ьчишески,  и  Салават почувствовал себя
старше его на несколько лет.
   - Где был, говори скорей!.. Говорят, ты про новый закон слыхал?.. Когда
новый закон? Скоро война? - сыпал вопросами Сулейман.
   - Сайскан,  кишкерма!  - прикрикнул Юлай. - Сбегай за старшим братом, -
велел он Сулейману.
   Но Ракай вошел сам.
   - Салам-алейкум! - приветствовал он от порога строго и чинно.
   В  отличие от  Сулеймана он  был степенен,  полон достоинства,  толст и
надут. И симпатии Салавата остались полностью на стороне среднего брата.
   "Лучше сорока, чем сыч!" - подумал про себя Салават.
   Юлай заговорил с сыновьями.  Они уже знали о том,  как вел себя Салават
перед толпою.
   - Бухаир ускакал к себе,  -  сокрушенно вздохнув,  сообщил Юлай главную
причину своих опасений.  -  Писарь все-таки он.  Как  знать,  что начальству
может сказать!  Скажет, что ко мне сын воротился, что сын бунтовщицкие слова
говорит, мятежные песни поет у меня на дворе... Что делать?
   - Придется коней давать, деньги давать... - заметил Ракай.
   - Много не надо,  -  сказал Сулейман.  -  Когда Нурали-старшина прислал
тебе арабского стригуна,  писарь глаз от него не мог отвести. Отдай аргамака
и глотку ему заткнешь. Подавится - будет молчать.
   - Жалко конька, - причмокнув, сказал Юлай. - Молодой еще и не кован...
   - Я  сам  отведу  его  Бухаиру,  -  предложил Салават.  -  Писарь любит
покорность.  Приду к  нему,  приведу коня.  У  меня есть еще и  четыре новых
подковы.
   Юлай  удивленно взглянул на  сына.  Он  не  привык  видеть  в  Салавате
угодливость и покорность.
   "Жизнь научила!" - подумал он. И странно - не ощутил никакой радости от
того,  что Салават оказался не так своеволен,  не так горяч,  как он ожидал.
Ранняя мудрость и успокоение сына его не порадовали. Он промолчал.
   - Отведи, - подтвердил за отца Ракай. - Сам отведешь - лучше будет.
   - Я  бы ни за что не повел!  -  воскликнул Сулейман.  -  Что он посмеет
сделать?  Салавата все любят... Салават песни поет... Пусть Бухаир попробует
натянуть лук Ш'гали-Ш'кмана!..
   Салават,   внутренне  польщенный  словами  брата,   скрыл  честолюбивую
усмешку.
   - Мало жил,  мало видел ты,  Сулейман,  - произнес напыщенно Салават. -
"Что знает живший долго? Знает лишь видивший многое!.."
   Сулейман недоверчиво поглядел на него.
   - Поседеешь на сорок лет раньше, если тебя послушать, - сказал он.
   Порешили, что утром Салават доставит подарок писарю.
   Оставшись вдвоем с Салаватом, Амина болтала без умолку.
   Она рассказывала ему о себе,  о том, как отец, мать и брат ее убеждали,
что Салават погиб,  и  уговаривали выйти замуж за  другого,  как один только
толстый Кинзя оставался ему  верен в  каждый раз  находил приметы того,  что
Салават возвратится домой.  Он даже учил Амину гадать по стружкам, брошенным
в реку,  по камням и,  наконец,  научил наговору на дым от коры со скрипучей
березы.  После этого заклинания Салават должен был возвратиться во что бы то
ни стало. Кинзя верил в это так же, как и Амина, свято и непреложно... И вот
Салават возвратился...
   От Амины Салават узнал о том,  почему все так его слушали и заступились
за него перед старшиной:  он узнал, что разогнанные им рабочие больше уже не
возвратились на место разрушенной стройки и не стали делать плотины.
   Произошло  ли  это  потому,  что  разведанные поблизости богатства недр
обманули ожидания заводчиков, потому ли, что недра других участков оказались
богаче,  но  то,  что  плотины не  стали строить,  заставило деревню считать
Салавата своим избавителем, и, несмотря на его молодой возраст, он прослыл в
своем юрте героем,  он почти превратился в легенду,  и его возвращение стало
событием.
   Салават был достаточно умен, чтобы это попять из беспорядочной болтовни
Амины.
   - Ты больше уже не уйдешь,  не уйдешь,  Салават?  -  дознавалась она. -
Тебе больше не надо прятаться от солдат?..
   - Как знать!  Столько времени миновало.  Собака лаять устанет,  а  волк
ведь ходить не перестанет! Отец обещал всем начальникам подарить по кобыле и
по две.
   - А Бухаирке?
   - Я к писарю сам поутру отведу арабского аргамака.
   - Тогда останешься дома? - спросила она.
   - Останусь,  кзым.  Буду жить дома.  У  нас будет пять косяков лошадей,
большая отара  овец,  ты  мне  родишь сына,  потом другого,  потом третьего,
четвертого...
   Салават,  перечисляя,  откладывал на  пальцах,  и  Амина,  улыбаясь,  в
темноте кивала каждому из его утверждений.
   - Потом пятого, шестого, седьмого, - продолжал перечислять Салават.
   - А дочку? - обиженно прервала Амина.
   - Не дочку, а трех, - поправил Салават. - Ты родишь семь сыновей и трех
дочерей,  а  я все буду жить дома...  Я заведу себе восемь соколов и каждому
сыну дам по одному.  Восемь арабских аргамаков...  Восемь коней будут стоять
возле нашего коша, двадцать одна невестка будет покорна тебе... У меня будет
большая белая борода и  вот тако-ое  пузо...  У  нас будет двести внуков,  и
будут бегать вокруг наших кошей.
   Они хохотали,  бегали,  как дети, пользуясь тем, что в кунацкой, где их
устроила мать Салавата, никто их не слышал.
   - Салават,  ты жил с русскими...  Ты не женился на русской?  Русская не
любила тебя? - спрашивала, ласкаясь к нему, Амина.
   И  Салават был  счастлив,  что  может ей  доказать свою  нерастраченную
любовь, нежность, верность и получить в обмен такие же доказательства...
   Поутру на голубом аргамаке Салават подъехал к кочевке Бухаира.  Оставив
коня, он вошел к писарю.
   Бухаир указал на  подушку,  прося  сесть,  но  Салават остался стоять у
порога.
   - Отец послал меня отвести коня в  подарок тебе,  -  сказал Салават.  -
Тебя все боятся здесь, писарь, а я не боюсь.
   - Все  знают,  что  ты  никого не  боишься,  -  сказал Бухаир то  ли  с
насмешкой, то ли серьезно.
   - У  меня есть еще  новые подковы на  все четыре ноги этому жеребцу,  -
перебил Салават. - Но жеребец полюбился мне самому, а подковы вот...
   Салават достал из-за пазухи пару подков.
   - Вот,  -  сказал он,  -  вот я  ломаю из них две,  как черствую ржаную
лепешку.  -  Салават разломил подковы и  бросил обломки к  ногам Бухаира.  -
Теперь пиши донос русским,  что я  возвратился и возмущаю народ.  Вот вторая
пара. Возьми, чтобы подковать свои ноги: если захочешь предать меня русским,
тебе придется бежать далеко.
   Писарь поднял подковы и  весь  напрягся,  не  желая уступить первенство
Салавату,  разломил одну, за ней и вторую, небрежно швырнул на землю, словно
не придавая значения этому.
   - Ты глупость сказал,  Салават! Садись... - настойчиво указал Бухаир. -
Ты вчера говорил про новый закон. Расскажи мне, - неожиданно попросил он.
   Салават с недоверием взглянул на писаря.
   - Бухаира никто не знает,  - сказал писарь. - Русские верят мне, потому
что меня не знают.  Башкиры не верят и тоже лишь потому,  что не знают...  А
ты? Ты много ходил, много видел. Ты тоже не можешь узнать человека, взглянув
ему прямо в глаза?
   - Ты можешь? - спросил Салават.
   - Я увидел,  что ты не сам меня заподозрил,  -  сказал писарь. - Старик
испугался меня и послал тебя...  Старшина стал трусом, боится вчерашнего дня
и своей собственной тени... Не правда? - спросил Бухаир.
   Салават опустил глаза, удивленный проницательностью писаря.
   - Садись, - сказал Бухаир в третий раз, хлопнув рукой по подушке.
   И Салават сел с ним рядом...
   Бухаир расспрашивал о  русских,  об их недовольствах и  о  готовности к
бунту.  Салават  говорил охотно  и  горячо.  Он  привык,  как  и  другие,  к
высокомерному пренебрежению писаря,  всегда  занятого  своей,  более  важной
мыслью,  и,  сам не  сознавая того,  подкупленный проявленным им  вниманием,
подпал под его власть.  Он отвечал писарю просто и  ясно,  хотя и не говорил
ему про царя.
   - Ты ходил три года и не набрался ума, - заключил Бухаир, когда Салават
выболтал ему все свои мысли.  - Ты прав в одном - час настал: пора восстать.
Пора напасть на неверных... Лучшего времени мы никогда не дождемся: у царицы
война с  султаном,  там все ее главное войско.  Мы восстанем и  выгоним всех
неверных с нашей земли, мы разорим заводы, сожжем деревни...
   - Ты забыл,  Бухаир, - возразил Салават, - Алдар и Кусюм{173}, старшина
Сеит,  Святой Султан{173}, Кара-Сакал, Батырша - все поднимали башкир. Почти
все  восставали,  когда  была  война  с  турецким султаном,  и  солдаты  нас
побеждали... Ты сам слышал от стариков. Сам знаешь... А если русские встанут
вместе с нами против заводчиков и бояр...
   - И будут жар загребать твоими руками! - перебил Бухаир. - Ты ничего не
знаешь, малай. Смотри, что я покажу.
   Бухаир поднял кошму, отковырнул ножом куст дерна из-под того места, где
сидел, и вынул кожаный мешочек, лежавший в земле.
   Салават был  поколеблен:  в  словах писаря была своя правота,  был свой
здравый  смысл.  С  любопытством и  нетерпением ждал  Салават  доказательств
правоты Бухаира.
   С  таинственным видом писарь развязал мешочек и  торжественно встряхнул
содержимое.
   В руках Бухаира блеснуло богатым убранством великолепное зеленое знамя,
расшитое золотом и серебром. На одной стороне его была вышита эмблема ислама
- полумесяц и звезда, на другой - изречение из Корана.
   - Султан прислал его нам в залог дружбы, - шепотом пояснил Бухаир. - Ко
мне  приходил его посланный.  Когда мы  начнем войну против русских,  султан
пришлет нам войско и денег.
   - Кто же поведет башкир? - спросил Салават.
   - Нам надо выбрать хана среди себя,  -  зашептал Бухаир.  -  Так указал
султан.  Под  этим знаменем поедет башкирский хан,  и  ты,  Салават,  будешь
первым батыром хана и правой рукой его.
   Салават пристально поглядел Бухаиру в  глаза и вдруг понял честолюбивые
намерения этого человека,  и  в  тот  же  миг  писарь над ним потерял всякую
власть.
   - Я? - спросил Салават. - Я - первым батыром? Правой рукой?!
   - Ты. Кто видел больше тебя?! - польстил Бухаир, не моргнув.
   - Султан обманет тебя.  Он  обещал свою помощь Святому Султану,  обещал
Кара-Сакалу и Батырше,  но еще ни разу по нашей земле не ступала нога турка,
кроме проповедников да соглядатаев, - сказал Салават.
   - Султан поклялся на  этом знамени,  -  горячо возразил Бухаир.  -  Мне
сказал посланец султана, что видал, как султан поцеловал его край...
   - Султан далеко.  Его клятва с  ним за далеким морем.  Я  был у  берега
моря.  Оно сливается с небом,  и края его нельзя видеть. Если клятва султана
как птица, то по пути, утомив свои крылья, она упадет в море и там утонет...
   - Султану не  веришь?!  -  воскликнул писарь.  -  Не веришь султану,  а
веришь гяурам?
   - Ты легковерен, писарь, - с усмешкой сказал Салават. - Ты веришь тому,
что тешит твое властолюбие. А я верю в то, что нужно башкирам.
   - Ты мальчишка,  а я говорил с тобою как с равным, - раздраженно сказал
Бухаир. - Нам не о чем говорить.
   Салават встал.
   - У тебя много хлопот.  Надо собрать все бумаги,  прежде чем выехать на
новое кочевье, - почтительно сказал он. - Не стану тебе мешать. Хош.
   - Хош, - угрюмо отозвался писарь.
   - Я  скажу отцу,  что ты не хочешь взять аргамака.  Пусть лучше подарит
его мне,  -  обернувшись в дверях,  насмешливо добавил Салават.  И он уже не
видал  взгляда Бухаира,  посланного вдогонку,  потому что,  не  оглядываясь,
вскочил в седло и помчался к кочевке отца.
   Весенний  солнечный  день  пьянил.  Бескрайняя широта  неба  манила,  и
Салават был счастлив, что он снова на родине.
   Уйти   в   горы  после  получения  бумаги  о   лошадях,   не   выполнив
губернаторского указа,  скрыться -  это  начальство могло  рассматривать как
бунт,  но,  видно,  терпение народа  истощилось.  К  кошу,  который  Салават
поставил себе в  стороне от кочевки отца,  целый день ездили люди.  Салавата
расспрашивали о слухах про новый закон. Не говоря еще ничего про воскресшего
царя,  Салават говорил,  что новый закон скоро выйдет и  нужно лишь выиграть
время. Ведь если отдать лошадей, то никто их назад не вернет. Надо пока уйти
в горы, чтобы посланные начальства не нашли их кочевий, а когда выйдет новый
закон, то уж будет не страшно вернуться.
   К  вечеру на  кочевье шайтан-кудейцев прискакали двое башкир из Авзяна.
Они  рассказали о  том,  что  два аула башкир начальники целиком приписали к
заводу, мужчин забрали солдаты и погнали на рудник...
   Эта весть прибавила всем решимости.  Сам старшина Юлай согласился,  что
надо идти в горы до времени, пока выйдет новый закон.
   На рассвете шайтан-кудейцы тронулись в путь.
   Арбы, груженные скарбом, женщины с ребятишками на арбах, дико скрипящих
колесами,  мальчишки и  взрослые мужчины верхами,  с  луками и колчанами,  с
пиками и сукмарами, растянулись длинным шумным караваном.
   Охотник Юлдаш вел на сворке своих знаменитых собак-полуволков.  Пастухи
гнали голосистые гурты овец, табуны коней...
   В  голове шествия ехал покоренный народом осторожный Юлай.  По его лицу
читал  Салават,  что  сам  старик  был  доволен  необходимостью  подчиниться
бунтовщику-сыну  и   своему  непокорному  народу.   Он  ехал  торжественный,
разодетый,  с  елизаветинской медалью на груди и  поглаживал свою поседевшую
бороду.  С ним рядом ехали,  скособочившись в седлах,  аксакалы деревни,  за
ними кучка веселой вооруженной молодежи горячила коней.  У  многих из юношей
на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты.
   Салават  скакал  на  коне,   счастливый  сознанием  того,  что  это  он
всколыхнул непокорность народа и  вывел  людей в  горы.  Радость переполняла
его.  Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую
темноту лежащих впереди гор.
   И  вдруг  из-за  вершины  брызнуло солнце,  заливая весь  пестрый поход
щедрым потоком золота.
   - Пой, пой, Салават! - закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав
к Салавату.
   Салават взглянул на подростка и понял,  что песня нужна в это мгновение
Абдрахману, как и другим, как самому Салавату.
   И Салават запел:

   Будем жить среди полей...
   Зиляйли, эй-гей лелей...
   Сбережем свою свободу,
   Не дадим людей заводу,
   Ни людей, ни лошадей...

   В  первую же ночь перехода к  Салавату в кош ходили бесчисленные гости,
так что не хватало для угощения кумыса, и под конец он стал совсем пресным.
   Внезапно явившийся после трех лет отлучки Салават для всех был героем.
   Юноши приходили,  чтобы хоть поглядеть на него,  и те из них гордились,
кого он  называл по  имени и  с  кем  радостно здоровался,  как  со  старыми
кунаками.
   Старики расспрашивали его о слухах,  ходящих по свету, о людях, которых
встречал.
   Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись.
   - Вернулся домой Салават или нет -  не знаю:  все равно не вижу его,  -
ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоем.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Они  теперь кочевали в  горах,  где  их  было  не  так  легко разыскать
начальству.
   Все  тут  напоминало Салавату ставшее  далеким  детство:  те  же  коши,
похожие на  стога  сена,  кисловатый запах прелой кошмы после дождя,  те  же
полудикие табуны,  знакомые  горы,  леса,  перелески,  полянки...  Иногда  -
соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами.
   Салават играл  на  курае,  пел,  и  к  его  кошу  песня  сзывала людей.
Говорили,  что нет курайче искуснее Салавата,  говорили, что нет песен слаще
его песен.  Старики слушали их,  опустив головы,  и, теребя бороды, думали о
прошлом.  Молодые,  нахмурив брови,  обдумывали настоящее,  юноши,  устремив
взоры к  звездам,  мечтали о будущем,  а девушки через щель в пологе и через
дырочки в кошмах любовались певцом...
   Амина  ревниво  сказала Салавату,  что  больше  всего  глядит  на  него
Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на нее.
Маленькая женщина не подумала,  что ревнивый упрек послужит причиной первого
внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала.
   Салават не  взглянул ни  на одну девушку до поры,  пока его не спросила
Амина,  горячо ли  ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир,  но с  этого часа он
захотел убедиться в бесстыдстве ее глаз...  Он даже придумал предлог пойти в
гости к ее отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу{179}, в
которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира.
   - Готовиться к битве с неверными никогда не рано, - сказал Рустамбай, -
для мужа высшей утехой служит чтение о битвах.
   Он  еще  много говорил о  войнах и  книгах,  и  Салават делал вид,  что
слушает болтовню старика,  а  сам  наблюдал за  пологом,  отделяющим женскую
половину,  и  ему показалось не  раз,  что полог заколыхался и  даже блеснул
зрачок в маленькой дырочке в занавеске...
   По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи.
   Крепостное право,  недавно шагнувшее за  Уральский хребет,  становилось
все  тверже ногой на  уступы уральских утесов и  протягивало длинную руку  к
свободным до того народам.  Уже несколько десятилетий прошло с тех пор,  как
первые  башкиры  были  обращены  в  крепостных{179}.   Это  случилось  после
восстаний,  как бы  в  кару за  возмущение -  семьи казненных и  сосланных в
каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям.
   Теперь  без   всякого  бунта   несколько  крупных  башкирских  селений,
расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам.
   Шел слух,  что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в  рабы
заводчикам и дворянам.
   Всюду кипела молва о  том,  что яицкие казаки начали восстание,  что на
заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров...
   Сходясь вечерами у  камелька,  народ говорил обо  всех  этих слухах,  а
Салават слагал боевые песни.
   Когда он  оставался наедине с  Аминой,  она  в  тревоге спрашивала его,
скоро ли будет война и поведет ли он всех башкир.
   - Гульбазир говорит,  что ты  натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и  ты  пойдешь
впереди всех против неверных...
   - Гульбазир говорит, что ты самый смелый...
   - Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой...
   Амина слишком много и  часто говорила о Гульбазир,  и Салават стал чаще
бродить возле кочевья Рустамбая.
   При  перемене  места  кочевки  он  поставил свой  кош  так,  чтобы  кош
Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу.  Он уходил или уезжал еще засветло
к  отцу  и  просиживал  у  него  до  темноты,  чтобы,  в  глубоких  сумерках
возвращаясь  домой,   пройти  возле  коша  Рустамбая  в   надежде  встретить
Гульбазир.  Ему уже стало казаться,  что без нее невозможна жизнь,  и каждая
женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир.  Он спешил,
догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения.
   Но  однажды его  поразила странная вещь:  он  услыхал в  коше Рустамбая
приглушенный голос  писаря Бухаира в  споре  с  чужим  человеком,  говорящим
как-то не по-башкирски.
   Салават подошел ко входу и с приветствием тронул полог.
   - Алек-салам! Кто там? - как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя
навстречу.
   Салавату  показалось даже,  что  старик  хочет  силой  его  удержать за
порогом,  не впуская к  себе в  кош,  но он сделал вид,  что не видит испуга
старого книжника-грамотея.  Однако,  войдя в кош Рустама,  Салават никого не
увидел.
   - А где же твои гости? - спросил он.
   - Какие гости?  Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ
- ты не слушай!  -  залепетал старик и через миг позвал:  -  Душно тут. Идем
посидим возле коша...
   Салават удивился,  но  не  высказал никаких подозрений.  Он  знал,  что
лучший друг  Рустамбая мулла  Сакья,  и  решил дознаться о  незнакомце через
Кинзю.
   - Кинзя, кто живет у Рустама? - врасплох спросил он толстяка.
   Кинзя растерялся.
   - Почем я знаю!  Я не хожу к Рустамбаю.  Откуда мне знать! - сказал он,
покраснев и надувшись.
   Кинзе было трудно скрывать от  друга то,  что он  знал,  но  он не смел
выдать  тайны.   Салават  это  понял  и  пристыдил  толстяка.  Тот  в  ответ
п