тельно поглядел на беспокойного слушателя и продолжал:
   - На другую неделю в  пятницу обе в гости пошли на старое логовище да к
вечеру привели к барсуку еще тетку свиньи.  "Здравствуй, барсук! И тетка моя
тебя полюбила!"  Чуть не  заплакал барсук,  да пришлось и  тетку принять.  В
пятницу снова пошли они все гулять на базар, а к вечеру и приводят...
   - Знаю -  дядю с племянницей, зятя да тещу, свекровь да шурина, пятерых
сыновей, семерых дочерей!..
   - Ты как знаешь?  - наивно удивился Салават, который только что сочинил
свою сказку.
   Безносый засмеялся.
   - Я хитрый, все знаю! - сказал он. - Дальше что же?
   - Как полезли все к  барсуку в  нору -  от  свиной вони выскочил он  из
родной норы да бежать!..
   - А дальше? - спросил безносый.
   - Все сказал.  Про тебя сказал! - оборвал Салават и вызывающе посмотрел
на безносого.
   - Кто же тут я?  Барсук?  -  лукаво спросил безносый, словно не понимал
намеков.
   - Нет,  свинья,  -  дерзко глядя  в  глаза Хлопуши,  возразил Салават и
пояснил: - Барсук - башкиры, урусы - свинья...
   Безносый усмехнулся в широкую бороду и без обиды сказал:
   - А  сказка-то ведь не вся!  У  барсука был двоюродный брат Бюре-батыр,
по-нашему  -  Волк  Бирюкович.  Рассказал ему  барсук про  свою  беду.  Стал
Бюре-батыр среди оврага и затрубил:  "У-у-у!  У-у-у! У-у!" - Безносый сложил
ладони трубой и громко завыл волком.
   Салават схватил его за руку.
   - Шибко воешь, шайтан. Тихо вой! - прошептал он.
   - Услыхал весь Бюре-народ,  собрался,  зубы и глаза засверкали, и повел
их Бюре-батыр воевать со свиным народом...
   Безносый умолк.
   - А дальше? - спросил Салават.
   - Конец впереди. Будем живы - увидим.
   - А кто в твоей сказке Бюре-батыр?  -  продолжал Салават,  позабыв, что
решил не вымолвить ни единого слова.
   - Ищи -  и найдешь,  - усмехнулся безносый. - Да тебе как найти! Плохой
ты охотник - зверя не знаешь.
   - Я?! - воскликнул запальчиво юноша.
   - Ты. Лесного зверя за борова принял.
   - Я медведя ножом зарезал, один! - вспыхнув, сказал Салават.
   - Небось старый мерин был, не медведь! - спокойно возразил безносый.
   - Самый большой медведь! - увлеченно доказывал Салават.
   - Где же ты встретил его?
   - В лесу над берегом Юрузени. Вся кочевка знает!
   Хлопуша захохотал.
   - Ах ты,  ирод,  ирод!  -  забормотал он по-русски.  -  Ах ты,  дубина,
дубина!..
   - Чего ты? - удивился Салават.
   - Вот  я  тебе что  скажу,  -  серьезно ответил Хлопуша.  -  Хороший ты
парень,  когда  с  эких  лет  хорониться должен,  а  будешь таким  дураком -
недолгое время убережешься.  Ведь ты мне сказал,  что татарин! Вот дурак! Да
казанские татары про Юрузень не слыхивали!..  Пропадешь ты,  парень,  так по
уметам шатаясь,  время нынче неспокойное, на Яике бунт в казаках{127}. Много
всякого смутного народу по уметам ходит,  а за смутным народом и сотники,  и
урядники,  и ярыги... Иди-ка ты лучше, малый, ко мне в лес жить, житье у нас
привольное!
   - Ты в лесу живешь? - смущенно спросил Салават.
   - В лесу,  брат,  в лесу...  Где больше жить такому, как я? Видишь, как
меня изукрасили?!
   - А чего в лесу ешь?
   - Всяко бывает.  Когда пусто,  когда и густо, когда и нет ничего! Живем
мы в лесу -  и волю знаем, выйдем из лесу - пропадем. Нет в дубраве у нас ни
старшин, ни сотников, ни господских приказчиков...
   - За зверем там промышляешь?
   - На красного зверя охотничаем: с одного, бывает, шкур десять снимешь!
   - Не бывает таких зверей!  - отрезал Салават. - Теперь ты попался ведь,
значит!
   Хлопуша снова захохотал.
   - С нашего зверя,  парень,  иной раз и сотню шкур снимешь, а то за свою
дрожишь,  за  последнюю;  только тем и  спасаемся,  что все охотники о  двух
головах.
   - Опять врешь!.. Где же у тебя другая голова?
   - В кабаке у целовальника заложена,  -  усмехнулся Хлопуша.  - Расскажу
теперь я тебе сказку про храбрых охотников, тогда сам поймешь. Едет, скажем,
вашего Твердышова-купца приказчик,  везет купцу денежки, с русских мужиков и
с башкирцев,  с татар, с черемисы взятые. Выйдут лесные люди, наставят ружья
да денежки заберут! И пошли гулять...
   - Ты что - разбойник, каряк? - спросил Салават.
   - А хотя и разбойник!  - не смутился безносый. - Бедному человеку обиды
мы  не  чиним,  а  с  богатого десять шкур спустить -  того бог не сочтет за
грех!..  Да-а...  Бывает,  на  нас и  солдат высылают.  Тогда уж  спасай бог
головушки!  И летим, и летим тогда журавлями в далекие страны на новы места.
Полетим, полетим да пристанем... Вольных мест еще много на свете осталось...
Хватит места и журавлюшкам,  и соколам,  и орлам...  Хочешь, малый, летим со
мной в вольный свет?!
   - В разбойники? - спросил опять Салават.
   - Ну, хотя и в разбойники! Что ты - страшишься?
   - А коли поймают? - опасливо спросил Салават.
   - А коли сейчас тебя словят,  тогда что?!  -  поддразнил Хлопуша. - Ну,
пойдешь с нами?
   Салават не успел ответить, потому что внезапно Салтан распахнул дверь:
   - Солдаты бумаги смотрят!
   Салтан сказал это по-русски,  и Салават не сразу понял,  в чем дело, но
Хлопуша схватил его за руку.
   - Бежим!..  Айда, айда, торопись! - прохрипел он, сильной рукой увлекая
Салавата мимо Салтана в конюшню, через двор.
   Там,  живо  вскочив на  коней,  пустились они  наутек  в  виду  солдат,
кричавших им вслед: "Стой! Стой! Стой, что за люди?!"
   Совместное бегство  от  общей  невзгоды  связало  Салавата  с  безносым
товарищем, беглым каторжником, по прозванию Хлопуша.

   Все  то,  что рассказал Хлопуша о  лесных людях,  представлялось теперь
живым в глазах Салавата.  Он знал, что значит охота на красного зверя, как с
убитой дичины снять десять шкур и почему лихому охотнику нужно не менее двух
голов на плечах.
   Вначале,  когда судьба столкнула его с Хлопушей,  Салават не думал, что
сможет остаться с русскими лиходеями и разбойничать по лесам. Отдышавшись от
первого бегства,  в котором он потерял свою лошадь, сломавшую ногу, и спасся
лишь за седлом Хлопуши, Салават попросился сойти на перекрестке дорог.
   - Ты что? - удивленно спросил по-татарски Хлопуша.
   - Мне не туда.
   - А куда же?
   - Во-он туда! - указал Салават на полдень, слегка к закату.
   - Кто же там у тебя?
   - Турецкий султан, - сказал Салават.
   Бежать к  султану было  мечтой,  которую мулла  внушал своим  ученикам.
Страна,  где царит Коран Магомета,  где шариат{129} -  верховный судья и сам
султан исповедует,  как последний нищий, веру пророка, - эта страна казалась
мулле земным раем, легендой... О людях, бежавших к султану, рассказывали как
о счастливцах, чудом попавших живыми на небо.
   Салават в  раннем детстве еще  слыхал от  муллы рассказ,  как  один  из
братьев его  деда бежал к  султану,  стал там  богат и  знатен.  В  одном из
больших городов он держал на базаре лавку, где торговал шербетом и фруктами;
он был в милости у самого султана,  а когда началась война с русскими,  убил
сто гяуров и пал на "прямом пути", завещанном правоверным словами Корана...
   Каждый  раз  султан  посылал денег  на  восстания башкир против русских
царей,  чтобы вести войну во славу ислама.  Они не замечали только того, что
это бывало всегда в те годы, когда сам султан воевал против русских и потому
ему нужно было восстанием на востоке ослабить войска противника.
   - К султану? - спросил Хлопуша. - А что же тебе даст султан?
   - Султан и  есть  Бюре-батыр,  старший брат  барсука,  про  которого ты
говорил в сказке.
   Хлопуша мотнул головой.
   - Не там ищешь,  - сказал он. - Султан живет далеко в чужих странах, за
морем.  Ему что за дело до темной норы башкирского барсука!  Ищи поближе, не
бегай!  Бегают зайцы,  -  сказал Хлопуша, когда Салават выразил несогласие с
его словами.
   Оскорбленный названием  трусливого зверька,  Салават,  забыв  последнюю
предосторожность,   с   жаром  выболтал  перед  безносым  историю  с   луком
Ш'гали-Ш'кмана.
   - Есть и такие звери на свете, - спокойно сказал Хлопуша. - Силы много,
да смелостью бог обидел. Медведь силен, а встреться с ним, крикни погромче -
и пустит бежать, не догонишь, бежит да гадит со страху, бежит да гадит...
   - А смелый что стал бы делать? - спросил Салават.
   - За море не бежал бы.  Бегство -  народу измена.  Где твой народ,  тут
твоя и судьба.
   Салават был  озадачен.  Русский в  его  представлении оставался врагом.
Выслушать советы врага  и  поступить наперекор этим  советам подсказывал ему
неопытный  мальчишеский  ум,  напитанный  прямолинейной  хитростью  поучений
пророка,  желавшего объять своей  книгой все  случаи жизни  и  не  сумевшего
охватить тысячной доли.
   Но  какое-то  смутное чувство подсказало ему правоту Хлопуши.  Зачем же
враг, русский, чужой человек, дает верный совет самому страшному и заклятому
из врагов своего народа?!  Какая и в чем тут хитрость?!  - обдумывал Салават
и, не поняв, он прямо спросил об этом.
   - Ты, брат, молод, смекалки не хватит, не поймешь, - ответил каторжник.
- Поживешь, поглядишь на людей - тогда разберешься.
   И Салават почему-то поверил безносому мудрецу. Поверил наперекор всему,
чему верить узили его с колыбели.

   Хлопуша недаром себя называл лесным зверем.  Как лесной зверь,  знал он
все самые малые, тайные тропы и умел укрываться от сыска хоть в голой степи.
И Салават,  вынужденный, впервые в жизни, скрываться от злых и опасных людей
в  мундирах,  должен был  подчиниться опыту своего вожака.  Он  слепо шел за
Хлопушей,  останавливался на  ночлег,  где  указывал  тот,  научился дышать,
зарывшись глубоко в  стог сена,  согреваться на  холоде только своим теплом,
питаться корнями и не зевать,  когда удавался случай стащить по дороге через
деревню домашнюю утку или краюшку хлеба.
   Так один из "неверных" стал другом и спутником юного беглеца.  В первый
момент он  подкупил Салавата своим  умением говорить на  его  языке  и  живо
перенимать башкирские слова.
   И Салават мало-помалу сдавался Хлопуше.  Он не хотел еще сам признаться
себе в том,  что питает ответные чувства к спутнику,  посланному судьбой. Он
уверял себя,  что именно потому за  заботу платит заботой,  чтобы не  быть в
долгу у  "неверного",  что его забота похожа на торг,  а  пророк не запрещал
никогда торговать с  "неверными",  если сам торг удобен и  выгоден.  Но  все
рассуждения эти  были  простой уловкой,  упрямой ребячьей попыткой скрыть от
себя   самого  добрый  юношеский  порыв  и   чувство  теплой  благодарности,
вспыхнувшие в  светлой и  поэтической душе беглеца,  оторванного от  близких
людей и от родной земли...
   Старый  бродяга,   успевший  бежать  из  деревни  от  барина,  потом  с
крепостного завода, из солдатчины и из каторжных соляных рудников, прошедший
все   школы  тогдашней  жизни,   умевший  говорить  почти  на   всех  языках
приуральских и  поволжских народов,  Хлопуша  умел  быть  верным  в  дружбе,
заботливым,  даже нежным,  если назвать нежностью те  его  чувства,  которые
заставляли его  уступить мальчишке кусок  хлеба,  когда  было  нечего  есть,
укрыть его  в  холод  своей  одеждой или  не  спать  ночью,  давая выспаться
Салавату, когда Хлопуша почему-то считал не совсем надежным место, избранное
для ночлега.
   Хлопуша,  только  недавно бежавший из  места  последней своей  неволи в
Илецкой Защите,  где  его заставили вырубать соль,  остался тоже без близких
людей и всякой поддержки.  Стародавний бродяга,  он,  много скитаясь, многих
узнал,  и повсюду по деревням и погостам,  по селам и городам, на заводах, в
станицах и крепостях у него были знакомые люди. Но, опасаясь, что в знакомых
местах его скорее могут поймать,  он нарочно не шел к ним, боясь попасться и
подвергнуть всевозможным карам людей, которые по знакомству его приютят.
   Бродя  по  русским  селениям,  Хлопуша  нарочно  уродовал русскую речь,
представляясь  башкирином,   а  в  татарских  и  в  башкирских  селениях  он
превращался в глухонемого,  чтобы не выдать своей речи, и только с немногими
говорил без притворства.
   Нанимаясь в  работники,  проходили они  по  казачьим  станицам  Яицкого
войска,  просили под  окнами  и  получали то  корку,  то  огурец,  то  кусок
вчерашнего пирога...
   Они работали зимой лесорубами при заводе,  весной нанялись в  бурлаки и
тянули тяжелую лямку,  чтобы потом при ночлеге на пустынном берегу перейти к
открытой игре и, ограбив хозяина, увести в разбойники всех бурлаков.
   Несколько  месяцев  грозной  шайкой  скитались они  по  дорогам,  грабя
купцов,  нападая  на  землевладельцев и  даже  на  заводские конторы.  Слава
безносого атамана Хлопуши росла с каждым днем,  и к нему стали уже приходить
крестьяне, прося наказать того или другого жестокого помещика.
   О подобной услуге Хлопушу не приходилось долго упрашивать: он ненавидел
богатых купцов и  особенно знатных дворян.  Он  нападал,  выбрав такую ночь,
когда  ветер  не  дул  от  барского дома  к  деревне  и  не  мог  бы  зажечь
крестьянских домов пожаром.
   Его  отчаянная ватага  убивала  помещиков,  грабила все  что  попало  -
одежду,   деньги  и   драгоценности.   Раздавала  из  барских  амбаров  хлеб
крепостным,  потом зажигала хоромы,  и  на  барских конях разбойники угоняли
награбленное добро. По дороге, багровой от зарева горящей усадьбы, нередко с
ними в леса убегали и крепостные крестьяне.

   Около двух лет уже бродил Салават с Хлопушей{132} с места на место.  Не
всегда -  в лесу, не всегда - на большой дороге. Он побывал вдоль по Яику до
самых калмыцких степей, тех самых, где когда-то Юлай так горько встретился в
последний раз с  бывшим башкирским ханом Кара-Сакалом;  побывал у калмыков и
киргизов,  по  Волге дошел до моря,  посетил казацкие станицы и  городки,  и
везде  вместе  с  Хлопушей,  для  которого находились повсюду  добрые  люди,
дававшие и  ночлег и  пищу.  Эти добрые люди попадались и среди содержателей
уметов, где собирались разные беглецы, и среди жителей городов и пограничных
крепостей,  и  среди  торговых и  полевых  казаков,  и  в  городах -  мелкие
лавочники,  и даже дьячки,  и кладбищенские сторожа,  и заводские рабочие, и
казачки-вдовы.
   И  за  все это время немало наслышался молодой странник о  жизни разных
народов "под рукою" царицы,  и не только наслышался - немало и видел такого,
что  сама  рука тянулась за  пояс к  кинжалу,  чтобы дружно вместе с  острой
сталью вступиться за слабого, обиженного и забитого нуждой, будь то татарин,
кайсак,  калмык или даже русский...  Да  и  русским жилось не  хуже ли,  чем
другим?
   У  чувашей отнимали их веру,  калмыки платили ясак,  у  башкир отрезали
клок за клоком широкую степь и  богатый лес,  а у русских,  у которых нечего
было уже отнять,  отнимали последнее - волю: ими торговали, как лошадьми, их
продавали...  Не  раз  у  ночных  бурлацких костров слышал  Салават страшные
рассказы беглых солдат и  каторжников о  том,  за что их послали на каторгу,
почему бежали они от солдатчины.
   Тоска по родным кочевкам одолела Салавата. Теперь ему шел восемнадцатый
год,  и за это время он окреп и возмужал.  Черные брови его гуще почернели и
ближе сошлись на лбу, еще больше окреп голос и шире стала и без того широкая
грудь.
   Вдвоем с  Хлопушей брели они  вдоль Иргиза,  еще не  вполне вошедшего в
берега, хотя белые пятна льдин уже вовсе исчезли с сизой воды. Вечерело.
   - Стой,  Салават, верно, придется нам здесь ночевать, - сказал Хлопуша.
- Вода высока,  а  до  станицы далеко.  По  такой воде да  без лодки плыть -
вымокнем и простынем, а сушиться ночью в степи несподручно.
   - Ну что же, не в первый раз, - отвечал Салават. - А где станем?
   - Вот сейчас будет дом - тут рыбак жил.
   Некоторое время путники шли молча. Рыбачьего домика не оказалось.
   - Али его Иргиз унес?  -  задумчиво выговорил Хлопуша.  -  Велик он был
ныне.
   - А вот!  -  обрадованно крикнул Салават, указывая на берег, где стояла
большая рыбачья лодка с  кровелькой,  под которой в  дурную погоду укрывался
рыбак.
   Они подошли к  лодке,  поискали весел и,  не найдя,  стали раскладывать
костер.  Неподалеку,  в  камнях,  Салават  разыскал успевшие высохнуть кусты
мохнатого мха  для  растопки,  в  стороне от  берега  набрал камыша,  и  вот
затрещал в  степи  маленький живой  огонек.  Закусив,  Хлопуша растянулся на
земле,  выправляя уставшие ноги,  а Салават,  усевшись перед костром,  вынул
курай и  заиграл.  Хлопуша молча слушал игру.  Он  привык к  этим чуждым для
русского уха  звукам  и  любил  игру  камышовой свирели,  прерываемую тонким
гортанным пением.  Напевы Салавата в  большинстве были грустные,  но на этот
раз  в  его пении звучала не  глухая тоска,  не  грусть,  а  отчаянный зов к
родному народу,  к  горам Урала,  к  его цветущим степям и кипучим рекам,  к
отцу,  к молодой жене,  к матери и маленькому сыну,  который,  конечно,  был
должен родиться...
   Вдруг  Салават резким движением сломал пополам свой  курай  и  бросил в
огонь. Камыш затрещал в огне.
   - Ты что? - осторожно спросил Хлопуша.
   - Плохо тут...  Айда вместе в  нашу деревню.  Жена у меня скучает,  сын
растет,  тятьку не  знает.  Ему  без  отца жить?!  Домой надо.  Айда в  нашу
деревню, Хлопуша. В моем коше лежать будешь, кумыс пить...
   - Изловят, смотри, - возразил Хлопуша.
   - Врмя целый река ушел!  Начальник думать забыл,  какой Салават...  Сын
Рамазан тоже отца не знает...
   - Ладно,  брат.  Утро вечера мудренее.  Утром сгадаем, куда нам с тобой
поворот, - уклонился Хлопуша.
   Салават замолчал.
   Молчал и  Хлопуша.  Он умел молчать.  При желании было легко позабыть о
его  присутствии.  Может  быть,  именно потому Салават с  ним  легко сжился.
Салават жаловался на свою судьбу,  а  Хлопуша впитывал жалобы,  не перебивая
пустым сочувственным словом,  не жалуясь сам, не говоря о самом себе, как бы
дожидаясь,  когда его друг спросит о нем сам.  Но, долгое время поглощенный,
как большинство юношей,  только самим собой,  Салават и  не  думал о  друге.
Мысль о его судьбе даже не приходила юноше в голову.
   По придорожным уметам,  в рудничных шахтах,  в станицах, где нанимались
летом косить траву, в степях, по которым перегоняли купеческие овечьи гурты,
- всюду  видел  теперь Салават тяжелую подневольную жизнь тех,  кого  раньше
считал  врагами;  научившись понимать  русский  язык,  он  всюду  слышал  их
недовольство,  ропот и  стоны.  Он  слышал не  раз их  чаяния,  разговоры об
ожидании  того  дня,   когда  "объявится"  государь,  избавитель  парода  от
всяческих бед,  но  ему никогда не  могло прийти в  голову,  что судьбы царя
могут как-то коснуться его самого...
   - Слышь,  Салават,  не  худы ты  задумал,  -  вскинулся вдруг от костра
Хлопуша. - Не я с тобою в башкирцы, а вместе на Волгу пойдем.
   - Опять купцов грабить?!  -  с досадой спросил Салават. - Плохая жизнь,
Хлопуша!  В беду попадешь,  никогда ни жену,  ни сына тогда не увидеть... Не
хочу... Да что тебе - денег мало? Ай, жадный, Хлопуша!
   - Не то! - отмахнулся Хлопуша. И, приблизив лицо к самому уху друга, он
пояснил:  -  Государь объявился на Волге{135},  народ призывает на помощь...
Туды нам идти за волю и правду...
   Салават не  ответил.  Ему не  хотелось так скоро расстаться с  мечтой о
родных краях.
   - Пойдешь? - торопил с ответом Хлопуша.
   - А куда мне теперь без тебя? Ты пойдешь - значит, я пойду, как же!
   - Одной веревочкой бог  нас  с  тобой связал.  Теперь не  распутать!  -
согласился Хлопуша.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Необъятные  шири  ковыльных  степей  с  пролысинами мертвых  солончаков
лежали по сторонам Яика.  Ближе к реке лепились казацкие хутора,  окруженные
бахчами,  где  среди  золотых подсолнечников,  нежась,  грелись под  знойным
солнцем бокастые полосатые арбузы, золотисто-желтые дыни и великаны-тыквы.
   Степная дорога  под  ветром  была  все  время  подернута легкой  дымкой
песчаной пыли,  а  изредка над  нею вставало густое облако,  скрывая длинный
медлительный караван верблюдов,  шеств