канцелярии
Третьяков;  у  него была дочь восемнадцати лет -  Наташа.  Она-то и  слушала
песни пленника, сидя двумя этажами выше его в своей комнатушке.
   Уроженка этого края, внучка крещеной башкирки, не раз ездившая на кумыс
с  отцом,  она понимала башкирскую речь и в песнях Салавата заслушивалась не
одним  только  напевом.  Салават стал  казаться ей  самым  красивым и  самым
желанным в  мире,  и  не раз она даже всплакнула,  когда Салават пел о своей
доле.  Она  знала  Чудинова,  и  старый  солдат,  карауливший  магистратских
арестантов, знал ее. В одно из его дежурств она спустилась вниз.
   - Ефим Федорович, - позвала она.
   Чудинов вздрогнул и огляделся во все стороны.
   - Уйди, барышня. Нельзя говорить на часах. После скажешь...
   - Ефим Федорович,  миленький,  нет никого,  старик в городе,  - просила
Наташа.
   - Ну, что тебе надо, сказывай.
   - Покажи мне башкирца.
   - Какого башкирца? Что ты, башкирцев не видела?
   - Нет, что поет.
   - Ш-ш-ш!.. Тише ты... Кто поет у нас?! Арестантам нельзя петь...
   - Ладно, ладно, я чую, да ты ведь знаешь, о ком говорю. Покажи...
   - Нельзя, барышня, лучше уйди.
   - Ну, ты сам говори с ним, а я мимо пройду - увижу.
   - Нельзя, Наталья Федоровна.
   - Ну, да так уж прошу я...
   Чудинов все-таки согласился,  и она поглядела на Салавата. После этого,
пока  отец ее  Федор Третьяков ездил по  делам по  провинции,  сама Наташа в
каждую смену Чудинова подходила к нему. Сначала через солдата она передавала
Салавату просьбу петь ту  или  другую песню,  но  певец не  мог исполнить ее
желания  -  он  забывал свои  импровизированные напевы,  они  проходили мимо
вместе с  настроениями.  Тогда Наташа прислала ему  через того  же  Чудинова
чернила, перо и бумагу. Салават записал и послал ей одну из песен. Благодаря
Наташе он разговорился наконец и  с  Чудиновым и через него узнал,  что отец
Наташи,  Третьяков,  отбирает у  башкир и  у других жителей показания о нем,
Салавате, для чего уже вторую неделю разъезжает по Уфимской провинции.
   Беседуя как-то лунной майской ночью с  Ефимом Чудиновым,  Салават узнал
от него,  что на этом же самом месте стоял Ефим, карауля другого колодника -
отважного полководца Чику Зарубина, которого, возвратив из Москвы, тут в Уфе
и повесили...
   Рассказ о  казни удалого пугачевского атамана смутил Салавата.  "Неужто
все же повесят?!" - ударила мысль.

   На  площади перед  зданием магистрата,  под  густыми,  готовыми вот-вот
зацвесть тенистыми липами,  в  присутственные дни  собиралось немало народу,
который часами тут ждал решения разных дел. Одни добирались сюда хлопотать о
своих  близких,  схваченных после  восстания  и  увезенных в  город,  другие
приезжали с жалобами на обиду и утеснения,  те привозили свои товары в Уфу и
в  магистрате скрепляли сделки с  уфимскими купцами.  Здесь  же  на  площади
стояли телеги,  груженные разным добром,  которое,  едучи в  город по  делу,
всегда не  преминет с  собой  захватить каждый сельский житель,  и  уфимские
горожане толпами  приходили сюда  поспрошать у  приезжих сельских товаров  -
барашков,  шерсти,  лебяжьих,  лисьих и беличьих шкурок,  веревок, долбленой
посуды,  сюда  приходили любители  кумыса  покупать целебный напиток  -  вся
площадь у  магистрата кишела  шумной толпою народа и  превращалась в  базар.
Иногда приказный или  солдат,  выскочив из  магистрата,  начинал с  бранью и
криками  разгонять  покупателей и  продавцов,  говоря,  что  от  их  галдежа
невозможно вести магистратские дела,  но все кончалось лишь тем, что карманы
приказного или солдата наполнялись горсткою меди и  серебра,  шум на площади
на недолгое время несколько утихал, чтобы снова по-прежнему разгореться, как
только возобновится прерванная торговля.
   По одежде приезжих башкир,  по племенным различиям в их одеянье опытный
глаз  мог   сразу  отметить,   откуда  приехал  торговец  или  магистратский
проситель.
   Осторожно выглядывая в окно своего каземата,  Салават уже давно замечал
приезжих из  тех  юртов,  где  случалось ему набирать своих воинов.  Там все
знали его, Салаватовы, песни.
   И песня его осмелела...

   Ай, родная река Юрузень!
   Камни лежат по твоим берагам, Юрузень,
   В тихих заводях камыши растут, Юрузень,
   Рыбы плещут в твоей воде, Юрузень,
   Звезды ты отражаешь в воде, Юрузень,
   Быстра ты, река, шустра...

   Чудинов стоял,  слегка  опершись на  свое  ружье.  Слышал ли  он  напев
Салавата?  Может быть, задумался о чем-то своем, вспоминал бесчисленные годы
своей службы...  Но  народ на  площади уже  слыхал песню,  два-три  человека
подвинулись ближе к зданию магистрата, чтобы послушать ее.

   Пусть ноздри мне вырвут враги,
   Пусть язык и уши отрежут врага,
   Пусть за любовь к красоте твоей, Юрузень,
   Выколют очи мои стрелою враги.
   Искалеченные уши услышат плеск твоих вод,
   Юрузень...
   Язык мой не сможет славить тебя,
   Но мертвые очи запомнят красу твою,
   Юрузень...

   Голос Салавата окреп. Песня подхватила его и несла на крыльях. Он забыл
о своей хитрости, забыл о том, что ему, арестанту, колоднику, следует петь с
опасением.  Вдохновение охватило его.  Он  не  видал своего каземата.  Перед
глазами его была Юрузень во всей своей красоте,  сам он сидел в седле, возле
него  развевалось его  знамя,  и  тысячи  воинов с  горящими отвагой глазами
слушали его песню...

   Не отдадим врагам красоты твоей, Юрузень,
   Пока воды твои не покраснеют от нашей крови.
   Пока с водою твоей, Юрузень,
   Не станем пить кровь наших детей.

   Никто уже больше на  площади не торговался,  никто ни о  чем не спорил,
никто не делился со встречным знакомцем своей заботой.  Все замерло. Могучая
сила  певца  покорила всех.  Горячий ветер войны летел над  толпой в  звуках
песни. Сердца раскрылись навстречу ей, и Салават видел мысленным взором весь
свой народ и читал в его сердце...

   На войну! Седлайте своих жеребцов, жягеты,
   И брюхатых кобыл не жалейте - после ожеребятся!
   Девушки, продавайте мониста,
   Вместо них нужны кольчуги на груди жягетов.
   Все на последнюю войну,
   На кровавую войну,
   На войну!..

   И только тогда,  когда Салават уже замолчал, смотритель тюрьмы подоспел
к окну, возле которого стоял с ружьем старый солдат Чудинов.
   - Ты  оглох,  Ефимка?!  Оглох?!  -  закричал смотритель.  -  Не  знаешь
закона?! Кто петь велел арестантам?!
   Чудинов  опомнился и  застучал  прикладом в  решетку  окна.  Он  что-то
крикнул колоднику,  наклонясь к  окошку,  и  люди  на  площади только  тогда
догадались, откуда летела эта страстная песня. Многие узнали певца.
   - Салават! - прошелестело в устах людей...

   Прошло два-три дня,  и толпа народа перед магистратом выросла вчетверо.
Иные из толпы дерзко приближались почти к самым окнам арестантских казематов
и старались в них заглянуть, но песня больше уж не звучала, и часовой больше
уже  не  стоял перед заветным для народа окном.  Салавата перевели в  другой
каземат,  окошко которого выходило на  задний двор  магистрата,  где  лежали
дрова и зловонные кучи гниющего мусора и где стоял теперь караульный солдат,
сам побитый розгами за попустительство колоднику.
   Дня через два Салавата и Юлая повезли в провинциальную канцелярию,  где
в  присутствии воеводы  прочли  им  приговор  Тайной  экспедиции Сената,  по
которому каждый из них сначала должен был быть подвергнут казни кнутом в тех
местах,  где они сражались и выжигали деревни,  заводы и крепости,  а затем,
клейменные  каленым  железом,   с  вырванными  ноздрями,   они  должны  были
отправиться в вечную каторгу, куда-то в далекую крепость Рогервик{491}.
   В  эти  дни возвратился в  Уфу переводчик Третьяков.  Он  привез двести
показаний из  разных волостей и  аулов  против Салавата.  На  основании этих
показаний Тайная экспедиция определила бить Салавата кнутом в семи местах по
двадцати пяти ударов{491}.
   Этот жестокий приговор обрекал Салавата на смерть.
   По  двадцать пять  ударов кнутом палача в  семи местах -  это  было сто
семьдесят пять ударов кнута.  Кто  может вынести эти удары?  После старинных
восстаний башкир  многих наказывали кнутами,  и  во  многих башкирских родах
сохранились предания о  гибели  дедов  под  кнутом палача.  Некоторые палачи
стяжали себе известность тем,  что десятого их  удара кнутом не мог пережить
никто...  Но приговор предусматривал бить Салавата кнутом в деревне Юлаевой,
где он пожег и  побил братьев Абтраковых,  в Симском заводе,  в деревне Лок,
где в  сражении с  гусарами Михельсона оказал Салават отвагу и стойкость,  в
Красноуфимске,  Кунгуре,  в  Осе  и  невдалеке  от  Ельдяцкой крепости,  где
происходило сражение с полковником Рылеевым.  Чтобы выполнить этот приговор,
палачи должны были бить его так,  чтобы доставить живым и  в последнее место
назначенной казни... А, впрочем, кто спросит с них, с палачей, если он умрет
под кнутом прежде полного исполнения приговора?!  Зато он  увидит Урал,  еще
раз  увидит горы,  увидит родную свою Юрузень,  вдохнет запах горного ветра,
услышит клекот орлов,  ржание табунов и  блеяние стад...  Близкие люди будут
вокруг  него,  и  слезы  башкирских  женщин  облегчат  его  муки.  Он  будет
мужествен,  вынесет все,  собрав волю.  Он не покажет врагам слабости, и те,
кто увидят его страдания,  расскажут о  нем своим детям и  внукам,  а  певцы
сложат песни о  Салавате,  и  долго будут жить эти песни,  будут жить,  пока
будет жить сам башкирский народ...  Может быть, чья-нибудь близкая дружеская
рука принесет ему чашку кумыса,  и молитва правоверных за душу его прозвучит
при его смерти!..
   Последняя ночь  в  магистратском каземате  в  этих  мыслях  прошла  для
Салавата бессонной.
   При ясном рассвете вывели его на магистратский двор, посадили на телегу
в ножной колодке,  с руками, закованными в тяжелые цепи. Конный конвой живым
кольцом окружил телегу, и его повезли...
   Был яркий июньский день,  цвели липы, травы дышали медом. После сырости
каземата палящее солнце только ласкало.  По  сторонам дороги пестрели цветы.
Навстречу Салавату тянулись в Уфу на базар вереницы крестьянских телег,  шли
пешие с корзинками яиц и ранних ягод.
   Конвой  Салавата кричал на  встречных,  и  встречные в  страхе поспешно
сторонились с дороги,  освобождая путь для солдат.  За облаком пыли, которую
поднимали солдатские лошади,  Салават не мог разглядеть в  подробностях лиц.
Он только смутно угадывал очертания людей в знакомых башкирских одеждах...
   Дорожная раскаленная солнцем пыль!  Даже она  была отрадой.  Запах пыли
напоминал Салавату те времена, когда тысячи воинов мчались за ним, послушные
его зову.
   Народ не  знал и  не  ждал,  что его,  прославленного и  любимого всеми
батыра, судьба ведет снова в родные края. Если бы знал народ!..
   Но  солдаты  остановились кормить  лошадей в  стороне от  селений и  от
кочевий, на берегу реки, где не было никого из башкир.
   И  тут Салават увидал палача,  подпоясанного толстым сыромятным кнутом.
Солдаты брезговали есть с палачом. Он сидел с двумя помощниками в стороне от
всех, у отдельного костра.
   Переводчик Третьяков подошел к Салавату.
   - Ничего,  ничего,  не забьют!  -  сказал он.  - А может, все к лучшему
будет, как знать!..
   Третьяков протянул Салавату миску с едой, подал ему ложку и кус хлеба.
   "Как знать... Может, к лучшему..." - продолжало звучать в ушах Салавата
его бодрящее слово.
   ...Салават лежал в каземате под магистратом. Он лежал на животе, потому
что на спину не мог лечь - она была сплошным куском рваного мяса и кожи.
   Двадцать пять  ударов  кнута  упало  на  широкую могучую спину  батыра.
Сыромятная кожа кнута рвала и терзала тело.  Удары сотрясали все существо...
Но переводчик сказал Салавату,  что палач его бил "с береженном". Обреченный
должен был вынести все сто семьдесят пять ударов...
   Теперь его положили отлеживаться в  тюрьме,  чтобы через несколько дней
снова поставить на  муку.  Его хорошо кормили.  Каждый день приносили жирное
мясо, давали кумыс. Третьяков принес какую-то мазь для заживления ран, а она
облегчила страдания Салавата.
   - Отец твой покрепче тебя,  -  сказал Третьяков Салавату,  - сорок пять
кнутов получил, а бодрится... Богу молится все - знать, бог ему помогает.
   Как только выходил Третьяков, так Салавата охватывало забытье. Какие-то
шумные сны,  с битвами,  со множеством воинов, роились в его воображении, то
детские игры, то скачки... И всюду Урал...
   Да,  он  вдохнул его  ветер -  ветер Урала,  он  увидал еще  раз родную
деревню, услышал родную речь...
   В  первый раз его били в Юлаевой деревне.  Люди разъехались на кочевки.
Солдаты хотели согнать башкир к  его  казни  "для  поученья",  но  не  могли
разыскать кочевок в лесах в степях. Они похватали проезжих людей по дорогам,
пригнали русских людей из  Муратовки.  Все стояли мрачною молчаливой кучкой.
Салават видел их лица; в них было сочувствие к нему и вражда к палачам...
   Салават не  издал  ни  стона,  стоял  под  кнутом,  стиснув зубы,  пока
багряный туман не хлынул откуда-то в голову, и он потерял сознание...
   И вот рубцы на спине его начали подживать. Смотритель тюрьмы пришел сам
в каземат и повел Салавата с собою наверх.
   Румяный,  усатый немец,  казенный лекарь, заботливо осмотрел Салаватову
израненную кнутом палача спину,  еще раз велел ее  смазать мазью,  брезгливо
сквозь трубку послушал сердце и с довольной улыбкой сказал: "Молодец!"
   А  наутро та  же  телега снова  везла Салавата из  города на  Урал  для
продолжения лютой казни, для новых мучений.
   И,  несмотря на жестокую боль в спине, которую увеличила тряска телеги,
юный узник был снова счастлив вырваться из каземата.
   Вдыхая запахи леса,  глядя  на  скалы,  на  голубое небо,  по  которому
мчались  гонимые ветром  причудливые облака,  слушая  шум  древесных вершин,
пение птиц,  Салават минутами забывал о  том,  что  его ожидает новая казнь,
более мучительная,  чем  прежде,  потому что  на  этот раз кнут палача будет
терзать уже наболевшее и едва начавшее заживляться тело...
   Должно быть,  будет опять женский плач  и  сдержанные проклятия мужчин.
Салават увидит  искривленные состраданием лица  сородичей,  страх  в  глазах
некоторых из них...
   Но  красота Урала снова брала Салавата в  плен,  чаровала и  уводила от
этих мыслей.
   В этот раз везли его на Симский завод.

   Работных людей согнали на  заводский двор со всех деревенек,  окрестных
башкир тоже согнали к "поучительному" зрелищу казни.
   Ровно год назад Салавата встречали здесь кличем радости. Толпы башкир и
русских славили его имя.
   И  вот он  теперь стоял среди толпы,  привязанный к  столбу в  ожидании
казни.  Он  решил молчать,  охваченный мыслью о  том,  чтобы не  проявить ни
страха, ни слабости перед врагами и перед народом.
   Толпа  людей,  собранных здесь,  стояла  в  молчании.  Отдельные,  даже
негромко  сказанные  фразы,   отдельные  слова  легко  доносились  до  слуха
приговоренного.
   - За всех за нас, за народ казнь примает, - говорила немолодая женщина.
- Хоть башкирец, а правду любил, не обидел напрасно людей.
   - Твою,  видно, избу не сжег, то тебя не обидел, а у нас деревню пожег,
от заводов хотел отогнать! - возражали ей из толпы.
   - Пропадай они пропадом к черту, заводы! Да что в них за сладость! Мука
и мука!.. - заспорили вокруг.
   - Кто послушался да ушел,  те небось где-нибудь далеко за хребтом и  на
воле в Сибири...
   - И Сибирь - сторона, и в Сибири народ! - подхватил другой голос.
   Палач  и  его  помощники  равнодушно стояли  возле  своей  жертвы.  Они
привыкли к тому,  что народ выражает сочувствие людям, попавшим в беду, и не
вмешивались. Да и какое им было дело до мнений, до чувств, до мыслей народа!
Своим позорным ремеслом они  были  освобождены сами  от  тяжкой каторги.  За
мучения,  приносимые людям,  они получали еду и вино. Отвращение к ним людей
им было привычно и даже понятно.  Ведь,  прежде чем стать палачами, сами они
испытывали подобное чувство.
   - Небось,  полковник,  не за богатством ты шел - за народ! И народ тебя
любит! - негромко по-русски произнес мужской голос вблизи Салавата.
   - Начальство, начальство!.. - пролетел меж народом шепот.
   Подошли офицер,  важный чиновник из  Оренбурга,  экзекутор из  Уфимской
канцелярии и переводчик.
   Экзекутор  читал,   а   Третьяков  переводил  слово   за   словом   для
присутствующих башкир приговор, вынесенный Салавату.
   "Чтобы был,  в  страх прочим зловорцам,  наказан,  как злодей,  во всех
городах  и  башкирских  селениях,  где  от  него  самые  злейшие  варварства
происходили", - гласил приговор.
   Помощники палача обнажили Салаватову спину, и народ изумленно ахнул.
   - Да где же тут бить? - Тут и так все побито!
   - Зверье, а не люди! - послышались смелые, возмущенные восклицания.
   - Сатанинские слуги! На том свете будут самих вас так-то!
   - Мол-ча-ать!  - грозно крикнул оренбургский чиновник. - Языкатых самих
тут поставлю!
   Палач взял  из  рук  помощника свое страшное орудие в  привычным ловким
движением откинул назад волочащийся хвост кнута.
   Толпа расступилась шире, и над ней пролетел полувздох-полустон...
   Сыромятная кожа  кнута,  как  ножом,  резанула между багровых рубцов на
спине Салавата и высекла брызги крови.
   - Раз...  два...  три... - в общем безмолвии вслух считал экзекутор при
каждом из мерных редких ударов.
   Несколько   человек   в   толпе   заводских   рабочих,    сняв   шапки,
перекрестились. И вдруг неожиданно громко и Дерзко раздался голос:
   - Так его, так!.. Еще крепще!..
   - Мало  его,  собака  такуй!..  -  подхватил второй голос  с  четвертым
ударом.
   - Постарайся,  палач!  Слышь  -  свои  же  башкирцы  просят!  -  сказал
оренбургский чиновник.
   - Старайся,  старайся, палач, мала-мала! - с этими словами тучный седой
башкирин, расталкивая толпу, приблизился к месту казни.
   Салават не поверил себе,  услышав до боли знакомый и близкий голос.  Он
стоял спиною и  не  видал говоривших,  но как мог не узнать он голоса Кинзи,
хотя бы кнут палача опустился еще двадцать раз!..
   - Конщать его надо! - подхватил третий голос так же задорно и злобно, и
молодой крикливый башкирин,  вплотную прорвавшись к страдальцу, плюнул ему в
лицо.
   - Отойди! - рявкнул ему солдат, замахнувшись прикладом ружья.
   - Салаватка мой дом зорил,  брата стрелил,  а  мне плюнуть нельзя!..  -
закричал тот, не отступив под угрозой удара.
   - Салаватка -  вор!  Что нащальство его жалеет!..  - выкрикнул еще один
голос,  и  рослый,  широкоплечий,  богато одетый башкирский купец рванулся к
несчастному через солдатскую цепь.
   - Восемь... - произнес экзекутор вслед за ударом кнута.
   Но  вокруг шла сумятица,  давка,  круг народа стеснился настолько,  что
палачу не хватало места для размаха кнутом.
   Заводские рабочие  пытались  оттеснить откуда-то  взявшихся здоровенных
башкир,  наседавших со всех сторон из толпы,  но они с  неистово искаженными
злобою лицами рвались к Салавату...
   - Вот нехристи,  черти,  и  так человека терзают,  а  вы на него же!  -
крикнул кто-то из заводчан.
   - Небось раньше вместе шли, были дружками!..
   - Кто дружка его?!  Кто дружка?!  - напирая на всех, надрывался пузатый
старик.
   - Своя рука его резать буду!  - подхватил, прорываясь в кольцо, солдат,
молодой задира.
   Офицер  всем  телом  рванулся вперед,  желая  предупредить самосуд  над
преступником,  но  оренбургский чиновник сдержал его  осторожным пожатием за
локоть.  Ему  показалось,  что  расправа самих  башкир  над  Салаватом будет
принята благоприятно в "высших кругах" Петербурга.
   В  сумятице было не  разобрать уже ничего,  что творится.  Толпа совсем
смяла солдат. Топоры и ножи блестели на солнце в руках башкир...
   - Конщай его! Бей!..
   Один из  помощников палача заслонил Салавата и  тут же  упал под ударом
кинжала.  Солдат,  направивший штык  на  толпу озверелых сородичей Салавата,
свалилс