ивался на биваке на свой лад:  одни рыли себе землянки,  те
сколачивали дощатые навесы,  эти устраивались в  возах,  прикрытых наподобие
цыганских кибиток, кочевники раскидывали кочевые шатры.
   Сотня возов с задранными вверх оглоблями стояла между кострами.
   Предложив башкирам и  тептярям самим выбрать место для бивака,  казачий
полковник Овчинников взял с собой в крепость только Салавата.
   Салават  оставил  Кинзю  вместо  себя  начальствовать  над  всеми.   Он
оглянулся,  отыскивая глазами  Семку,  но  тот  вдруг  исчез,  затерявшись в
многотысячной массе повстанцев.
   Царский полковник Овчинников привел Салавата в избу,  где был на постое
сам.
   - Отдохни покуда с дороги,  а там ужо к вечеру я тебя к самому государю
сведу, - пообещал он и ушел из избы, предоставив Салавату устраиваться.
   Но  Салават  не  был  расположен  к  отдыху.  Девятнадцатилетний юноша,
внезапно  ставший  начальником тысячи  воинов,  зачинщик  восстания,  он  не
чувствовал никакой усталости.  Волнение его гнало прочь усталь. Он полон был
жажды деятельности и движения, тем более что было раннее утро.
   В  замешательстве он  присел на лавку,  встал,  нескладно потоптался из
угла в угол...
   Молодая  хозяйка-казачка  поставила перед  ним  миску  блинов.  Салават
поклонился.
   - Рахмат. Спасибо...
   - Чай, думаешь, со свининой? - спросила она, усмехнувшись.
   - Зачем свинина! Я есть не хочу. Сыт...
   - Ну, ляг, полежи с дороги.
   - Лежать нельзя...  Сердце горячий - на войну гулять надо ведь! - точно
объяснил он ей свое состояние.
   Женщина понимающе улыбнулась.
   - Поспеешь навоеваться!  Иди,  коли так, погуляй по крепости, на базар,
что ли, - ласково предложила она.
   И Салават вдруг обрадовался, кивнул:
   - Пойду погуляю.
   За  окном на  улице в  этот миг послышался шум.  Салават выскользнул из
избы.
   По улице толпилось множество народу. Расспрашивая людей, Салават узнал,
что  внезапным картечным выстрелом из  Оренбурга убит  и  поранен почти весь
разъезд казаков, слишком приблизившийся к стенам.
   В  тот век,  век долгих,  упорных осад,  у всех народов,  во всех,  без
изъятия,  войнах  велся  обычай,  описанный в  тысячах  повестей,  -  обычай
словесных   турниров   и   полушутливых  перекличек   между   осаждающими  и
осажденными.  Так же велось и под Оренбургом: каждое утро несколько удальцов
из лагеря Пугачева,  вскочив по коням, подъезжали к самым стенам осажденного
города, чтобы разведать настроения гарнизона и жителей.
   Их  подпускали близко без  выстрела.  Один  из  казаков,  что  покрепче
глоткой, кричал с седла:
   - Как живы-здоровы? Кто хочет к батюшке государю - айда проводим!
   - Антихрист твой государь! - отвечали со стен.
   - Ныне  государь милостив -  только полковников вешает,  а  ниже чинами
добром примает! - обещали казаки.
   - Иди  к  нам,  у  нас милости больше -  всех вас повесим да  еще языки
приколем!
   - Сказывают,  у  вас  собачина в  радость,  -  завтра вам пса привезу в
поклон. Ладный был пес, да с жиру издох! - издевались казаки, и весь разъезд
покрывал подобную шутку бурным, дразнящим хохотом.
   Вдоволь покричав, натешившись, казачий разъезд уезжал в Берду.
   Иногда бывало,  что в  расщепленной вешке казаки оставляли перед стеной
бунтовское письмо, манифест, просто записку с бранью по адресу оренбургского
губернатора Рейнсдорпа, сообщения о действительных или мнимых своих победах.
   Обычно разъезд уезжал спокойно. Гарнизон не стрелял в казаков. У солдат
не было злобы на пугачевцев,  да,  кроме того, их удерживали и яицкие казаки
"старшинской стороны",  оставшиеся верными  Екатерине Второй  и  сидевшие  в
оренбургской осаде.  Они не были уверены в том, что недолгое время спустя им
не придется сдать пугачевцам город.  А если так, то лучше не злить и попусту
не раздражать мятежников, рассуждали они.
   В последние дни перед прибытием Салавата в Берду повстанцам везло.
   Только что  после большого сражения была  разбиты войска генерала Кара,
назначенного главнокомандующим всеми силами, сражавшимися против повстанцев.
Сам  генерал  Кар,  осознав  бесплодность своих  стараний  победить Пугачева
силами  инвалидов-солдат,  казаков,  искавших лишь  случая,  чтобы  бежать к
бунтовщикам,  и  "инородческих" ополчений,  бросив свое  бесполезное войско,
помчался в  Москву,  чтобы требовать сильного подкрепления,  как в настоящей
войне.
   Вслед за  бегством разбитого Кара и  захватом части его людей и  оружия
Пугачев  одержал  победу  над  отрядом  полковника  Чернышева,   шедшего  на
подкрепление Оренбургу.  Три  тысячи пленных солдат,  казаков и  ополченцев,
двенадцать захваченных пушек и тридцать четыре повешенных офицера -  вот что
ознаменовало эту победу.
   Пугачевцы праздновали ее пьяно и бурно.
   Салават прибыл в  Берду  как  раз  на  следующее утро,  когда  веселый,
хмельной казачий разъезд повез к  оренбуржцам победную реляцию и предложение
о сдаче.
   Шутник, пожилой мясистый казак Аржаницын, захватил с собой для насмешки
мешок специально наловленных крыс к столу губернатору Рейнсдорпу.  Подъезжая
под  крепостные  стены,  казаки  уже  заранее  предвкушали  шумную,  озорную
перебранку.  Морозное утро  бодрило коней  и  всадников и  освежало хмельные
головы казаков.
   Узнав,  с какою потехою едет разъезд, множество любопытных бездельников
увязалось вслед за разъездом, чтобы видеть забавное зрелище.
   И  вот,  когда подъезжали они  под самые стены,  вдруг,  против обычая,
грянул,  как гром из ясного неба,  пушечный выстрел и  огненный сноп картечи
хлестнул по коням и всадникам.
   Веселье сменилось ужасом.  Казаки повернули своих лошадей и помчались к
Берде.  Но  шестеро из  десяти остались лежать под стенами,  и  в  том числе
тяжеловесный веселый выдумщик Аржаницын...
   В смятении прискакали казаки в Берду.
   Шумным ропотом встретила толпа бунтовщиков рассказ уцелевших казаков. В
предательском пушечном  выстреле  видели  все  словно  нарушение  неписаного
договора,  и  все  в  один голос ругали оренбургского губернатора,  которого
считали виновником этого нарушения.
   - Погоди,   дай  взять  крепость  -  первая  петля  ему!  -  кричали  в
негодовании из толпы, обступившей рассказчиков.
   Тут  же  на  улице молодому казаку,  несмотря на  утренний холод,  сняв
рубаху, перевязывали двое товарищей простреленный бок.
   Самый  вид  раненого казака,  со  страшной руганью сучившего кулаки  на
Оренбург,  и  кровь,  окрасившая его  рубаху,  сильно  взволновали Салавата.
Сердце его застучало громче.
   "Вот и  война!"  -  подумал он,  и  все  героические мечты,  с  детства
тревожившие его мысль,  вдруг собрались воедино, как бы принесенные каким-то
чудным ветром из  глубины прошедших годов,  и  ураганом понеслись в  голове.
Страсть охотника и  бойца закипела в  нем  той же  сладкой истомой,  как при
наезде на толпу мастеровых,  так же, как и в детстве, когда выезжал на охоту
за орлами, как при набегах с Хлопушею на дворян.
   Целый день бродил Салават,  как чужой,  по улицам слободы;  он не знал,
чувствовать ли себя пленником или добровольным гостем.
   Видя множество людей с оружием, подъезжавших со всех сторон к Берде, он
не понимал,  почему царь не велит им тотчас же взять Оренбург и позволяет им
праздно сидеть в  кабаках слободы,  пьяными шататься по  улицам да  играть в
орлянку.
   "Был бы я  здесь главным командиром,  -  думал юноша,  -  я  бы показал
генералам... Я бы не стал дожидаться царицы, пока на помощь Оренбурху придут
еще солдаты, а тотчас бы взял город".
   К  вечеру он  стал с  возмущением думать о  том,  почему его не зовут к
царю. "Разве не нужна ему помощь?" - удивлялся Салават.
   Нетерпение мучило его.
   Он  почти  не  прикоснулся к  еде  и  только,  слыша  изредка одиночные
выстрелы,  которыми казачьи  разъезды обменивались с  осажденным гарнизоном,
каждый раз хватался за пистолет, заткнутый за пояс.
   Целый вечер он ожидал, что придет Овчинников, но того так и не было.
   Салавата мучила тоска.  Со злостью слышал он пьяные песни, доносившиеся
откуда-то  из  кабака или  с  богатого казацкого двора,  где  казаки сошлись
отпраздновать победу.
   Салават видел днем  эти  тридцать четыре трупа повешенных офицеров.  Он
ненавидел офицерскую форму  с  того  часа,  когда офицер приказал бить  Юлая
плетьми по спине. Вид офицерских трупов порадовал его в первый миг, но когда
он всмотрелся ближе в лица казненных, казнь вызвала в нем отвращение.
   "Я  бы  лучше башки им  посек или стрелами пострелял..."  -  подумалось
Салавату.
   В  избе мерно капала в лохань вода из треснутого рукомойника.  За окном
шумел дождь. Салават думал о своих товарищах, оставшихся под стенами Берды.
   В  томлении от  безделья он  лег на скамью и  заснул рано вечером.  Его
разбудили крики,  топот  копыт  и  бегущих людей и  отдаленный гул  пушек...
Салават  мигом  выскочил  из  избы.  Смятение и  тревога  царили  на  улице.
Оказалось,  что казаки до того бурно праздновали накануне победу, что даже и
те,  кто выслан был на дороги, чтобы держать осаду со стороны Яика и Самары,
перепились допьяна.  Один из лучших полковников государя, Иван Зарубин{239},
по  прозвищу  Чика,  высланный со  сторожевым полком,  ночью  проспал,  и  в
осажденный город во тьме и во мгле непогоды прошло подкрепление под командою
генерала Корфа, да еще провезло с собою богатый обоз провианта.
   И вот,  обрадованный своей удачей,  беспокойный Корф, едва дождавшись в
стенах Оренбурга рассвета,  вывел на вылазку гарнизон и, решительно двигаясь
к Берде, разбил и обратил в бегство передовые заслоны пугачевцев.
   Едва успел Салават услышать об  этом,  как  со  стороны Оренбурга снова
послышалась пушечная пальба и  по улице проскакал из крепости большой конный
отряд.
   - Государь,  государь,  сам  государь!  -  раздались голоса кругом,  но
Салават не успел рассмотреть государя в лицо и заметил только малиновый верх
заломленной набекрень шапки.
   В волнении бросился Салават за его отрядом.  Он считал, что на войне во
время  сражений все  разом во  что  бы  ни  стало должны ринуться в  бой,  и
опасался,  что  пропустит битву.  Каждый удар  пушки  волновал его  больше и
больше и  вселял в его сердце былую отвагу...  Каково же было его удивление,
когда за воротами Берды он увидел тот же стан,  дымящиеся костры с котелками
над ними и  кучки людей,  с  пригорка следивших за ходом битвы у  Оренбурга.
Иные  из  них  дожевывали краюшки  хлеба,  иные  -  чистили  воблу,  другие,
полностью  отдавая  внимание  бою,   громко  бранились,  выражая  тем  самым
уверенность в скорой победе своих. Овчинников удержал Салавата.
   Заняв позицию на пригорке,  за лагерем,  Салават вместе с  Овчинниковым
увидели вдалеке при  свете  утра  белые дымки пушек и  бегущих от  Оренбурга
солдат,  показавшихся  издали  крошечными  людишками...  Впереди  пехоты  из
Оренбурга скакал конный отряд,  преследующий бегущих казаков.  И  вдруг  все
изменилось: два конных отряда, вынырнув неожиданно из тумана, справа и слева
ударили  на  оренбургскую кавалерию.  Казачьи пушки  грянули с  двух  сторон
картечью по оренбургской пехоте...  И те,  кто бежал вперед, вдруг повернули
обратно к городу,  а отступавшие до того казаки,  оправившись,  бросились их
преследовать.  Издалека все это было похоже на  ребячью забаву,  если бы  не
сознание,  что падающие фигурки людей не  просто споткнулись,  а  ранены или
убиты.
   - Видал царя? - спросил Салавата какой-то татарин.
   - А ты?
   - Видал. Ух, смелый батыр!.. Как поскакал впереди всех!..
   Приветственный клич, раздавшийся вокруг, прервал их разговор.
   Царь с  казаками ехал обратно в Берду,  забив неприятеля назад в ворота
Оренбурга... Казаки везли пленных.
   Толпа безоружных повстанцев кинулась на  поле битвы подбирать брошенные
оренбуржцами ружья и сабли.
   - Не подходите близко к стенам - картечью огреют! - предупреждали их.
   Салават не успел подъехать, чтобы вблизи увидеть царя: толпа любопытных
теснилась вокруг дороги,  и он не мог протолкаться через толпу.  Овчинникова
он тоже потерял из виду.
   Он  возвратился  в  крепость  в  хвосте  казачьих  отрядов.  Мимо  него
протащили несколько пленных.
   После  вылазки оренбуржцев Берда вдруг изменилась,  приутихла.  Смолкли
песни по кабакам,  замолчали неугомонные балалайки, больше не слышно было ни
выкриков пляски, ни громкого хмельного смеха.
   Казаки  затаились,  засели  по  домам,  и  самый  вид  домов  казался в
сгущавшихся сумерках тревожным и угрюмым.
   Кучки  бородачей сходились у  ворот  и  крылец,  с  оглядкой  о  чем-то
вполголоса совещались...
   По перекресткам явились усиленные караулы.
   Общая тревога передалась и Салавату.
   Говорили,  что в Берде и возле Берды стоит восемь тысяч войска,  из них
Салават привел целую тысячу.  Кого же, как не его, было встречать с почетом!
Он ждал почета и считал,  что его заслужил. И вот царь не звал его, не хотел
его видеть, с ним говорить...
   Побродив одиноко по улицам крепости,  Салават забился в  избу,  где его
оставил Овчинников, ожидая, что вот он придет наконец и позовет к царю.
   На улице поднялся сильный ветер, начался дождь.
   Широко распахнув дверь,  в  избу ввалился мужик с  топором в  руках,  в
рыжем нагольном тулупе, в лаптях и без шапки.
   - Где Овчинников? - громко и требовательно спросил он.
   - Ушел, - односложно сказал Салават.
   Мужик подошел к  нему  и  дыхнул в  лицо водочным перегаром.  Салават с
отвращением отшатнулся. Мужик не заметил этого.
   - Слышь,  киргизец, ты не казак. Скажи русскому человеку - какую измену
казаки затеяли? - тихо спросил он.
   - Измену? Не знаю измены... Пьяный ты... - презрительно сказал Салават.
- Иди спать.
   - И ты заодно с казаками! - воскликнул мужик. - Мы спать, а вы убегете,
и нас в полон заберут!
   - Ей-богу, не знаю, - отозвался Салават.
   - Врешь!  Знаешь!..  Бежать собрались от  народа?  Боярам нас  выдать?!
Думаешь,  не знаю,  что пушки к увозу готовят да лошадей овсом кормят!..  Мы
все одно не пустим. С кольями встанем!..
   Лапотник погрозил топором Салавату и вышел, захлопнув дверь.
   По его уходе тотчас вошла хозяйка-казачка.  Торопливо стала собирать по
избе вещи, совать в высокий, обитый железом сундук.
   - Куда собираешь?  -  спросил Салават, поняв, что лапотник в чем-то был
прав и в крепости творится неладное.
   - На кудыкину гору!  - отозвалась казачка и вдруг, смутясь, пояснила: -
Мать захворала. К матери еду... Сам знаешь - родная мать-то одна...
   По ее смущенному и торопливому бормотанию он понял, что женщина говорит
неправду.
   Салават вышел из дому. Еще утром, томясь бездельем, он осмотрел снаружи
"дворец",  в котором жил царь{244}, и даже одним глазком заглянул в окно. Он
увидал  золоченые стены  горницы,  развешанное по  стене  оружие,  человека,
который,  низко склонясь к столу,  что-то писал и поминутно чистил о длинные
волосы кончин гусиного пера.
   Караульный казак сурово окликнул любопытного зеваку,  и Салават отошел,
благоговейно косясь на "дворец".
   Зараженный общей  тревогой,  он  теперь вдруг  обиделся на  караульного
казака,  отогнавшего его  от  царского дома:  значит,  царь  то  же,  что  и
царица!..  К нему не придешь, не скажешь... Значит, прав Бухаир, что русский
всегда враг!..  Салават подумал -  пойти к  своему отряду,  но что скажет он
им?! Что его не пускают к царю? Что он не видал царя?
   Ему  было стыдно прийти так.  "Зачем ты  нас  вел сюда?  -  спросят его
тептяри и башкиры. - Поверил бумаге? Тебя обманули, а ты обманул нас..."
   Бросить все и  уйти домой.  Пусть дерутся себе царь и  царица...  Мулла
тоже дерется со старшей женой. Какое до этого дело соседям!
   Салават остановил себя.  Уйти просто,  но уйти,  не испытав, чего хочет
царь, что он обещает башкирам, - это было бы непростительно... Салават знал,
что отец писал о  своих спорах с  заводчиками царице.  Он не получал ответа.
"Далек Питербурх,  -  говорил старшина.  - Если бы сам поехал туда - добился
бы, увидал царицу и все порешил!.." Но Юлай не решался ехать в такую даль...
"А что же,  - спросит он Салавата, - ты был рядом с царем, видел дворец и не
добился?..  Когда еще  будет такой случай,  что  царь приедет из  Питербурха
сюда!.."
   И Салават решил все выяснить лично.  Прийти к царю и спросить его смело
и прямо: "Что дашь башкирам? Они пойдут за тебя, а что ты им дашь?.."
   Пусть царь ответит...
   Так размышляя,  стоял Салават у  ворот дома,  где помещался Овчинников,
когда тот подъехал и сам.
   - Здорово, батыр! Ну как, не видал еще государя?
   - Какое! - отчаянно махнул рукой Салават.
   - А ты не крушись -  увидишь.  Я сам про тебя государю ныне скажу. Меня
самого еще до него покуда не допустили. Добьемся!
   - Салават-агай!  -  в это время обрадованно окликнул молодой башкирин с
другой стороны улицы.  -  Насилу тебя я нашел,  -  сказал по-башкирски юный,
преданный Салавату Абдрахман,  больше всех веривший в  лук Ш'гали-Ш'кмана и,
как святыню, хранивший, пока не было Салавата, сделанный им когда-то курай.
   - Ты зачем сюда, Абдрахман? - спросил Салават.
   - Салават,  ты покинул войско.  Ты забыл,  что Мустай - друг писаря. Он
смущает народ без тебя...  Если ты  не  вернешься к  войску,  он всех уведет
назад в горы... Я за тобой, Салават-агай! Едва нашел тебя.
   К удивлению Салавата, Овчинников понял башкирскую речь.
   - Пусть малый останется тут в избе.  Когда государь укажет, я пошлю его
за тобою, - сказал казацкий полковник, - а ты иди к войску!
   И,  оставив в  избе  Абдрахмана,  Салават зашагал к  Сакмарским воротам
крепости.
   Улицы опустели. Погода переменилась, моросил мелкий дождь, и под ногами
хлюпала грязь.
   Тревога,  охватившая Берду, казалось, висела и в вечерней мгле. Проходя
по  улицам,  Салават слышал какую-то сдержанную возню за воротами во дворах,
приглушенные восклицания, звяканье конской сбруи.
   Салават понял, что недаром тревожился мужик с топором: тайно готовилось
в крепости что-то большое...

   Как и другие отряды,  пришедшие с Урала, башкиры Салавата толпились под
стенами Бердской крепости. Дождь лил с короткими передышками, мелкая осенняя
морось сменялась ливнем, и все промокло вокруг. Нельзя было найти для костра
сухой щепки.  Войлочных кошей было немного,  их не хватало на всех.  Башкиры
были мастера строить шалаши из ветвей и  луба,  но в оголенной местности все
ветви были  порублены на  шалаши,  все  деревья разбиты в  щепу для  костров
великого войска, которое с каждым днем и часом все больше возрастало.
   В первые часы они в возбуждении ждали царских указов, ждали возвращения
Салавата,  ждали,  что  царь позовет их  к  себе,  что они увидят царя и  он
поведет их в битву... Но шли сутки, другие, и ничто не менялось...
   День протекал в безделье, медленный, нудный, ленивый. У кого были коши,
те спали,  тесно прижавшись боками или дыша друг другу в затылки,  но прошел
ливень, и под края кошей налилась вода, промокли кошмы, подушки.
   Люди возились перед кострами,  стараясь раздуть огонь,  но  сырые дрова
шипели и без пламени превращались в золу...  Прокопченные дымом,  вымазанные
сажей,  с золой в бороде,  усах и бровях,  голодные люди бранили царя,  всех
русских и Салавата.
   Кинзя спал целый день.  А  что было делать,  стоя табором под дождем на
одном месте?  Что значит начальник, когда нет ни похода, ни битвы? Приказать
дождю,  чтобы больше не лился?  Не станет ведь слушать!  И Кинзя простодушно
спал...
   Зато не спал Мустай -  друг и  приятель писаря Бухаира.  Он не сидел на
месте:  целый день переходил он от коша к кошу,  от кучки к кучке людей,  от
одного едва дымящегося костра к другому, разжигал недовольство, будил гнев и
ненависть...
   - Ждем тут у ворот,  как нищие подачки!  -  ворчали башкиры и мишари. -
Вторые сутки сидим.  У нищего больше стыда -  тот бы плюнул,  ушел от такого
дома!
   - Смотри,  смотри -  казаки ходят в  крепость,  из крепости,  а  нам н