал, что сзади него на другой телеге везут измученного пытками
Юлая. Видно, враги им судили общую долю. Перекинуться словом с отцом было бы
утешением. Но их разделяла стража, которая не разрешала им говорить.
   Когда  пошли за  Волгой крутые увалы уральских подножий и  в  степи меж
ярких  зеленых  трав,  усеянных  цветами,  Салават  зорким  взглядом заметил
один-единственный войлочный  кош,  а  возле  него  различил  небольшой табун
лошадей,  сердце его  защемило такой отчаянной болью,  что  ему  показалось,
будто смерть подступила к  нему...  Но  это была не  смерть -  это внезапная
острая мысль обожгла его сердце, это было рождение новой надежды...
   Башкирское кочевье  родило  в  юной  душе  надежду на  волю,  на  новую
жизнь...   Здесь,   среди  этих  степей,  жило  довольно  молодых  и  старых
соплеменников,  кто отдал бы  жизнь за  свободу его,  Салавата.  Они придут.
Только бы крикнуть им:  "Люди!  Башкиры!  Спасайте!  Я ваш батыр! Я ваш сын,
Салават!.."
   И  ему  представились тысячи  всадников,  мчавшихся по  степи,  взметая
песок,  разрывая сплетенные стебли высоких трав,  - вот летят они, соколы...
Стрелы  свистят над  конвоем,  сопровождающим Салавата,  боевой клич  пугает
вражеских лошадей,  тысячи сабель,  пики и косы в руках друзей...  И вот уже
Салават на коне,  впереди этих тысяч всадников.  Никто их не ждет,  никто не
держит от них караулов,  пикетов, они, как молния, как гроза и буря, пройдут
по Уралу...
   Рот  Салавата по-прежнему был  завязан,  тяжелые  дубовые колодки тесно
охватывали искалеченные палачами руки  и  ноги,  но  в  груди и  в  ушах его
звенела песня.  Такой песни еще до сих пор не рождало его сердце.  Эта песня
приветствовала родной Урал, она звала к битвам и прославляла народ:

   Ай, гора Урал, мой Урал!..
   Ты народ мой родил, Урал!
   Ты мне сердце вложил, Урал!
   Ты мне силу дай, ай, Урал!
   От тебя мои табуны,
   Соты медом цветов полны,
   И сладка твоих рек вода,
   И богата твоя руда...
   Если песню в горах споешь -
   Десять песен споет Урал.
   Если в битве твой сын падет -
   Сотню храбрых родит Урал...
   Я умру за тебя, Урал,
   Ай, Урал, ай, Урал, Урал!..

   Песня звенела в ушах Салавата,  она не хотела умолкнуть, клокотала, как
воды Инзера между камней и скал,  она звенела,  как ржанье тысячного табуна,
перехватывала дыхание, как ветер на вершине горы...
   Холмистые увалы становились все выше и круче.  Зоркий глаз уже видел на
небосклоне волнистую линию гор...
   Иногда аулы подступали вплотную к самой дороге,  табуны бродили в степи
так близко,  что видно было, как кони пышными, густыми хвостами обмахиваются
от мух и слепней.  Кочевки в десяток кошей встречались все чаще, и возле них
люди  доили кобыл.  Как-то  раз  долетело оттуда даже тонкое,  нежное ржанье
нетерпеливого жеребенка...

   Ай, гора Урал, мой Урал!
   Ты народ мой родил, Урал!
   В сердце песню вложил, Урал!
   Ты мне славу дал, мой Урал!..

   Надежда не оставляла теперь юного батыра.  Слух о том, что его привезли
на Урал, пройдет между народом. Его узнают, увидят, услышат...
   Если смерть не постигла его в  Казани и  в Москве,  если судьба привела
его снова в родную землю,  то, значит, аллах судил ему вырваться из плена...
Нет,  он еще сядет в седло,  он возьмет в руки саблю,  он почувствует снова,
как  в  славной горячей скачке ветер свистнет в  ушах  и  песок,  взметенный
копытами, обожжет его щеки...
   Вот она,  Ак-Идель,  родная,  полноводная,  быстрая Ак-Идель. Вот белые
известковые скалы, на которых, как гнезда ласточек, лепятся десятки домов...
   Уфа...
   Как мало пути отсюда осталось до родных кочевий...  Если бы вырваться -
долетел бы в одну ночь...
   Пчелы звенели.  Аромат медвяных цветов пьянил Салавата.  Он чувствовал,
как возвращались к нему утраченные силы.
   Теперь это были уже не мечты.  Салават обдумывал хитрый план,  как дать
знать о  себе  народу,  как  послать ему  весть о  том,  что  Салавата назад
привезли в родную башкирскую землю...  Салават был уверен в том, что вести о
нем  долетят  и  сами  до  башкирских кочевий,  люди  сами  придут  и  будут
добиваться  увидеть  его,   они   будут   сами   придумывать  хитрые   планы
освобождения,  но,  может быть, этого долго пришлось бы ждать. Надо и самому
постараться передать весть на волю...  Ведь среди людей,  которых показывали
Салавату,  не было многих из близких и  смелых воинов,  из смелых друзей,  -
может быть, они на свободе.
   Разве не было у  него теперь еще больше друзей?  Старик Ахтамьян,  отец
убитого Абдрахмана,  даже и этот проклявший Салавата старик не захотел стать
предателем, даже он почувствовал сердцем правду...
   А  Кинзя,  должно быть,  успел скрыться,  сбежал от  врагов.  Уж  он не
отступится!  Нет более верного золотого сердца, чем у Кинзи, - вот подлинный
сын Урала!..  Может быть,  Семка тоже ушел от врагов - ведь он, как Хлопуша,
десять раз бегал из всякой неволи.
   Хлопнула за стеной тяжелая, окованная железом дверь, и Салават оказался
опять в  каземате,  в  котором сидел уже  раньше,  -  в  подвале под зданием
магистрата.

   Окна  каземата  выходили  на  улицу.  Узник  часто  выглядывал в  окно,
защищенное решеткой.  Его  держали под  особо  строгим караулом.  По  поводу
прибытия столь  важных  арестантов смотритель,  прапорщик Колокольцев,  даже
подал  рапорт  в  провинциальную канцелярию о  починке пришедших в  ветхость
тюремных замков, бывших в употреблении уже несколько десятков лет.
   Часовые то и дело заглядывали в каземат - один снаружи, другой изнутри.
   В  тишине и одиночестве тюрьмы Салавату служила бы утешением песня,  но
петь было запрещено.  Когда Салават это впервые узнал,  он  был удивлен,  не
понимая, чему может вредить безобидная песня.
   Он запел в сумерках,  думал и пел.  Одинокая дума не могла обойтись без
песни.

   Только один плен знал батыр - плен сердца,
   Узнал батыр другой плен - плен камня.
   Каменные стены тесны
   Для широких крыльев орла...
   Железная сетка прежде
   Защищала грудь Салавата.
   Из кольчуги вытряхивал он
   После битвы полную тюбетейку пуль;
   Теперь железная сетка в окне -
   Самый страшный враг Салавата.

   - Эй,  ты,  тише!  -  крикнул часовой.  -  Не приказано петь!.. Смотри,
старый черт услышит,  -  прибавил он вполголоса.  -  Ты пой,  да потихоньку,
песня - она, брат, первая утеха в беде.
   Салават замолчал.  Несколько минут в  тишине заката были  слышны только
шаги часового, потом солдат остановился против окна.
   - Батыр,  а батыр?..  Ты пой легонько...  Не серчай, слышь?.. Наше ведь
дело такое... служба!..
   - Я твоей службе нешто мешаю? - спросил Салават.
   - Экой ты,  брат,  и в обиду уж!..  Да ведь мне самому отрадно, коль ты
поешь: эдакая дума находит... А если смотритель услышит, меня, брат, розгами
будут драть.
   - Ярар... Латна!.. - крикнул Салават таким тоном, который сразу прервал
беседу.
   Тюрьма  стала  мертвой  и  беззвучной.  Часовой,  огорченный  молчанием
Салавата,  не ходил,  а стоял молча, прислонившись к толстой каменной стене.
На другой день тот же часовой -  Ефим Чудинов -  говорил со своим приятелем,
солдатом Уфимского гарнизона:
   - Тоже ведь бригадир!..  Чин-то знатный... Кабы не сгинул Емельян, быть
бы ему теперь над башкирцами ханом...
   - Тс-с!..  Тише ты,  окаянный...  В колодки хочешь?! - оборвал Чудинова
собеседник.
   - А кто услышит? - протянул Чудинов. - Да коли услышит - что сделаешь?!
Весь народ говорит, что за правое дело...
   - Ну, ты не каркай! - снова испуганно остановил товарищ.
   - Я не ворон,  чтобы каркать,  -  не каркаю.  А не лежит мое сердце над
Салаваткой строгость оказывать,  ан служба велит...  А он гордый...  Как ему
слово  скажешь  -  враз  побелеет  и  замолчит,  будто  камень  ему  на  рот
навалили...
   Салават заметил,  что Чудинов к нему относится хорошо и хочет загладить
свою "вину", но не хотел раньше времени заводить с ним беседу, однако в часы
его дежурства стал потихоньку напевать,  а  Чудинов,  молча принимая это как
знак примирения, слушал песни.
   Размышляя о  том,  почему арестантам не  разрешают петь,  Салават вдруг
понял,  что  песня  могла бы  ему  сослужить драгоценную службу:  она  могла
рассказать народу о том, что сын его Салават возвращен на Урал, что он здесь
томится в тюрьме. Песнь Салавата могла подать вести друзьям и призвать их на
помощь.
   Песня всегда жила  с  Салаватом,  она  помогала ему  поднимать народ на
войну, она добывала народу победу и славу, она должна была теперь донести до
народа его голос и дать ему волю...
   Салават в  несколько дней  приучил караульного солдата к  своим песням,
они  становились все смелее и  громче,  иногда они слышались даже в  дневные
часы.  По счастью,  их не слышал смотритель тюрьмы,  а старый солдат Чудинов
иногда их даже не замечал.
   Слушателем  Салаватовых  песен  был  не  один  Чудинов.   В  магистрате
пользовался   казенной   квартирой   переводчик   провинциальной