нными словами.  Юноши  волновались и
слушали вожака, как пророка. Семена мятежа падали в благодатную почву.
   Салават приложил к  сердцу свой уголек и произнес клятву -  во всю свою
жизнь ненавидеть всех русских.
   - Пусть этот уголь снова зажжется огнем и  прожжет мне  сердце,  если я
изменю из страха или корысти! - сказал Салават, и голос его дрогнул.
   И  вслед за  ним каждый из мальчиков приложил уголек к  своему сердцу и
произнес ту же клятву, и при этом у каждого от волнения срывался голос.
   Они поскакали к деревне...

   На  берегу реки  раскинулся стан строителей.  Целыми днями одни из  них
копали землю и тачками свозили ее на место постройки, другие валили деревья,
тесали толстые бревна. Землекопам, каменотесам, лесорубам и плотникам - всем
хватало  работы.   С   раннего  летнего  восхода  до  заката  работали  они,
подготавливая  постройку  плотины.  Десятки  шалашей  из  хвороста,  елового
лапника,  из корья и луба раскинулись вдоль берега будущего пруда, невдалеке
от башкирской деревни.
   Только с наступлением темноты разгорались костры вблизи шалашей, и едва
живые  от  усталости  люди  после  рабочего  дня  сходились  на  отдых.  Тут
заводились беседы о  тайном,  заветном,  о том,  чего ждал весь народ,  -  о
воле...
   - Хотел  государь  господам  сокращенье сделать,  хрестьян-то  на  волю
спустить,  ан  бояре прознали,  схватили его да  в  тюрьму...  -  вполголоса
говорил старик у костра.
   - Госу-да-аря!  - удивленно шептали вокруг. - Да чья же злодейская рука
поднялася?! Ведь государь только крикнул бы слово...
   - Вот то-то,  что крикнуть никак не поспел!.. Тихомолком в темницу его,
а супругу его на престол...  Ты,  мол,  матушка государыня, правь народом, а
мужьев мы тебе сколько хошь непохуже сыщем! Сдалася!.. - Старик снизил голос
до  шепота,  оглянулся.  -  Хотели бояре царя погубить,  да  спас от напасти
служивый -  солдатик стоял в карауле при ем,  при самом-то...  Платьем с ним
обменялся - спустил... И ушел Петра Федорыч, государь всероссийский, дай бог
ему здравья,  и ходит поныне и бродит...  Видал человека я одного - говорит,
повстречался с ним в Киевской лавре,  государь-то, мол, богу молится. Припал
головушкой в  ножки  святому угоднику,  плачет,  а  голову  поднял -  и  тот
человек,  мой знакомец,  его и признал: лик-то царский сияет! И знакомец мой
тоже рядом припал на колени да тайно спрошает: когда же, мол, в силе и славе
к  народу придешь,  государь?  А  тот ему тихо:  мол,  час не  приспел,  как
приспеет -  тогда объявлюсь,  злодеев моих покоряти под нози, а ты, говорит,
иди по земле разглашай, чтобы ждали...
   - Ить  ждать-то  невмочь!  -  вздыхали вокруг.  -  Никому ведь житья не
стало. Кто живет во добре? Крестьянам - беда, работному люду - хоть в петлю,
солдатам -  собачье житье...  Бывало в  бурлацтве приволье,  а  ныне гулящих
хватают - в колодки да в цепи куют, да сдают в рудокопы...
   - А   встанет  народ,   не   стерпит!   На   Волге  в   пещерке  Степан
Тимофеич-то{106} тоже ждет часу.  Ить голову на  Москве-то  срубили тогда не
ему.  Он  в  Москву-реку  в  воду  мырнул,  а  вышел на  Волге да  скрылся в
пещерке...
   - Каб вместе-то с государем приспел на великое дело!..
   - Не  токмо что на бояр -  и  на заводчиков,  и  на больших купцов,  на
приказчиков-управителей вроде нашего немца - на всех народ сыщет управу!
   - Немцу  нашему  несдобровать!  Кто  народу обидчик,  с  тех  спросится
крепко, - негромко, но оживленно заговорили вокруг костра.
   - А  сколь,  братцы,  немцев  в  России  над  русским народом лютует  -
помыслить-то только!
   - Да им что русак,  что татар, что башкирец - одна цена. Как намедни-то
он старшину. Я мыслил, башкирцы его на куски раздерут, - ан стерпели!
   - И  стерпишь!  Ведь тут  -  либо ныне стерпи,  либо завтра натерпишься
путце!
   - Братцы, каша поспела! - позвал кашевар.
   У  других  костров  также  недолгий  свой  отдых  рабочие  проводили за
беседой:  там  кто-то  рассказывал бабкину сказку про Кривду и  Правду,  там
спорили о волшебных счастливых травах...
   Возле   палатки  немца  стояли  несколько  человек,   провинившихся  за
последний рабочий день,  -  немец собрался чинить им допрос и расправу.  Все
знали,  что кончится дело плетьми. К побоям привыкли, и неминучие плети были
уже не страшны.  Хотелось только, чтоб немец "не вытягивал душу" проклятой и
нудной отчиткой, от которой сосало под ложечкой и мутило тошнотой.
   - Косяин заботился на тебе,  а ты ворофаль!  Уф,  какой стидны позор на
рабочий люди!  Господь бог  указаль трудиться на  пот лица,  а  ти  нехороши
лентяйка!  Дурной  шеловек,  нишего не  стоиль такой  шеловек.  Пфуй,  такой
шеловек! Хлеб кушать хочешь, работа делать не хочешь... За такой шеловек мне
ошень печаль,  и косяин печаль, и сам господь бог печаль за такой шеловек!..
Теперь тебя плети лупить отдам,  как  скотин.  Разум нет  -  плети лупить!..
Шеловек долшон все разуметь без плеть...  - подражая немцу, отчитывал прочих
провинившихся товарищей один из бывалых рабочих,  пока немец ужинал у себя в
палатке,  откуда  сквозь  слюдяное оконце  сочился  бледный мерцающий отсвет
свечи.
   Несмотря на свое невеселое ожидание,  остальные,  слушая зубоскала,  не
могли удержать усмешки.
   Меркли последние краски зари в облаках,  с реки поднялась пока еще чуть
заметная дымка тумана,  вечерний прохладный ветер повеял запахом осени...  У
одного из костров занялась протяжная волжская песня.
   Над огнями рабочего стана проплыла тяжело и бесшумно большая сова.
   И вдруг по всему лагерю раздался в воздухе какой-то необычный свист,  в
двух-трех  местах послышались крики боли,  свист повторился,  и  тут  только
поняли все,  что на стан их сыплются стрелы. Одна из стрел угодила в палатку
немца.  Плотинный мастер  выскочил  из  палатки,  а  в  лагере  уже  начался
переполох,  потому что целая туча стрел пролетела над станом, а вслед за тем
от  нежилой башкирской деревни послышались крики и  визг  скакавших в  набег
башкир...
   И рабочие, и плотинный мастер не раз слыхали о том, как башкиры дрались
за свои земли.  Расширенным в  страхе глазам строителей вместо трех десятков
юнцов  представилась  тысячная  орда  повстанцев,  скачущая  в  мстительный,
кровавый  набег,  и,  бросив  свой  стан,  строители пустились бежать  вдоль
берега...  Стрелы свистали вдогонку,  они почти не  приносили вреда,  но раз
поддавшуюся страху толпу было не  успокоить,  не  образумить...  Да  и  кому
образумить? Плотинный мастер был сам не воин, а у строителей не было желания
сражаться с грозною силой невидимого во мраке врага.
   В неистовой ярости,  опьяненные легкой победой,  напали юнцы на лагерь,
брошенный русскими.
   - В воду!  Все в воду! - кричал Салават, швыряя в течение реки какой-то
неведомый инструмент,  найденный в палатке у немца. - В огонь! Жги, чтобы от
них ничего не  осталось!  -  кричал он,  кинув в  костер сорванную с  кольев
палатку плотинного мастера.
   Кинзя с сожалением вертел в руках лесорубный топор.
   - Что смотришь?! - крикнул в лицо ему Салават.
   - Хороший топор...
   - В воду кидай! - неумолимо потребовал предводитель набега.
   - Пила... - заикнулся кто-то другой.
   - В воду! - выкрикнул Салават.
   И в воду летели брошенные шапки и сапоги,  топоры, пилы, ломы, кувалды,
котомки с добришком рабочих, котелки с пищей и все, что осталось в покинутом
стане строителей.
   - В воду!  В воду!  - кричали мальчишки, кидая все, что попало, пока не
осталось от строителей никакого следа.
   Так кончили они расправу с лагерем, потом стащили к берегу и сбросили в
воду  заготовленные  бревна,  раскидали  землю,  натасканную  для  постройки
плотины, и только тогда, вскочив по коням, помчались домой...
   Они возвращались героями,  пьяные победой.  Они пели удалые песни, и их
рассказы о  всех событиях этой ночи казались им достойными славы дедов.  Они
ждали похвал со стороны стариков, но вместо похвал услыхали только укоры.
   - Быть беде!  -  с упреком сказал Юлай Салавату.  - Тебе, Салават, надо
бежать не позже нынешней ночи.
   - Куда? Бежать со своих кочевок, от своего народа?!
   - Бежать без оглядки,  -  с горечью подтвердил отец. - Забыть свое имя,
свой край, отца, мать, жену...
   - Я победил русских,  -  гордо сказал Салават. - Они бежали от нас, как
зайцы,  а ты говоришь -  мне бежать от них?! Ты, атам, привык их страшиться.
Смотри -  они не посмеют больше вернуться в свой табор, рубить лес и строить
плотину. Я говорю - не посмеют.
   И в самом деле,  прошел день,  другой, третий. Салават с товарищами все
время  держали  разъезды между  кочевьями и  зимовкой;  с  затаенным сердцем
высматривали они,  не  появятся ли  снова строители возле своего разоренного
стана,  но  вырубка  была  пустынна,  раз  только  заметили лисицу,  которая
по-хозяйски копалась в куче отбросов, сваленной русскими.
   Прошла неделя и две недели...
   - Я  говорил,  атам!  -  торжествовал Салават.  -  Их  только не  нужно
бояться. Они успели уже забыть те времена, когда среди нас были батыры. Я не
зря  натянул лук  Ш'гали-Ш'кмана...  Вот  близится осень,  и  мы  придем  на
зимовье,  и дома наших дедов не залиты водой.  Мы будем в них жить, как жили
отцы.
   Удивительно было  для  всех,  что  купец так  легко отступился.  Многие
верили в то, что лук Ш'гали-Ш'кмана таит в себе волшебную силу и удача будет
всегда  сопутствовать удальцу  Салавату.  Особенно верила  в  это  молодежь,
бывшая с Салаватом в набеге.
   Громко звенела во всем юрте песня:

   С соболем шапка зеленого цвета -
   Вот Салавата-батыра примета.
   Спросите: "Скольких же лет Салават?"
   Батыру пятнадцати лет еще нету...


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Круговой путь,  совершаемый за лето кочевьями,  подходил к  концу.  Еще
один переход -  две недели кормежки скота - и пора на зимовье. Травы желкли,
все чаще лились дожди,  и кошмы, не высыхая, пропахли кислым запахом прелого
войлока.   Кобылы  начали  убавлять  молоко,  молодые  барашки  повыросли  и
выглядели как  взрослые овцы,  зато  выросли и  молодые волчата и  вместе со
старыми волками врывались в  табуны и  в  отары  овец,  принося опустошение.
Пастухи и собаки не спали в эти темные осенние ночи.
   Охотники с  соколами и орлами тешились в редкие ясные дни удалой охотой
на  отлетающих уток,  гусей и  журавлей.  Вода в  реках становилась особенно
глубокой,  когда в ней отражалось бездонное густо-синее осеннее небо, и даже
на  взгляд она была холодна,  а  по течению ее все чаще неслись золотистые и
багряные листья деревьев.
   На   пушистых  султанах  сухого  осеннего  ковыля  по   утрам  блестели
мельчайшие капельки инея,  и  туман  по  воде  расстилался долго -  почти до
самого полдня. Все говорило о том, что пора на зимовье.
   Настал и  последний день,  когда  на  арбы,  груженные добром,  сложили
войлоки кошей,  согнали тысячные гурты овец и  молодые жягеты с  арканами на
лучших конях выехали перегонять табуны на другой берег...
   В  пустынных улицах покинутого аула  все  было  знакомо и  все  поросло
высокой,  не щипанной летом травой, все одичало... В жилищах пахло плесенью,
сыростью,  пылью,  с крыш текло в избы, в первый раз затопленные печи дымили
со всех сторон, плетни пошатнулись...
   Женщины мыли,  скребли,  чистили,  мужчины месила глину,  рубили сучья,
голодные в суматохе собаки дрались... Кто-то спугнул у себя во дворе лисицу.
Кто-то нашел у себя в избе гнездо воробьев...
   Старшина и  Салават  с  тюками  овечьей  шерсти,  с  кожами  и  шкурами
собрались выехать в русскую деревню, чтобы сменять все это добро на хлеб.
   Салават уже не в  первый раз ехал с отцом к русским.  Каждую осень Юлай
привозил к  соседям свои  товары  и  увозил  два-три  десятка мешков  зерна,
два-три ножа,  топор, железные наконечники к стрелам, а иногда даже свинец и
порох для старинного ружья,  с  которым любил он охотиться и которое прошлой
зимой разорвало от выстрела.
   Все эти товары были запретны для торга с башкирами.  Русские,  продавая
их Юлаю,  сами подвергались опасности быть наказанными. Один раз был наказан
плетями  веселый  кузнец  Ванька,  который делал  башкирам ножи  и  железные
наконечники стрел.  В  другой раз увезли в  тюрьму человека,  который продал
башкирам дешевую соль. Говорили, что солью торгует только сама царица{110}.
   Она   представлялась  тогда  Салавату  сидящей  на   возу  с   железным
ведерком...
   На  этот  раз  один русский знакомец обещал Юлаю новое ружье,  свинец и
порох.
   Салавату не  терпелось взять в  руки ружье и  научиться владеть им.  Он
поднялся раньше  всех  и  разбудил к  отъезду отца  и  братьев.  Солнце едва
взошло,  когда они собрались садиться по коням, но в это время примчались из
гор пастухи с вестью о том, что с перевала к деревне идут солдаты...
   Весть пролетела мигом по  всем дворам и  всполошила аул.  Все  выбегали
глядеть на дорогу, ведущую от перевала.
   Юлай успокаивал встревоженных родичей:
   - Зачем к нам солдатам идти?! Напутали что-нибудь пастухи.
   Однако старшина решил обождать с выездом до выяснения дела.
   И  вот звук барабана,  давно позабытый Юлаем,  и  звуки флейт и военной
трубы донеслись до аула.
   - Солдаты! - подтвердил озадаченный старшина. - Может, война у царицы с
чужими царями, как ведь знать?
   Конные и пешие солдаты по опустевшей улице дошли до площади у мечети.
   Юлай приказал у  себя в  доме скорее варить мясо для  угощения,  а  сам
побежал к офицеру, на ходу натягивая старшинское одеяние...
   Офицер приказал собрать всех мужчин старше шестнадцати лет,  и  вот они
сходились на площадь.
   Солдаты стояли вольно,  приставив к  ноге  ружье,  но  не  расходясь из
рядов.  Конные спешились и  привязали своих лошадей к коновязи возле мечети.
Они курили табак, пересмеивались.
   Женщины и  ребятишки вслед за  мужчинами тоже высыпали на улицу,  возле
площади жались к  плетням,  поглядывая на необычное зрелище.  Салават пришел
было к площади, но отец подошел к нему.
   - Уходи,  -  повелительно сказал старшина.  -  Увидит тебя  офицер,  не
поверит, что ты молодой!
   Салават неохотно вошел во  двор Бурнаша,  стоявший у  самой площади,  и
выглядывал из-за  рябины через плетень.  Отсюда было видно всю  площадь,  со
всем,  что творится: и высокого усатого офицера с мутными глазами, в широкой
шляпе,  с косицей,  и солдат с такими же белыми косицами,  свисавшими из-под
шляп.
   Когда все собрались,  отец суетливо подбежал к  офицеру и  по-солдатски
сдернул с головы свою старшинскую шапку.
   - Все сошлись? - спросил офицер старшину.
   Юлай подтвердил, что все.
   Тогда офицер пронзительно громко крикнул, и солдаты все разом вздернули
головы,  крепче перехватили свои  ружья  и  в  лад  зашагали вокруг площади,
словно вели хоровод. Офицер снова крикнул, солдаты все разом остановились, и
тогда стало ясно,  что  площадь окружена и  никто не  мог бы  теперь уйти из
кольца солдат...
   Окруженные озирались с тревогой:  их было свыше полутораста человек,  а
солдат не больше полсотни.  Но лица солдат, которые до этого пересмеивались,
разговаривали между собою и  что-то кричали женщинам,  стали теперь суровы и
угрожающи.
   И   Салават  вдруг   все   понял   -   понял  раньше,   чем   офицер  с
переводчиком-солдатом  вошел  в  середину круга  и  переводчик начал  читать
по-татарски указ  губернатора.  Он  читал  громко,  внятно,  все  слова были
понятны и  просты,  но  сквозь тревожный гул  крови в  ушах только отдельные
слова доходили до слуха Салавата.
   "...Ты,  старшина  Юлай,  написал  угрозное  письмо  господину  тайному
советнику Твердышову...
   ...Собрав мятежное скопище на  конях с  сайдаками,  учинили прежестокий
мятежный набег на землю его превосходительства господина Твердышова..."
   Так это же  про его,  Салавата,  письмо,  про его набег!  Это он навлек
солдат на деревню. Что будет теперь?..
   Салават не  заметил и  сам,  как покинул свое укрытие,  вышел из двора.
Площадь притягивала его.
   Башкиры,   вначале  стоявшие  молча,  теперь  волновались,  размахивали
руками.
   - Не писали письма...
   - Какой там набег?! Ребятишки набег чинили!.. Какой мятеж?!
   - Замолчать! Слушать, когда читают бумагу! - выкрикнул переводчик.
   Башкиры утихли.
   Салават замер. Он слушал, стараясь не пропустить ни слова.
   - "...самочинно и  дерзко,  забыв  шерть  и  службу  ее  императорскому
величеству  всемилостивой  государыне  Екатерине   Алексеевне...   -   читал
переводчик.  - По сему указу: чтобы впредь неповадно вам было мятежи учинять
- платить вам,  башкирцам,  штрафных лошадей триста да  триста же лошадей за
убытки,  в  оплату  господину тайному советнику Твердышову..."  -  продолжал
переводчик.
   - За что лошадей давать?! За какой убыток?! - выкрикнул старшина.
   - Никто мятежа не чинил! - шумно подхватили башкиры.
   - Слушать указ губернатора! - потребовал офицер. - Стоять молча!
   И выкрики снова утихли.
   - "...да штрафных овец три тысячи и  три тысячи же взять с вас в пользу
господина  советника.   Да  денег  штрафных  пятьсот  рублей  и  пятьсот  же
рублей..."
   Крики и брань разразились над толпою башкир.
   Разорение и  беда нависли над  всем их  аулом,  и  все это из-за  него,
Салавата,  из-за его затеи.  "Вот тебе и батыр!  Вот и лук Ш'гали-Ш'кмана!..
Малайка сопливый навлек такую невзгоду..." -  думалось Салавату.  Его словно
опалило огнем с головы до ног...
   - Кишкерма-а! Замолчать! - кричал переводчик в толпу башкир.
   - Не будем молчать! Что ты глотки нам затыкаешь?!
   - Нас грабят, а нам замолчать?!
   - Разбой среди белого дня!
   Офицер отскочил к солдатам и крикнул какое-то непонятное слово. Солдаты
перехватили ружья,  направив штыками в толпу,  и крики оборвались перед этой
угрозой. Тогда в наступившей тиши переводчик прочел:
   - "Да  всех  вас,  башкирцев,  мужеска пола деревни Юлаевой Шиганайки с
шестнадцати  лет  бить  лозою  по  пятьдесят  ударов  и   сызнова  к   шерти
привесть{113}!!"
   Теперь уже криков отчаяния и обиды,  стонов негодования и гнева было не
угасить, не умерить...
   Вот-вот начнется восстание,  вот-вот люди бросятся с голыми кулаками на
выставленные штыки...
   Но  по  новой команде солдаты все  враз  вскинули ружья на  изготовку к
стрельбе, и, заглушив все крики народа, ударили барабаны.
   Салават увидал,  как люди на площади сжались в один плотный ком, пятясь
со  всех  сторон  в  середину круга  от  направленных ружей.  Салават увидал
выражение страха на лицах односельчан, за барабанным грохотом не было слышно
ничьих голосов,  и  вдруг двое солдат грубо схватили Юлая за  широкие рукава
нарядного  старшинского  халата  и   вырвали  его  из  толпы.   Двое  других
подскочили,  бесстыдно задрали со старшинской спины на голову халат и рубаху
и  повалили Юлая  на  толстый обрубок бревна,  валявшийся возле  мечети  уже
несколько лет...
   Салават не помнил,  как он ворвался в  круг солдат,  как,  ринувшись на
солдат, державших Юлая, отбросил их в сторону, как повалил и еще двоих, один
из  которых уже  замахнулся лозою  над  голой спиною отца,  как  подскочил к
офицеру.
   - За что бить отца?!  За что бить народ?  За что весь народ грабить?! -
выкрикнул он. - Я писал письмо. Я сделал набег! Меня бери... Я один!..
   Мутные глаза офицера выпучились,  усы шевельнулись, и в глазах Салавата
завертелись сверкающие круги от удара в лицо.  Он пошатнулся.  Ответный удар
по торчащим усам офицера был таким неожиданным,  что никто не успел удержать
Салавата.  Никто не успел опомниться,  пока,  ринувшись к коновязи,  Салават
оборвал рывком повод и взлетел на седло офицерской лошади.
   - Башкиры! По коням! За мно-ой! - крикнул он.
   Из солдатских рядов ударили выстрелы,  но офицер закричал, поднимаясь с
земли:
   - Догна-ать! Не стрелять! Взять живье-ом!..
   Несколько солдат  вскочили на  лошадей  и  помчались в  погоню,  однако
Салават уже перемахнул через плетень деревни.

   Глубокой но