ол.
   - Держи малайку, бесстыжая девка, ребенка забыла! Пуля ведь попадет.
   Невидимые в темноте подпола руки приняли мальчика...
   Приехавший отряд привез гигантскую сосну,  самую большую из  всех,  что
была в округе. Сучья с нее была счищены и толстый конец затесан.
   - Теперь сюда.  Все сюда!  -  крикнул Салават, и со всех крыш соскочили
башкиры.
   Страшное  копье  ухватили  двадцать четыре  всадника,  по  двенадцати с
каждой  стороны.  Всадники сидели  стремя к  стремени,  лошади касались друг
друга боками. Сзади них выстроились остальные.
   - Айда! - крикнул Салават, и, как сорвавшаяся лавина, ринулись всадники
вперед.
   Таран  ударил  в  ворота.  Залп  грянул  в  ответ,  несколько всадников
свалилось с  лошадей,  но  железные створки  ворот  уже  разошлись.  Крепкий
дубовый  запор  разломился.   Бочки,   которыми  завалили  вход  осажденные,
раскатились по Двору. Упавшая сосна разбила ноги трем лошадям башкир, везших
их;  они  шарахнулись в  стороны,  упали  и  бились  по  земле,  громко,  не
по-лошадиному, крича от боли.
   В распахнувшиеся ворота, соскочив с лошадей, с гамом ворвались башкиры.
Не больше десятка выстрелов встретило их во дворе конторы,  и все потонуло в
схватке.
   В  какие-нибудь четверть часа  все  кончилось.  Поп  висел на  воротах.
Другой зачинщик сопротивления,  плотинный мастер,  лежал,  исколотый пиками.
Около двух десятков пленных были захвачены живыми.
   Расправившись с  заводом,  Салават  двинулся к  заводскому селу.  Толпа
рабочих  увидала  его.  Вооруженные отнятыми  у  заводчан  ружьями,  башкиры
выехали вперед.
   - Кто согласен службу царскую править, айда к нам! - крикнул Салават.
   - Все согласны! - ответили из толпы.
   - Когда согласны -  отворяй ворота! - скомандовал Салават, и весь отряд
въехал в распахнувшиеся ворота.
   - Стой! - скомандовал Салават и на башкирском языке обратился к отряду.
- Здешние жители -  наши друзья.  Никого не обижать.  Домов не грабить.  Кто
будет грабить, того казню. Слушай все! - сказал он по-русски, повернувшись к
толпе рабочих.  -  Государь Петра Федорыч прислал вам письмо. Государь велел
сказать:  "Кто нашу руку держит -  больше ничей человек,  сам  свой хозяин".
Всем вам государь-царь вольных казаков чин давал.  Гуляй как хошь. Свою веру
держи,  бороду запускай на самое брюхо.  Землю пахать хочешь -  землю пахай.
Сакарить хочешь -  сакари.  На  свободную землю в  Кунгур гуляй,  там  казак
будешь... Держи, кто старший? Читай письма.
   Салават вытащил из-за пазухи сумку и из нее вынул манифест Пугачева.
   Высокий старик рабочий подошел к нему,  плюнул в обе ладони,  отер их о
штанину  и  принял  манифест.  Долго  заскорузлыми пальцами  развертывал  он
бумагу.  Развернув манифест,  он  вдруг вспомнил,  что при читке таких бумаг
обнажают головы.
   Он  торопливо снял  шапку.  Не  совсем  охотно его  примеру последовали
прочие.
   - "Самый    могущественный   и    великий    император,    самодержавец
всероссийский,  царь казанский,  -  читал он,  -  всем верным рабам и слугам
нашим жалуем вольную волю,  всех злодеев народных -  бояр и купцов - и всех,
кто вас, моих рабов, обижает, предаем в ваши руки".
   Нестройный ропот, гул одобрения и легкие выкрики остановили чтение.
   - "Смертью их казните,  рубите и вешайте,  -  продолжал старик твердо и
громко,  -  выбирайте себе десятников и сотников, старшин и атаманов и судей
из  тех  людей,  кои вам любы,  и  пусть они по  правде чинят управу..."  По
казачьим порядкам, значит, - вставил от себя чтец. - "Всех вас жалую вольным
казачеством,  жалую  всех  серебром,  хлебом и  солью,  бородой и  крестом и
всякими угодьями,  а кто противиться будет, тому смерть. А кто промежду моих
слуг  рознь и  раздоры сеет,  тому тоже смерть,  головы их  рубите и  именье
грабьте".
   Еще не кончил чтец,  как на колокольне загудел трезвон. В гвалте и шуме
кончилось чтение  манифеста.  С  криками  пошла  толпа  к  дому  приказчика.
Послышался дребезг оконных стекол и  крики.  Салават потребовал приказчика к
себе.  К нему привели маленького, бледного, трясущегося старикашку с большим
животом. За ним несли окованный железом сундук с деньгами.
   - Сколько денег? - спросил Салават.
   - Восемь тысяч с  половиной,  да  еще  медью на  тридцать три рубля,  -
трясясь, отвечал старичок.
   Салават  посадил  считать  деньги  двоих  башкир.   Когда  деньги  были
пересчитаны, сундук запечатали заводской печатью, которую Салават взял себе.
   Заводчане волновались и шумели на площади, выбирая атаманов и сотников.
Женщины судачили, стоя кучками в стороне от схода, и, радуясь больше мужчин,
говорили: "Мы теперь вольные казачки, не крепостные, не продажные".
   К вечеру собрание закончилось,  и к Салавату в избу пришел новый атаман
- литейщик Голубев.
   - Когда выступать,  сударь полковник?  Наши казаки готовы в  любой час.
Каков приказ государя?
   - Пока ждать надо, ружье справлять.
   - А кто теперь на Катавском заводе?
   - Полковник Юлай, - отвечал Салават, умолчав, что Юлай его отец.
   - Тоже,  значит, из ваших, - разочарованно протянул атаман. - А что же,
у государя русские-то есть ли начальники?
   - Как  нет?  Есть!  Вот  Овчинников  -  атаман,  Кузнецов  -  бригадир,
Белобородов - фельдмаршал, Соколов - генерал...
   - А пошто,  не во гнев вам сказать, государь к нам аллаяров послал? Ну,
ваши молодцы,  конечно,  к нам без обиды, а все же не свой брат. Махомеданцы
ведь вы,  сказать по совести... Кабы русские - вы бы и на нижнем поселке без
драки  обошлись.   Мы,   конечно,   довольны,   воля  же.  Офицера  связали,
целовальника кончили и знакомца вашего на дерево повесили -  приказчика. Вы,
по совести сказать, и церкву не тронули, а все не то...
   - Государь сказал:  наши,  ваши  -  все  равно  дети  мои,  -  старался
объяснить Салават,  слыша  в  словах  заводчан обратную сторону  рассуждений
Бухаира.  -  Который элодей на бедных людей, того вешать. Кто царского слова
слушает, тот как брат!
   - Ет-то верно...  Правильно ет-то,  - подтверждали вокруг, но все же во
всех их речах чувствовалось недоверие.
   Несмотря на то,  что несколько ночей Салават плохо спал, он и теперь не
засыпал,  хотя впервые за  все время,  с  той поры,  как оправился от  раны,
почувствовал усталость. Он лежал в теплой избе, слушал гул пьяных голосов на
улице  и  перебирал в  памяти  час  за  часом.  С  выезда из  родной деревни
постепенно довспоминал он до ребенка,  найденного в люльке в покинутой избе.
Вспомнил и улыбнулся - это было то самое, что его беспокоило.
   "Бедная ласточка в  гнездышке там одна!  Съезжу к  ней,  приласкаю!"  -
подумал он с чувством,  которого не нашел, когда был дома, и, улыбаясь своим
мыслям, заснул.
   Он проснулся от крика на улице и  страшного стука в дверь.  Одной рукой
сжав спрятанный под подушкой пистолет, а другой напяливая холодную кольчугу,
Салават подошел к двери.
   - Кто там? - крикнул он. - Что надо?
   - Разъезд приехал,  абзы,  говорит,  что  солдаты идут  от  Белорецкого
завода.
   - Все на коней! - приказал Салават и поспешно стал одеваться.
   Через несколько минут он со своим войском уже был готов защищать завод.
Местные заводчане,  вновь пожалованные казаки,  ожидали этой первой для  них
битвы, как праздника. Их атаман объезжал ряды и кричал громче, чем надо:
   - Держись,  держись,  братцы!  Постоим за  государя!  Крепись!  Смелей,
земляки! Господа казаки, держись! Смотри не осрамись!
   Новый разъезд примчался в завод с известием, что конный алай подходит и
через несколько минут будет здесь.
   Салават отдал приказ прятаться у домов,  в самой густой тени.  Сам он и
десяток людей выехали к околице. Из темноты навстречу ехал большой, стройный
отряд.
   - Стой! Кто здесь? - крикнул Салават, смело выезжая вперед с пистолетом
в руке.
   - Государевы слуги, - ответил передовой. - А вы что за люди?
   - Я - полковник государев, Салават Юлаев.
   - Салават,  здорово!  -  послышался из темноты другой голос,  и  вперед
выехал маленький человек на белой лошади.
   Он  подъехал ближе.  Салават узнал его  -  это был фельдмаршал Пугачева
Белобородов.  Старый капрал,  бывавший не  раз на войне,  он так держал свою
команду, что никто не усомнился бы при взгляде на него сказать: "Едут войска
царицы".  В отряде Белобородова царили дисциплина и стройность, вот почему и
примчались к Салавату так сильно встревоженные всадники.
   - Наумыч,  здравствуй!  -  приветствовал фельдмаршала Салават.  -  Куда
идешь?
   - К тебе иду. Государь к тебе на помощь послал.
   - Вот тебе и русский начальник, - сказал Салават, торжествующе обратясь
к заводскому атаману.
   Белобородовский отряд разместился здесь же,  в заводе. Он не только был
под  командой русского,  но  и  весь  почти  состоял из  русских.  Заводчане
радовались:
   - Теперь и поверить можно,  что вы взаправду от государя.  Когда пришли
русские, тут уже без фальши!
   Белобородов сообщил Салавату,  что Пугачев отступил от  Оренбурга,  два
дня находился в крепости Магнитной, а теперь движется на Белорецкий завод и,
быть может, вскоре же будет здесь.
   - А  Хлопуша с  пушками?  -  не  утерпел,  перебил рассказ Белобородова
Салават.
   - Вот  тебе  и  с  хлопушками!  И  хлопушки не  помогли против генерала
Декалонга. И сам Афанас теперь не при нас, еще ладно - и нас господь спас!
   Салават не понял каламбура, но почувствовал недоброе.
   - Где он?
   - В Оренбурге,  может,  в холодной, а может, и под релей висит. Каждому
животу свой конец бывает. Двум смертям не бывать, а одной не минуешь!..
   С этими словами уже раздевшийся Белобородов широко перекрестился, лег в
постель и сразу с присвистом захрапел.

   Прошло несколько дней. С приходом повстанцев завод не прекратил работы.
По примеру других заводов, приняв присягу на верность царю Петру Федоровичу,
завод продолжал работу "на казну", изготовляя оружие для пугачевцев.
   Со  всем двадцатилетним пылом Салават хозяйничал на заводе.  Облеченный
чином  полковника,   освободивший  завод  от   хозяев  и   их  приспешников,
провозгласивший свободу на  вечные времена,  он  считал,  что может во  всех
делах представлять собою царя, который его послал.
   Сами заводчане признали за ним право миловать и казнить.
   Когда к нему привели двоих стариков,  отказавшихся присягнуть государю,
Салават,  вместо того  чтобы велеть их  повесить,  к  чему  они  сами и  все
остальные были готовы, неожиданно для себя самого заключил:
   - Такие старые люди?  Какая от них польза?  Им отдыхать пора.  Работать
кончал - айда, полезай на печку, спать надо!..
   Наивность и  добродушие этого "приговора" понравились всем,  и  Салават
понял, что милость, а не суровость есть самое сильное проявление власти.
   - А  хлеб из  заводских амбаров велишь им давать?  -  спросил заводской
атаман.
   - Ты атаман.  Твой завод,  твой и хлеб... А старику как без хлеба жить?
Ему ашать надо... Стар, глуп - все равно, как без хлеба!..
   Кругом весело засмеялись.
   - И  на  хлеб воровской не  корыстуюсь!  -  огрызнулся старик.  -  Хлеб
хозяйский. Ты его как даришь?
   - Твой заработка за целую жизнь,  -  просто сказал Салават. - Не хошь -
не надо. Айда, голодный на печку ложись!..
   - Давай бумагу на хлеб, - сдался старин.
   Наутро,  когда Салават пришел в заводскую кузницу,  он застал старика в
споре с другим кузнецом, взявшим молот вместо него.
   - Тебе горна раздувать в трехкопеечной кузне,  а ты к заводскому молоту
лезешь! - кричал старик.
   - А тебе указ на печи лежать -  ты и лежи!  Мы на казну работаем,  а ты
можешь вред принесть без присяги,  -  с  серьезной миной спорил со  стариком
молодой, кудрявый, голубоглазый кузнец.
   - На печке скушно, бабай? - с усмешкой спросил Салават.
   - Зубы не скаль,  -  воевода!  - строго сказал старик. - Сабля - работа
тонкая, - где ему справиться!
   Но Салават на этот раз рассудил строго: старика, не желавшего присягать
государю, в наказанье послали назад в заводской поселок - "на печку".
   Белобородов не вмешивался в  "партикулярные" дела завода,  возложив все
целиком на Салавата.
   Зато в  другой области -  в  части военных дел  -  он  завел здесь свои
порядки.  Старый вояка не мог терпеть в людях,  которым в любую минуту может
прийти нужда вступить в  битву,  полного неумения владеть оружием,  незнания
военных дел.  Объявив себя комендантом завода,  он  потребовал от  заводских
"казаков" прохождения военной муштры.
   И с удивительной неустанностью,  без ропота и с сознанием долга,  после
горячей дневной работы в  цехе отправлялись люди на  площадь,  чтобы учиться
владеть пикой и саблей,  или ездили на соседнюю вершину Ильмовых гор,  чтобы
упражняться в наводке пушек и артиллерийской стрельбе.

   После ухода Салавата Юлай вздохнул.  Он  стал обдумывать,  что же такое
случилось  за  эти  несколько суматошных суток.  Так  было  все  хорошо.  Он
чувствовал такой  радостный праздник  в  душе,  торжество,  расплату за  все
обиды. Для полного удовлетворения не хватало только разрушить завод и пожечь
заводские деревни.
   И вот пришел Салават,  и все повернулось.  Сам он,  Юлай, должен теперь
караулить от недругов этот проклятый завод,  думать о том, чтобы он работал,
чтобы ему для работы хватало угля и железа...  К тому же еще Салават оставил
его  одного,  совсем  одного.  Бухаирка не  был,  конечно,  другом Юлая,  но
все-таки это был союзник.  С ним можно было поговорить,  поспорить, а теперь
он в подвале,  половина людей его разбежалась с завода в горы,  из тех,  кто
остался с Юлаем, еще половина смотрят, как волки, слова добром не скажешь ни
с кем...
   "А  сколько еще Бухаирку в  подвале держать,  для чего держать?  Судить
его, что ли, будут?"
   Юлай сам приподнял крышку подвала.
   - Айда,  Бухаир, подобру говорить с тобой будем. Что мы, враги? Давай я
тебя развяжу, - сказал он.
   - Давно уж  пора,  Юлай-агай,  долго ты думал!  -  насмешливо отозвался
Бухаир. - Ты всегда обо всем долго думаешь, старина, и во всем робеешь.
   - Это как же сказать - чего я робею?
   - Перед  сыном  робеешь,  перед  казацким царем  оробел,  перед царской
бумагой...  Как ты согласился меня посадить в  подвал?!  За что?  Я  тебя же
спасал от беды и  позора...  Сеитбай отогнал твой табун -  в степях не новое
дело.  Ты изловчишься -  ты у него и коней и овец отобьешь!.. А чему Салават
научает?  Чтобы голый,  голодный сброд,  пастухи,  отнимали у бая добро,  по
рукам расхватали его табуны и стада?! Мальчишка глуп - на то он мальчишка, а
ты из ума,  что ли,  выжил?  Подумай сам: пастухи Сеитбая разбирают весь его
скот  по  рукам,   на  радостях  режут  барашков,   мясо  варят,  до  самого
Шайтан-Кудейского  юрта  слава  идет,  как  богато  живут.  Шайтан-Кудейская
голытьба -  к ним в гости: "Бай-бай-бай! Вот как надо жить! Айда и мы своего
Юлая повесим на  воротах,  табуны его и  стада по аулам разделим,  по дворам
разберем!.."  Когда  сотня  кигинских разбойников-пастухов поскакала грабить
стада Сеитбая,  я послал своего человека к нему с письмом,  чтобы он голякам
приготовил встречу.  А  свои и  твои табуны я  велел загнать,  чтобы их  сам
шайтан не сыскал. За это ты держишь меня в подвале?!
   - Не  держу ведь,  пустил ведь наверх,  веревки ведь снял,  -  бормотал
Юлай.
   - Снимай с ног колоду. Или сына боишься?
   - Чего, Бухаирка, болтаешь! Я сына боюсь!..
   - Тогда снимай с ног колоду. Снимай колоду... Боишься - сожгу завод?
   - Салават сказал -  царь  спросит за  целость завода с  моей головы,  -
робко заметил Юлай.
   - А  я не сожгу твой завод -  пусть стоит.  Я сожгу тот завод под самым
носом у Салаватки - вот тот я сожгу!.. Отпирай колодки.
   И Юлай достал ключ,  отпер колодки и почти до утра просидел,  беседуя с
Бухаиром.
   Перед самым утром Бухаир ушел в горы, а в течение следующей ночи еще не
один десяток его воинов отбился от отряда Юлая и покинул завод.
   Салават наехал к Юлаю лишь двое суток спустя после того, как Бухаир был
на воле.
   - Ты сделал измену,  полковник Юлай!  -  воскликнул в  сердцах Салават,
узнав об освобождении Бухаира.
   - Он брат твоей Амины, твой брат. И мне и тебе позорно держать его, как
врага,  на веревке.  Он башкирин...  Что тебе в его смерти? Пусть он уйдет и
живет где-нибудь один.
   - Он называется ханом башкир и  разбойничает,  атай.  Он грабит русские
села...
   - Если ты, Салават, примешь сам имя хана, что будет в сравнении с тобой
Бухаирка?!  Он приползет к ногам твоим,  как змея,  как червяк, приползет! У
тебя  ведь  слава!  Он  называется ханом  среди  трех  сотен разбойников,  -
успокаивал Салавата Юлай,  думая, что сын ревнует к ханскому сану. - Хочешь,
- мы  разошлем вестников по  всем племенам,  по  долинам всех рек  и  горным
проходам,  - говорил увлеченный Юлай. - Подними знамя хана, и тысячи воинов,
которых не могут найти ни царица, ни царь, явятся под твои знамена!..
   - Атай,  я был малым малайкой, когда ты рассказывал про Кара-Сакала. Ты
думал, что он герой, а говорил про игрушку в руках стариков. Он залил кровью
страну,  погубил людей,  сам позорно бежал,  сдался в плен, предал друзей, -
кто ему скажет спасибо?.. Я не хочу быть Кара-Сакалом. Я сильнее его, потому
что веду не только башкир:  я  веду русских и  чувашей,  мишарей,  тептярей,
черемисов, мордовцев, киргиз... Бухаирка хочет разрушить наш стан, разорвать
народы,  лишь  бы  назваться ханом.  Я  не  Бухаирка,  атай.  Я  натянул лук
Ш'гали-Ш'кмана.  Я выведу из неволи родной народ. Ты отпустил ядовитую змею,
полковник Юлай. Ты говоришь, что она приползет к тебе, но она приползет лишь
затем, чтобы тебя ужалить. Если я увижу отпущенную тобою змею - я убью ее, а
сейчас разошлю по горам разъезды ловить злодея.
   В ссоре разъехались Салават и Юлай. Салават возвратился обратно к своим
войскам на завод.
   С гор спустились люди, разбрасывавшие подметные листы. Узнав, что завод
занят повстанцами,  они потребовали, чтобы их отвели к начальнику, и сказали
Салавату,   что  государь  находится  в  Белорецком  заводе  и  льет  пушки.
Белобородов послал на  Белорецкий завод гонца с  донесением,  что пять тысяч
войска ждут приказа государя. На Симском и Катавском заводах ждали ответа.
   Прошло  три  дня.  Стояли  последние дни  апреля,  а  земля  уже  густо
покрылась зеленью.  Говорили,  что кочевники-башкиры уже вышли с зимовок.  С
Белорецкого завода ответа не было. Верно, гонца задержала еще продолжавшаяся
распутица. Но в это же время прибыли Кинзя и Акжягет, приведя с собой каждый
по  тысяче человек.  Они  рассказывали,  что  встреченные ими  подполковники
Аладин  и  Бахтияр тоже  набрали по  тысяче  с  лишним войска и  двинулись к
Бирску.  Кинзя,  привязанный к  Салавату,  любивший в  нем с  детства удаль,
ловкость, пылкость и быстроту решений, которыми не обладал сам, любивший его
смелый, задорный взгляд, стройность стана и твердую волю, сразу заметил, что
друг его грустит.  Он  не  выдержал долго:  на третий вечер после приезда он
стал выспрашивать Салавата.  Салават уверял,  что он  ни  о  чем не тоскует.
Тогда Кинзя стал перебирать в мыслях возможные причины его грусти.
   Зависть?  Но кому мог завидовать Салават? Он все мог взять, что захотел
бы...
   Любовь? Но любая женщина полюбила бы Салавата, как казалось Кинзе.
   Деньги? Но разве не было их?
   Слава?  Кинзя даже засмеялся: ему неоднократно пришлось слышать песни и
сказки, которые рассказывали и героем которых был Салават.
   Покоя?  Разве Салавату нужен покой?  А  может быть,  так  и  есть,  что
избыток покоя заставил грустить Салавата?
   Кинзя решил выспросить.
   - Салават, ты хочешь скорее идти дальше, на Сатку или на Косотур?
   - Погоди,  Кинзя,  ждем приказа,  -  спокойно сказал Салават. Голос его
говорил за то, что не бездействие заставляло его грустить.
   Кинзя ударил себя по  лбу.  Он вдруг понял,  что причина самая простая,
что его друг, как сотни других, тоскует по дому и по жене.
   - Ты хочешь домой, Салават? - с