чью, в мокрой одежде, издрогший, голодный, Салават добрел до
того места, где еще утром стояла родная деревня.
   Возле пожарища выли собаки.  Их вой сливался с протяжным плачем женщин,
детей, с клятвами, бранью, стонами, с жалобами и тревожным блеянием одиноких
уцелевших овец... Пламя пожрало все и успокоилось. Только кое-где мерцал еще
отсвет углей,  освещая понурые кучки осиротелых разоренных людей,  и по всей
долине в осенней ночной прохладе стлался в траве дым...
   Спрянув с  коня  и  нырнув  от  солдатских выстрелов в  стремительное и
леденящее течение  Юрузени,  Салават обманул погоню.  Солдаты подумали,  что
убили его, и прекратили преследование...
   Пробираясь горами  назад  к  дому,  Салават  встретил  уходящих веселых
солдат.  Они гнали с  собой табуны коней,  угоняли гурты овец,  и  с десяток
башкир из родного аула,  униженные,  избитые, придавленные горем, сами гнали
свой скот впереди "победителей".
   Притаясь меж  камнями,  Салават видел всех.  Он  узнал своих несчастных
односельчан,  узнал  солдата-переводчика,  двоих солдат-палачей,  которых он
отшвырнул от отца, офицера со вспухшим от удара лицом...
   Если бы ненависть могла убивать!  Как ненавидел он и солдат, и офицера!
Он ненавидел их до того,  что жить на одной земле с ними было невыносимо. Он
готов был выскочить из своего убежища,  встать на утес и  крикнуть:  "Вот я!
Стреляйте!"
   Но  они  не  станут  стрелять!  Они  схватят его  и  повезут в  Исецкую
канцелярию!
   Когда  они  скрылись за  перевалом,  Салават пошел дальше.  Издалека он
увидел зарево.  Его сердце остановилось:  он  понял все -  ведь он продолжал
носить на  груди заветный уголек.  В  том зареве он разгадал беду,  но хотел
хоть на  время себя обмануть надеждой на  то,  что это лишь отсвет заката...
Запах дыма,  летевший с ветром ему навстречу по долине родной речки, развеял
обман...
   И  вот он  стоит на  пригорке,  один,  в  стороне от всех.  Он виновник
позора,  отчаяния,  скорби и  нищеты своих родичей...  Да все ли там живы?..
Может быть,  кто-то  запорот насмерть,  кто-то не вынес позора,  бросился на
врагов, и его закололи штыком...
   Салават стоял и  смотрел на картину пожарища,  освещенную мутным светом
луны и отблеском догоравших углей.
   Он не решался выйти к народу. Он чувствовал себя проклятым всеми. Хотел
быть батыром,  хотел принести счастье и волю, а принес унижение и беду. Если
лук Ш'гали-Ш'кмана его обманул,  то  стоит ли жить!..  Горло сжимало,  грудь
разрывало болью. Осенний ветер пронизывал мокрую одежду, и дрожь передернула
плечи юноши.  Он одиноко побрел по долине журчащей речки,  по узкой тропе, и
вдруг за  кустами,  почти рядом,  он  услыхал голос...  Он замер.  Встретить
сейчас людей он  не  мог,  он  не смел...  Как он взглянет в  глаза?  Что он
скажет?..  Уйти одному в горы,  где бродят лишь звери?  Без оружия?  Что же,
пусть нападут волки, медведь, рысь... Стать добычей зверей - достойный конец
для того, от кого родится столько несчастий!
   Салават стоял  неподвижно в  кустах,  ожидая,  когда  пройдут люди,  но
голоса не приближались, не удалялись.
   - Бесстыдные души,  гнилые сердца!  - узнал Салават голос муллы. - Ведь
как старика истерзали, собаки!
   И  Салават разглядел за  кустами очертания коша.  Верно,  кое-кто успел
спасти из  огня свои коши.  Отсвет едва тлевших углей от  догоревшего костра
чуть озарял лежавшего на кошме человека и возле него на коленях муллу. Мулла
Сакья намазывал чем-то голую спину лежавшего.
   "Значит,  муллу не побили - ишь бодрый какой, как всегда!" - подумалось
Салавату.
   - Ну, лежи, старшина, - сказал мулла, поднимаясь.
   Так,  значит, тут, рядом, лежит отец... Он не ответил ни слова мулле, -
может быть,  он умирает...  Как били его,  когда Салават ускакал!  Вся злоба
нечистых кяфыров обрушилась на него...
   "Как истерзали!" -  сказал мулла... Какое же нужно сердце, чтобы стоять
тут,  рядом с отцом,  и не пасть перед ним на колени!.. Как примет его отец?
Отец скажет:  "Трус!  Ты  напакостил и  убежал.  Будь ты проклят!  Ты мне не
сын...  Ты трусливо бежал, а за тебя сожгли весь аул, за тебя засекли нас до
полусмерти и разграбили дочиста!.. Изгоняю тебя навек!.."
   А что ответить в свое оправдание?  Нечего. Что тут скажешь, когда так и
есть?  Поцеловать подошву его сапога,  поклониться и молча уйти в горы и там
погибнуть от голода и  зверей...  Пусть волки растащат кости,  пусть даже не
будет могилы того, кто так виноват перед своим народом...
   Салават шагнул из кустов.
   - Атай... - произнес он едва слышно.
   Старшина, лежавший на животе, опустив лицо на руки, поднял голову.
   - Кто?!  -  спросил он.  -  Салават?!  Сын!  Мой сын!..  Ты  живой?!  -
воскликнул старик.  Он  рванулся привстать,  но  без  сил  упал  на  кошму и
внезапно заплакал,  как женщина.  -  Солдаты сказали, что ты... что убили...
Сынок!..
   - Атай!  - пролепетал Салават. Он кинулся на колени, схватил руку отца,
прижал ее ко лбу,  и  слезы,  как в  раннем детстве,  сами скатились из глаз
Салавата на большую костлявую руку отца...
   - Если бы ты не ударил кяфыра в его поганую рожу,  все равно они сожгли
бы  нашу деревню.  Они все равно нашли бы,  за что ее сжечь.  Она им мешает,
сынок...  Они хотят делать плотину... Купец заплатил за это, наверно, немало
денег...  Не зря ведь у них была с собой для поджогов просмоленная пакля,  -
утешал старшина сына.
   Отец говорил еще какие-то  слова из  Корана,  но  Салават их не слушал.
Мать дала Салавату сухое платье.  Дрожащими от радости руками она сама,  как
ребенка, его раздевала, сама помогала одеться, приговаривая, как маленькому,
ласковые слова:
   - Вот у  нас и  рубашечка стала сухая,  и  спинка согреется,  вот нам и
будет тепло... И ножки обуем в сухие сапожки... И кушать будем...
   - Если бы все мы кинулись за тобой на солдат,  то мы их победили бы,  -
сказал Сулейман Салавату. - Сами мы все виноваты, что оробели.
   - Дурак!  У них ружья,  пули!  -  проворчал Ракай, лежавший, как брат и
отец, на животе.
   Салават угрелся под  одеялом из  лисьего меха.  Ему  казалось,  что  он
проспал бы еще три дня, когда суровый голос отца разбудил его:
   - Уходи,  Салават.  Уходи,  пока не увидели люди, что ты жив. Ведь горе
какое у всех!  От горя никто ничего не рассудит по правде.  Еще кто-нибудь и
начальству напишет...  В Биккуловой, под Оренбурхом, знакомый татарин держит
умет.  Он  примет тебя.  Три года пройдут,  тогда возвращайся.  За  три года
немало воды утечет - все смоет время, и злобы людской не станет...
   И Салават ушел до восхода солнца.


ГЛАВА ПЯТАЯ

   В  глубине Оренбургских степей,  по  дороге от Оренбурга к  Самаре,  по
тракту  стояло  немало  одиноких  уметов  -   заезжих  дворов,   в   которых
останавливались проезжие обозы с русскими товарами для азиатов и с азиатским
товаром, идущим в Россию. Иногда приставали в уметах и караваны верблюдов, и
окруженные  злыми   сторожевыми  собаками  гурты   перегоняемых  из   степей
жирнозадых овец,  и  тысячные табуны  лошадей.  В  умет  заезжали чиновники,
офицеры,  купцы -  перед всяким гостем татарин, хозяин умета, старик, широко
распахивал ворота  двора;  для  старых  знакомцев он  отпирал  тяжелый замок
каменной подклети,  куда складывал на ночь товары,  а ключ отдавал владельцу
товара.  Зато с огорода,  через коровник,  был у татарина сделан тайный лаз,
ведомый лишь немногим.  Через этот лаз пробирались в умет никому не знакомые
молчаливые люди. Нередко их ноги были потерты колодками или цепями, на руках
сохранялись под рукавами язвы от кандалов,  а  то и звенья неспиленной цепи;
случалось,  что  заходили  беглые  крестьяне,  бредущие по  свету  куда  очи
взглянут, подальше от родной подневольной пашни, от барских плетей... Бежали
раскольники{120},  расстриги-попы{120},  арестанты  и  каторжники  -  и  все
находили приют...
   Был  слух,  что татарин к  себе принимает даже разбойников и  хранит их
награбленное добро,  но никогда не случалось, чтобы вблизи умета кого-нибудь
грабили подорожные гуляки,  не  случалось и  того,  чтобы  драгунский дозор,
искавший разбойных людей,  напал на их след возле умета.  У  старика Салтана
было всегда напасено довольно сена,  для добрых коней чиновникам и  офицерам
всегда мог старик угодить овсом,  в  любой час мог зарезать овечку,  старуха
его,  Золиха, подавала к столу и сметану, и масло, и молоко, и яички, всегда
у  нее  припасен был мед,  а  для добрых людей -  и  кислушечка-медовуха,  и
бражка, и квас...
   На этот умет и пришел Салават в осеннюю непогоду,  в слякоть и в дождь.
Салтан в это время в подклети отмерял для проезжих овес.
   Убедившись,  что здесь,  у амбара,  никто не слышит его, кроме хозяина,
Салават рассказал ему  о  себе.  Старик Салтан сокрушенно покачивал головой,
слушая рассказ Салавата о его злоключениях.
   - И чего молодому такому было соваться!  - недоуменно сказал он. - Чего
тебе  надо?  Отец -  старшина,  богат человек,  у  русских в  почете...  Ну,
поставили бы деревню на новом месте.  Места,  что ли,  у  бога под солнышком
мало?!.  Думаешь ты, что цыплята орла с двумя головами клевать могут? Орел с
двумя головами - ой сильная птица какая!..
   Салават, потупясь, молчал.
   - На божьи порядки,  джигит, поднимаешь руку. На зверя охотник есть, на
птицу -  орел,  на  бедного человека -  богатый...  Думаешь,  ты доброе дело
сделал -  все  рады будут?  Рот ведь желтый еще у  тебя.  Тебе бы  в  гнезде
сидеть,  а ты полетел!  На дворе -  сова, на земле лисица съест. Как, сказал
ты, зовут тебя?
   - Салават.
   - Имя святое дали тебе -  Салават,  это имя мира и тишины, а ты вон что
затеял!..  Отца твоего таскать теперь станут:  где,  мол,  сына укрыл?  Если
узнают, меня тоже схватят: "Зачем беглеца на двор пускаешь?"
   - Святой пророк Магомет{129} говорил... - осмелился возразить Салават.
   - Ты меня не учи,  что пророк говорил!  -  перебил хозяин.  -  Я Корану
учился -  сам знаю! Заезжий двор у меня ведь!.. Солдаты каждый день ходят, у
приезжих гостей смотрят бумаги, а где у тебя бумага?!
   Салават резким движением вскинул заплечный мешок.
   - Прощай, Салтан-агай! Не ко двору тебе в доме держать орленка - возьми
поросенка! Прощай!..
   По  жидкой  грязи,  смешанной с  конским  навозом,  Салават под  дождем
зашагал по двору к воротам.
   - Куда ты?  Горячий-то парень какой ведь попался! Постой! - забормотал,
догоняя его,  хозяин. - Стой, говорю! - Он схватил Салавата за полу чекменя.
- Салтан-старик не  таких еще укрывает...  От  слова беды не  случится.  Ну,
побранил!..  Борода-то,  гляди,  седая,  а ты молодой. Мне что тебя не учить
маленько?!  Иди, оставайся. Племянником будешь моим - из-под Казани приехал,
Ахметка.
   Юношеская гордость толкала  Салавата от  старика,  но  он  был  измучен
долгим путем,  промок под дождем,  иззяб.  Гордость его боролась с  желанием
пожить наконец спокойно.  Много дней мотался он  от  кочевки к  кочевке,  от
умета к умету,  от двора ко двору,  где попало ночуя,  голодая, пробираясь к
Салтану, у которого в давние годы скрывался и сам Юлай.
   - Ну, кому говорю! Ишь, упрямый племянник! Идем.
   Старик взял его  за  руку и  новел в  избу,  вдруг изменившимся голосом
весело бормоча:
   - Хе-хе!  Большой ведь ты вырос,  Ахметка! Большой какой стал!.. Хе-хе!
На сестру похож... Ну, как в деревне дела? Как дядя Гумар торгует?
   Старик  провел  его  в  заднюю пристройку избы  и  подтолкнул в  чулан,
заваленный мешками с  мукой,  овсом,  конской сбруей,  заставленный бочками,
кадками и ларями.
   У двора в это время послышались голоса, конское ржание, послышался стук
в ворота.
   - Вишь,  гости наехали.  Тихо сиди.  Кто увидит -  Ахметом зовись...  Я
лучше запру тебя тут, чтобы никто не увидел.
   И Салават услыхал, как он снаружи навесил и запер замок.
   Салават сел на нары.
   По  густой грязи во дворе зачвокали конские копыта,  въезжая в  ворота,
заскрипели колеса  телег,  с  трудом  переехавших,  видимо,  многие броды  и
смывших деготь с осей.
   "Дальние,  -  услыхав пронзительный визг колеса, подумал Салават, - или
клажа велика, что так стерли смазку".
   Во  дворе  послышалось несколько голосов,  говоривших по-русски,  потом
зашаркали сапоги о ступени, очищая налипшую грязь; наконец все затихло.
   Салтан не приходил. Салават, не раздеваясь, по-прежнему сидел на нарах.
Он с завистью думал о том,  что в заезжей избе за стеной, верно, пьют теперь
чай.
   "Небось,  кто с деньгами приходит,  тех кормит и поит Салтан -  не так,
как меня,  принимает",  -  угрюмо думал Салават.  Он почувствовал, что голод
острее и  острее,  что он  почти не  может сидеть от  голода.  "И кобыла моя
голодна, - продолжал он думать, - а старый козел небось не накормит".
   Беглец встал с лавки и прошелся по кладовой.
   В сенях возле двери заговорили тихо на русском языке; по-русски Салават
знал немного и  плохо понимал связную быструю речь.  Замок громыхнул.  Дверь
отворилась,   и  в  чулан  вошел  Салтан,  сопровождая  какого-то  высокого,
широкоплечего человека с повязкой, закрывавшей его лицо.
   Войдя в полутемное помещение, гость отшатнулся от Салавата.
   - Не бойся,  это племянник,  - успокоил его Салтан, - он даже по-русски
не  смыслит,  первый раз  дальше своей деревни гулял...  Брат бедный,  детей
много, дома нечего есть...
   Быстрые черные глаза гостя сверкнули.
   - А ты,  погляжу, всегда под замком племянников держишь. Я, знать, тоже
племянник твой,  дядя!  И к чему ты мне брешешь,  Салтанка?! Где это видано,
чтобы работников из дому отпускали, когда дома нечего есть?
   - Из-под Казани пришел,  звать Ахметкой,  -  продолжал татарин,  не для
того, чтобы уверить нового гостя, а чтобы самому Салавату еще раз напомнить,
как он должен теперь говорить про себя.
   - Опять врешь и сызнова брешешь. Я тебя не спрашиваю, как его звать. Ты
лучше, дядя, нас обоих, племянников, угости-ка с дороги.
   - Ладно,  ладно, сейчас угостим! - Салтан суетливо выскользнул из двери
и снаружи запер ее на замок.
   Неприязнь Салавата к  хозяину удесятерилась.  Если бы  даже забыл он  о
клятве,  данной недавно на угольке,  - и тогда у него было достаточно причин
для ненависти к русским. Язык, на котором человек говорит, и вера в бога его
народа определяли для Салавата врагов и  друзей с того дня,  как он бежал из
сожженной  солдатами  деревни.   Каждый,   кто  говорил  по-русски,   теперь
представлялся ему  врагом.  Несмотря на  свои  пятнадцать лет,  Салават  был
грамотен. Недаром он, сын старшины, дружил с сыном муллы Кинзей. Мулла хотел
обучить премудрости пророка своего  не  по  годам  тяжеловесного и  ленивого
сына.  Это было трудно,  и хитрый отец облегчил себе дело тем,  что вовлек в
учебу  сметливого,  бойкого Салавата.  Салават легко оправдал надежды муллы,
перегнав в  учебе  своего друга,  чем  огорчил муллу и  доставил возможность
гордиться самолюбивому старшине.
   Не  раз,  бывало,  Юлай  при  гостях задавал Салавату вопросы,  которые
требовали знания Корана,  и  Салават с легкостью и рассудительностью отвечал
на  вопросы,  приводя  в  изумление  одних,  а  других  вынуждая  изображать
изумление.
   Теперь не для других,  не напоказ,  а для себя самого вспоминал Салават
строгие суры Корана,  гласящие о неверных.  Ненависть и презрение к неверным
предписывало устами пророка само небо.  И  Салават ненавидел их  всей душой.
Потому и  новый пришелец с повязкой на лице вызвал в нем чувство неприязни и
отвращения.
   Словно стыдясь своего безобразия, отвернувшись от Салавата, он развязал
повязку,  чтобы ее поправить.  Тут как раз громыхнул замок. И, в поспешности
оглянувшись,  пришелец выдал товарищу по неволе свой страшный вид: у него не
было носа... Он поспешно закрылся платком, но одного мгновения было довольно
шустрому взгляду юнца.  Несмотря на сумрак помещения,  Салават разглядел его
облик во всех ужасных подробностях...
   Салават был  нечаянно озадачен и  молча глядел на  безносого;  он  знал
многих башкир,  искалеченных так за мятежи,  но в первый раз видел русского,
побывавшего в  руках  палача.  В  полумраке амбара  оба  добровольных узника
внимательно разглядывали друг друга.
   Безносый молча опустился на скамью против Салавата.  Вошел Салтан, неся
под полой еду,  плотно затворил за  собой дверь и  поставил на  нары чашку с
вареным мясом.  С полки,  тянувшейся вдоль стены,  он достал каравай хлеба и
положил перед гостями.
   - Ахмет, псак бар-ма?* - обратился он к Салавату.
   ______________
   * Ахмет, нож есть ли?

   Салават не сразу отозвался.  В  первый раз Салтан назвал его этим новым
именем,  которое -  кто знает,  надолго ли, - должно было заменить звучное и
привычное - Салават.
   Безносый усмехнулся,  стрельнув пронзительными и  вместе смешливыми,  с
издевочкой, глазами в сторону юноши.
   Салават подал  Салтану нож.  Татарин,  с  восхищением осмотрев красивый
клинок, стал резать принесенное мясо и хлеб.
   - А как у тебя, молочка нет ли? - спросил безносый хозяина и с усмешкой
добавил: - От бешеной коровки.
   - Знаю,  знаю,  -  торопливо проговорил хозяин.  -  Как в  чулан тащить
угощение? Увидят!
   Он снова вышел. Салават и безносый молча приступили к еде. Через минуту
снова вошел Салтан,  принес чарку водки и  ковш  квасу.  Квас поставил перед
Салаватом, водку - перед безносым.
   - К ночи еще зайду, - сказал он и вышел.
   Салават, отвернувшись, ел молча. Безносый прервал молчание.
   - Водку пьешь, Мукамет? - спросил он по-татарски.
   Салават лишь презрительно передернул плечом.
   - Ладно, после успеешь! - успокоил безносый.
   Салават не  ответил.  Он  жадно  жевал  соленую конину  и  глотал хлеб,
запивая квасом.
   - Плохо тебя,  Махмут, дядя твой кормит. Русский этак своих племянников
не содержит, - сказал безносый, положив на плечо Салавата руку.
   Салават неприязненно отодвинулся дальше.
   Безносый засмеялся.  Он выпил водку, доел мясо. Оба молча сидели теперь
на разных концах длинной скамьи.
   - Послушай-ка,  Махмут,  -  начал опять безносый, - нам с тобой, может,
месяц тут вместе прожить,  неужто же ты так-то и  будешь молчать?  Мы оба со
скуки издохнем! Расскажи, как к Салтану попал.
   Салават упорно молчал.
   - А то я расскажу. Я, брат, много видал, всего нюхал - вишь, от понюшки
и нос весь вышел.  А я говорю тебе,  Махмут... Как тебя звать-то? - внезапно
спросил безносый.
   - Сам говоришь! - возмущенно воскликнул Салават, поняв ловушку.
   Безносый весело засмеялся своей шутке.
   - Вот тебе -  "сам говоришь". А ты позабыл свою кличку! Так как же тебя
зовут, Махмут или Ахмет? - спросил он.
   - Как зовут -  так зовут. А тебе-то какое дело? - огрызнулся Салават на
насмешника.
   - Да ты не серчай.  Ахметка - и будь Ахметкой. А меня вот Хлопушей{125}
зовут -  тоже кличка.  И  у  собаки у  каждой своя!..  -  добродушно заметил
шутник. - Так вот, Ахмет, чай, помнишь, тебе асай говорила сказки? Неужто же
ты все позабыл?  Ведь помнишь?..  Расскажи ты башкирскую,  а я тебе расскажу
нашу русскую сказку, так время у нас и пойдет!..
   Салават посмотрел на безносого с гордым презрением и отвернулся.
   - Я, брат, привязчивый, я не отстану! - сказал Хлопуша.
   В глазах Салавата мелькнул лукавый и злой огонек.
   - Помню одну...  -  неожиданно согласился он  и  повел рассказ:  -  Жил
барсук в  норе  под  корнями,  тихо жил,  сладкие корешки сосал...  Приходит
свинья к нему,  плачет:  "Пусти в нору. Я в степи живу, у меня корешков нет,
нору рыть не умею".  Пустил барсук.  Пожила день,  другой, в пятницу пошла в
гости к свахе.  Назад идет -  сваху ведет...  - рассказывал Салават, заранее
зло  потешаясь тем,  что  придумал он  рассказать русскому.  -  "Здравствуй,
барсук! - сказал Салават, нарочно произнеся "здравствуй" - по-русски. - Уж я
так твое житье да и тебя самого расхвалила - и сваха к тебе жить пришла".
   - Вот беда!  -  перебил безносый. - Не хочешь, а принимай, коли в гости
пришла!
   Салават неодобри