Красный огонь, молодой огонь...
   Пусть от натуги лопнет мясо,
   Мясо и кожа ваших щек.
   Зато жарче огонь войны
   Будет жечь наших врагов...

   - Тише,  Салават-агай,  тише!  - умолял его толстяк. - Тебе снова будет
хуже, ляг на подушку.
   - Молчи!  -  огрызнулся на него Салават.  -  Еще ты,  мешок, учить меня
будешь?!  Вот  твоя  подушка.  -  И  одним  движением ножа  Салават распорол
подушку,  широко размахнул перину и выпустил пух.  -  Вот твоя подушка,  вот
твоя перина, вот твой покой!.. Седло мне!
   Старый друг уговаривал Салавата,  как ребенка, но тот кричал и требовал
седло. Кинзя уступил. Салавату подвели оседланного жеребца. Когда он садился
в седло, рот его перекосился от боли.
   - Вот видишь! - укоризненно сказал толстяк.
   - Это ты видишь, а я не вижу. Оно и лучше, что не вижу, а то бы, верно,
пожалел себя, как ты или как слезливая баба.
   Кинзя промолчал. Салават ехал с ним рядом. Он побледнел от боли. Каждый
толчок отдавался в ране.
   Они въехали в деревню,  и улица ее мгновенно опустела.  Жители боялись,
что проезжие воины будут грабить. Отряд остановился возле мечети. Салават не
сходил с седла, несмотря на уговоры друзей.
   Прошло много времени,  прежде чем собрали народ. Аульный старшина вышел
вперед.
   - Что вы за люди? Чего хотите? - спросил он важно.
   - Мы пришли звать всех жягетов на войну.  Кто не с нами,  тот изменник.
Дом того будет предан огню, сам он должен погибнуть!.. Кто не с нами, тот не
мужчина!.. Кто не с нами, тот не башкирин!.. Горит война! - отвечал Салават,
с  каждым громким словом бледнея и становясь слабей.  Рана мучила его.  -  Я
полковник царя.  Царь зовет против бояр...  Вот, раненный в битве, я приехал
звать вас...
   И,  побелев от  слабости,  Салават,  вместо того чтобы говорить дальше,
запел:

   Что обещал Пугач-царь?
   Что обещал казак-царь?
   Он обещал реки и степи,
   Он башкирам обещал возвратить лес,
   Он даст порох и свинец.
   Он пожаловал вольную волю.
   Вот что обещал могучий казак-царь.
   Поднимайтесь все на войну!
   Пусть льется кровь до последней капли.
   Пусть откроются раны -
   Их исцелит вольная воля.
   Кто мужчина, тот не боится раны,
   Тот не боится самого меча Азраила.

   Салават покачнулся в седле,  белый как снег. Сары-Байсар подхватил его,
бесчувственного.
   - На войну! - закричал в один голос народ.
   Мулла,  стоявший на  крыльце своего дома как раз против мечети,  громко
сказал:
   - Альхасл,  жягеты!  Вот  человек,  сказавший,  что он  не  боится меча
Азраила.  Аллах тотчас поразил его. Глядите, правоверные... Жягани, масалян.
Он  хотел идти против аллаха.  Несчастный карак,  дерзнувший против Азраила!
Безумные, не идите за ним!
   - Он ранен,  -  крикнул в ответ Кинзя. - Надутый верблюд, он ранен - ты
понимаешь? - И старый друг, поддерживая Салавата в седле, освободил его ногу
из стремени.
   - Кем же, кроме аллаха, ранен он? - спросил, усмехнувшись, мулла, - Вот
чудо!  Вот  чудо  перед  вами!  Альхасл,  жягеты,  невидимая стрела  сразила
разбойника  и  богохульца.  Он  умер,  сказав  неправедное  слово!  -  Мулла
неистовствовал от ликования.
   - Он не умер,  -  громче крикнул,  краснея от злости,  толстяк.  -  Ты,
старый болван, толстый "масалян", тупая свинья, слышишь ты, я вот тебя угощу
свинцом,  если не замолчишь!  -  Кинзя вынул из-за пояса Салавата пистолет и
поднял его. Мулла скрылся в своем доме.
   - Полковник ранен,  -  сказал Кинзя, обращаясь к народу, - Отведите ему
дом.  Это храбрый воин.  Он взял пять крепостей,  а  теперь ранен,  но,  как
настоящий воин, не хочет лежать и не сходит с седла.
   Бесчувственного  Салавата  подхватили  десятки  рук,  но  он  мгновенно
очнулся.
   - Пустите меня,  я сам пойду,  - сказал он, - Акжягет, пиши список, кто
идет с нами.
   Акжягет кивнул головой.
   - Хорошо, агай, иди ляг... Я напишу список, а тебе нужен отдых.
   Салавата внесли в  избу  и  уложили на  постель.  Рана его,  только что
закрывшаяся, побагровела, вздулась и снова готова была открыться.
   В соседней избе Акжягет писал список добровольцев. Взволнованные песней
Салавата не  меньше,  чем  в  других местах словами воззваний и  манифестов,
юноши почти поголовно уходили с отрядом, и старики одобряли их.
   Сто двадцать имен этого села были вписаны в список Акжягета.
   Салават ослабел. Лежа в постели, тихим голосом он говорил Кинзе:
   - В  наших войсках не хватает людей.  Двести человек не должны быть без
дела из-за одного Салавата. Пусть все идут под Кунгур. Государь указал взять
Кунгурскую крепость.  Нельзя его обмануть. Я один поеду до дому. Ты поведешь
их.
   - Хорошо,  хорошо,  Салават,  я поведу их,  - успокаивал его толстяк. -
Спи, тебе надо подкрепиться.
   Салават задремал.
   Ночью,  когда он,  проснувшись, встал, он услышал за перегородкой шепот
Кинзи:
   - Этого  бешеного  медведя  можно  только  перехитрить.  Ты  уведи  его
аргамака и  сделай вид,  что ушел.  Стойте в  соседней деревне,  а  когда мы
поедем вперед, вы следуйте за нами: без своего коня он снова согласится лечь
на перину и будет думать, что я один его провожаю.
   - Может  быть,  хватит половины воинов,  а  другую половину послать под
Кунгур? - неуверенно прошептал Акжягет.
   - А   кто  же  будет  сопровождать  начальника?   Что  же  ты  думаешь,
Салават-туря не стоит того,  чтобы его сохранить от опасности?  -  обрушился
Кинзя на собеседника. - Ты как думаешь?! - допрашивал он запальчиво, повышая
голос.
   - Зачем так?  Совсем я  так  не  думал...  Ладно,  пусть будет,  как ты
сказал.
   Они заснули. Салават написал записку:
   "Бешеный медведь сам  добредет в  берлогу.  Поезжайте все  под Кунгур -
таков мой приказ".
   И в ночной тишине Салават выехал из деревни.
   "Они будут догонять меня утром,  значит, надо поехать другой дорогой...
Пусть-ка поймают! - Салават засмеялся. - А то, вишь, почет какой. Будто я не
могу без двух сотен нянек".
   Довольный своей хитростью,  он  свернул по  ближайшей тропинке вправо и
подхлестнул коня. Вместо того чтобы ехать по Юрузени, он пересек ее и поехал
вдоль   Каратау,   переехал  Сим,   дальше  хотел  повернуть  налево,   мимо
Усть-Катавского завода.  Белизна снега  резала до  боли  его  глаза.  Сильно
заныла рана. Салават сунул руку к себе под одежку и в липкой мокроте нащупал
жесткий предмет. "Пуля вышла!" - подумал он. В тот же миг желтые пятна пошли
по  снежной  пустыне.   Салават  испугался,  что  вот  он  сейчас  упадет  и
погибнет... Он крепко схватился за шею коня и потерял силы...
   Когда он очнулся,  под головой его снова была подушка, а сверху прикрыт
он  был тем же  овчинным тулупом.  Салават открыл глаза.  Теперь он лежал на
лубке между двумя лошадьми,  подвешенный на лямках.  Лица всадников,  везших
его, были от него скрыты поднятыми овчинными воротниками.
   Салават глядел на яркие звезды в небе.
   "Как они меня нашли?  -  подумал он.  -  Хитрый толстяк! Неужели он все
время следил?"
   Могучий всадник сидел на  правой лошади.  Салават был  удивлен способом
передвижения.  Если бы ехали к дому,  то можно было проехать и на санях,  не
было надобности везти верхом,  -  верно,  пришлось поехать где-то стороной и
притом проезжать через крутые, бездорожные горы.
   "Странно,  - думал он, - неужели приходится убегать от царицыных войск?
Для чего они двинулись через горы?"
   Салават хотел спросить Кинзю, но не хотелось нарушать ночной тишины. Он
шевельнулся.  От  движения заболела рана.  И,  не  в  силах  сдержаться,  он
застонал.  Богатырь, обернувшись, склонился с седла. В блеклой мути рассвета
Салават увидел чужое  лицо...  Это  был  не  Кинзя.  Салават овладел собой и
сдержал готовый сорваться крик.  Он даже закрыл глаза и  притворился спящим,
чтобы лучше обдумать свое положение.  Он был в  плену...  Какая участь ждала
его?!  Знали ли эти люди,  кого схватили?  Кто они сами - сторонники Бухаира
или солдаты царицы?
   - Кто ты? - спросил Салават по-русски.
   - Молчи, - сурово ответил грузный всадник.
   - Куда ты меня везешь?
   - На Авзян-завод. К генералу Афанасу Ивановичу Соколову.
   Салават закрыл глаза.  Он сознавал свое бессилие перед судьбой: генерал
так генерал, - может быть, удастся обмануть генерала!
   Лошади остановились.
   - Вставай.  Я тебе помогу,  - обратился к Салавату тот, кого он сначала
принял за Кинзю.
   - Спасибо. Сам встану, - сухо и гордо сказал Салават.
   Салават поднялся с  подушки,  сошел  с  луба  и  сам,  стараясь ступать
тверже, взошел на крыльцо.
   Дверь пахнула навстречу теплым паром.  В доме, несмотря на раннюю пору,
горел огонь и люди сидели за столом.
   Салават перешагнул порог.
   - Здравствуйте, - сказал сопровождающий воин, войдя вместе с ним.
   - Здравствуй, здравствуй. Милости просим, - ответил от стола неожиданно
знакомый Салавату голос.
   У стола,  в кругу рабочей семьи,  сидел высокий, широкоплечий бородач с
серо-стальными  пристальными  глазами,   рябым  лицом,  отмеченным  красными
пятнами каторжного клейма на лбу, с повязкой на носу.
   - Хлопуша!  -  радостно  закричал  Салават  с  порога  и  пошатнулся от
слабости. Такой "генерал" был не страшен.
   - Салават!  - так же радостно вскрикнул Хлопуша. - Что с тобой, парень?
Что ты белый? Рожа-то как известка.
   - Ранен я,  -  ответил Салават, - пуля вышел в дороге. Совсем затянулся
было, а тут взял да вышел...
   - Иди,  иди, садись скорей, - захлопотал Хлопуша, - иди. Это ладно, что
пуля вышла. Бабку позовем. Справит тебе она примочки, и жив будешь... Ашать*
хочешь?
   _______________
   * Ашать - есть.

   - Какой там ашать! - махнув рукой, сказал Салават и опустился на лавку,
бледнея от слабости и радостного волнения.
   - Водки! - крикнул Хлопуша, поняв его состояние. - Лучший дружок мой, -
пояснил он засуетившимся хозяевам и сам притащил Салавату подушку.
   Страшной смесью из  водки  с  луком и  чесноком ожгло все  внутренности
Салавата,  но  Хлопуша был  убежден,  что это самое целительное средство,  и
Салават покорился...  Хлопуша не  отходил от него до полудня,  рассказывал о
том,  как он был схвачен и заключен в тюрьму, как оренбургские власти решили
послать его к  Пугачеву с  "увещевательными" письмами,  как он,  вместо того
чтобы письма разбрасывать,  все их  представил своему государю и  как теперь
государь его,  генерала Соколова,  послал по Уралу:  "Лети,  сокол, - сказал
государь, - да бей черных воронов".
   - Вот и летаю,  голубь!  Здесь,  на Авзяне,  пушки лью,  -  рассказывал
Хлопуша,  -  с рабочим народом в миру да в ладу. Царским ослушникам гостинцы
готовлю...  Рабочих людей пособрал, что лопатками да кирками владают. Теперь
хоть крепости свои строй...  Дня  через четыре выхожу опять под Оренбурх,  к
государю... А ты где воюешь, голубь?
   - Сарапул взял,  Красноуфимск покорил государю,  мелкие  крепости брал,
которые сжег, в которых солдат побил... Под Кунгуром дрались!.. Четырнадцать
пушек брали в Красноуфимске... - слабым голосом перечислял Салават.
   - А где же тебе бока наломали?
   - Под  Кунгуром бока  ломал...  Теперь много дней прошло...  Новый полк
собирать буду...
   - Валяй,  валяй, гляди, и генералом станешь не хуже меня, - подбадривал
раненого Хлопуша. - Тут вот со мной из татар полковник, который тебя привез.
Храбрый парень...  Оружия мало, вот чего худо. Кабы всей амуниции вволю - мы
бы  давно на  Москве уже  были...  Вот  сейчас я  двенадцатую пушку дожидаю.
Заводские-то  мужики  молодцы  -   с  хлебом-солью  приняли,   всякую  честь
оказывают.  Пушки без слова льют,  кольчуги куют,  говорят: "Для своего царя
стараемся - свою волю добываем". А ты был у государя-то? Признал его?
   - Как  не  признать...  Калякал с  ним кое о  чем...  Письма брал...  -
Салават начал дремать от хмеля.
   В это время в избу вошел казак.
   - Афанас Иваныч,  десятой пушки  лафет  готов,  айда  смотреть -  зовет
мастер, - позвал он Хлопушу.
   Хлопуша вышел, а Салават заснул.
   Встреча со  старым другом Хлопушей обрадовала Салавата.  Ведь перед его
глазами он  предстал теперь уже не молодым мальчишкой,  не знающим жизни,  а
опытным воином с опасной раной,  которой гордился Салават больше,  чем чином
полковника.  Салавату было радостно показать Хлопуше,  что вот его, Хлопуши,
ночные разговоры у  костров,  денные беседы в  пути,  в  степях и  в  лесах,
бродяжничество по уметам,  разбой по дорогам, песни и сказки - все не прошло
даром.
   В течение следующих трех дней Салават,  подчинясь Хлопуше, лежал, чтобы
дать зажить ране.  Ворожейка-лекарка, старуха Ипатишна, делала ему примочки,
лечила настойками и наговорами,  и кто знает,  какое из этих лекарств больше
помогало, вернее всего - молодая кровь.
   Через три дня Хлопуша сказал ему, что выступает под Оренбург.
   - Бог знает,  уж свидимся ли?  Прощай.  Хорошо, что господь тебя послал
еще раз на моем пути,  -  увидал я, что не дермо из тебя выросло, а человек.
Счастливо.  Поправляйся -  да  снова  на  недругов.  Пуще  всего помни,  что
заводами  нам  владать  надо,  заводских  искусников да  выдумщиков на  свою
сторону склонять -  тогда половина дела будет сделана; в заводе тебе и пушку
выльют,  и  кинжал и  саблю сделают,  и картечи сготовят.  И народ заводской
дружней  да  смелей.  Землероб за  свою  коровенку,  за  скудельное добришко
трясется,  а заводскому мужику -  и хотел бы трястись, да не над чем. Вот он
зато и смелее!
   Хлопуша уехал.  Салават остался в заводе еще сутки. На вторые сутки его
взяла тоска. Он не выдержал и выехал в путь.

   Вскоре  после  ранения Салавата осада  с  Кунгура была  снята.  Михаила
Мальцев отошел со своими казаками под Красноуфимск,  в  пополнение к  Матвею
Чигвинцеву, оставленному Салаватом для обороны Красноуфимска.
   Помня наказ Салавата всеми мерами удерживать Красноуфимск и  его угрозу
карать  за  оплошность смертною  казнью,  Матвей  Чигвинцев исправно посылал
донесения под Кунгур,  а после отхода повстанческих войск от Кунгура сообщал
под Екатеринбург, где начальствовал пугачевский полковник Белобородов{327}.
   Через дней десять после снятия осады из Кунгурской крепости вышел отряд
солдат под командой майора Гагарина и направился к Красноуфимску.
   Разъезды Чигвинцева тотчас примчали об  этом весть своему командиру,  и
гонцы с  донесениями полетели к Екатеринбургу,  прося о помощи Белобородова.
Однако занятый захватом екатеринбургских заводов,  местный уроженец и бывший
капрал,  а нынче пугачевский полковник Иван Наумович Белобородов не мог в то
время покинуть заводы.
   - А кто ж там полковником ранее был? - спросил он гонца.
   - Славный полковник был -  Салават Юлаич,  да раненый в дом на поправку
отпущен.  Без него-то и врозь все пошло.  Его и башкирцы и русские слушались
ровно. Хоть молодой, а удалый полковник, и разумом взял.
   - Далече ль отсюда?
   - Дни в два доскакать.
   - Ну и с богом, скачи. Я ему тотчас бакет укажу приготовить. Чай, нынче
оправился -  пусть поспешает. А мне-то негоже заводы покинуть. Злодеев-воров
повсюду кишит. Отъеду отсюда - и супротивники тотчас налезут в наши заводы.
   Белобородов велел написать Салавату и выслал пакет с гонцом.

   Силы бурлили ключом в поправлявшемся,  крепнувшем Салавате. Еще никогда
прежде не делал он таких громадных, перегонов в один день. Никогда к ночи не
освобождал ногу из стремени с таким сожалением.
   Едучи от  аула к  аулу,  на  каждой остановке он  собирал сходы,  читал
пугачевские указы и  манифесты,  сулил земли,  воды,  леса,  даровую соль  и
полную волю, грозил непослушным смертью, усердным же обещал царские милости.
И снова с ним шли уже сотни три горячих и отважных жягетов. Весть о Салавате
летела от селения к  селению впереди него.  Бедняки встречали его приветом и
хлебом-солью,  богатые хоронились в  подвалы,  в  стога и по нескольку часов
высиживали, не смея показаться на глаза.
   Аул  Шиганаевку он  миновал стороной,  узнав,  что  в  соседней волости
появились злодеи,  которые побивают верных государю людей. И вдруг к нему на
дороге подъехал гонец от Белобородова.
   Он протянул Салавату пакет.
   Белобородов писал,  что Красноуфимской крепости угрожает беда,  что там
башкирской и  русской армии не  более тысячи человек,  и  хотя  с  ними есть
десять пушек, но пороху мало.
   "Вам,  господину полковнику Салавату,  через сие рапортую и прошу:  что
имеется в  команде вашей  служащих,  собрав всех  самоскорейшим временем,  с
оными  следовать в  Красноуфимск,  дабы  нашу  армию  и  артиллерию вовсе не
потерять".
   - Сотник Рясул!  -  позвал Салават одного из воинов,  приставших к нему
накануне.
   Юный, как сам Салават, начальник молодецки подъехал к полковнику.
   - Резво,  как ветер,  скакать. Веди всех под Красноуфимск. Я вас догоню
по пути, - приказал Салават. - Явишься там к атаману Матвею Чигвинцеву или к
Араслану Бурангулову.
   Молодой сотник  вспыхнул от  гордой  радости,  что  ему  поручают такой
отряд.
   Оставив с  собою всего лишь двоих товарищей,  Салават повернул в родную
деревню...

   После  отъезда  Салавата на  войну  в  Шиганаевку нагрянули пугачевские
полковники Грязнов  и  Сулаев,  набиравшие войска  под  Уфу  по  указу  Чики
Зарубина. Юлай уже слышал о том, что в одном из башкирских юртов за отказ от
повиновения  повешен  Грязновым  башкирский  сотник  Колда  Девлетев.  Когда
пугачевские вербовщики явились в аулах Шайтан-Кудейского юрта,  Юлай не стал
им противиться. Он объявил им о том, что Салават привез ему письмо государя,
в котором сам государь его называл полковником.
   - Что ж ты, полковник, тут даром сидишь, когда государю надобно войско?
- сказал Грязнов. - Ну-ка, сбирайся-ка в службу!
   И  с  полутора сотнями всадников Юлай  поневоле должен был  выехать под
Уфу...

   Салават незамеченным въехал в  родной аул,  отправив двоих товарищей по
соседним  аулам  -  в  Юнусов  и  в  русскую  заводскую  деревню  Муратовку,
сговорившись о том, что утром они приедут с набранными людьми к нему в дом.
   Амина растерялась,  когда он приехал,  потом кинулась раздевать его, но
Салават остановил ее,  расспрашивая,  где  Юлай,  где Бухаир,  кто остался в
деревне.
   Она отвечала, робея, путалась и невнятно бормотала.
   Салават узнал от  нее,  что  юртовым старшиной вместо Юлая остался отец
Гульбазир старик-грамотей Рустамбай.
   - Я пойду к Рустамбаю, - сказал Салават.
   - Ты хочешь взять женой Гульбазир?  - спросила его Амина. Ее глаза были
испуганными, а в голосе задрожали слезы.
   - Мне не надо другой жены, - сказал Салават. - Ты ведь родишь мне сына?
- спросил он, чтобы отвлечь ее от разговора о Гульбазир.
   Но это было еще хуже. Амина потупилась.
   - Нет его, Салават, - забормотала она. - Нет сына... Что делать мне?! Я
несчастная!..  Бог  не  дает мне стать матерью...  Это оттого,  что я  много
тоскую.  Солнце не  греет меня.  Облако не кропит дождем.  Останься со мной.
Твой цветок зачахнет с тоски, если ты снова уйдешь...
   - Нельзя,  Амина. Надо идти в поход. Я большой начальник, - старался он
ей объяснить.
   Но тоска по сыну,  забытая давняя грусть о  неродившемся Рамазане в нем
загорелась снова.  Он не знал, что - мысль о Гульбазир или бесплодие Амины -
его взволновало больше,  но  родной дом вдруг показался ему душным,  тесным,
как клетка, и он захотел тотчас бежать из него... В поход, в поход!..
   Ему даже трудно было принудить себя ночевать дома.  Нарядная,  словно в
праздник,  Амина ему  показалась скучной.  Рот ее,  который открывался,  как
клюв, требуя ласки, перестал быть манящим.
   Салават решил не  задерживаться вербовкой по  всему юрту и  выступить в
поход только с теми, кто сразу придет к нему добровольно... "Бедный, смешной
цветок в  длинной шапке,  зачем ты достался мне,  не другому!"  -  размышлял
Салават, глядя на Амину.
   Он вышел из дому и направился к Рустамбаю.
   - Здравствуй,  русский полковник!  -  сказал  Рустамбай,  и  Салават не
понял,  с  насмешкою он  произнес это  приветствие или с