просил Кинзя.
   - Отстань,  мешок, не лезь! - крикнул Салават, и тогда Кинзя понял, что
был прав.
   - Ты  глуп,  Салават-агай,  глуп.  Разве у  тебя стельная корова вместо
аргамака,  что ты  не обернешься в  один день?!  Возьми еще коня в  поводу и
поезжай.
   - А что скажет Белобородов? - угрюмо буркнул Салават.
   - Что скажет? Да ты не говори, куда едешь. А то воспользуйся поездкой и
собери еще людей, тогда никто не скажет плохого.
   - Ладно,  подумаю,  -  сказал Салават,  умышленно зевая,  но сердце его
забилось сильнее.
   Зная характер Салавата,  чтобы не  раздражать его,  Кинзя не ответил ни
слова и сделал вид, что заснул.
   - Кинзя! - через несколько минут окликнул его Салават.
   - Что? - откликнулся Кинзя.
   - А эти, что с тобой приехали...
   - Поручик Аллагуват?
   - Да, и другой, что пришел вчера с двумя сотнями.
   - Айтуган?
   - Ну да. Они что-то враждебны к русским... Айтуган ведь друг Бухаира.
   - Не знаю.
   - А ты последи,  увидишь...  Боюсь, что их подослал Бухаир. Сегодня они
говорили между собой и вдруг замолчали, когда увидали меня, а вчера говорили
с воинами и тоже умолкли при моем приближении.
   - Ну так что? - удивленно спросил Кинзя.
   - Я боюсь уезжать. Кто их знает, что они сделают тут!
   - Все разузнаю завтра, - успокоил его Кинзя.

   Под дубом сидели Айтуган,  кривой Аллагуват и юноша Абдрахман,  который
под  Бердою спас Салавата от  выстрела Творогова.  Они разговаривали громко,
будучи уверены, что кругом никого нет.
   - Вот бы  до русской мечети добраться.  Я  видал -  у  них идолы богато
одеты: в золото, в серебро, в камни, - говорил Абдрахман.
   - Погоди, Салават подальше уйдет, - сказал Аллагуват, весело подмигивая
ему.
   - Салават продался урусам, - сказал Айтуган.
   - Не продался,  а дурак,  баба.  Одно слово - певец. Они испокон веков,
блаженненькие,  лишней капли крови боятся да про луну поют.  Как дело дойдет
до  того,  чтобы  гяуру кровь лишнюю выпустить,  уши  неверных обрезать,  он
станет монахом. "Как можно, мы должны с гяурами в мире жить, гяур тоже сабан
таскал, табун растил. Гяур - подневольный человек!" - передразнил Аллагуват.
   - А зачем он муллу Ульдана зарубил?  Нет,  я знаю -  Пугач купил его, -
возразил Айтуган. - Он Бухаира в подвал упрятал.
   - Да нет,  не купишь Салаватку -  знаю я  его,  не продажный,  а просто
юродивый.  Это ему блажь такая нашла,  что не урус во всем виноват, а бай, -
мулла,  мол,  тоже бай,  и русский лавочник, и помещик, а который гяур бедно
живет - он друг башкирам, - сказал кривой.
   - Это Салават говорит?  -  спросил насмешливо Айтуган.  -  А  сам-то он
разве не бай? Юлай помрет - у него сколько будет добра!
   - Он говорит, что который бай против царицы - не злой, а который против
царя - опасный, потому что новый царь ему обещал, когда победит царицу, всем
башкирам дать  волю  и  военный набор сложить и  подати снять,  -  досадливо
объяснил Аллагуват.
   - Ну да,  жди!  Нам царя тоже надо бы в топоры,  - разгорячился молодой
Абдрахман. - Бухаир говорит...
   - Ну,  ты,  тсс!..  Петух... Тише!.. Для всего свое время. Ты так-то не
распускай язык -  не вожжи.  Дай Салавату подальше уйти.  Его, верно, пошлет
Пугач-падша на другие заводы -  на Сатку,  на Косотур.  Горячий, как молодой
кобель, убежит он отсюда подальше, а мы тем временем... - Аллагуват внезапно
замолк.
   - Ну, ну, я слушаю, в чем я помешал батырам?..
   - Салам-алейкум,  -  приветствовали все Салавата,  который возник перед
ними.
   - Алейкум-салам,  батырлар.  Что вы вскочили с места?  Я не разбойник -
никого не убью, и не хан - мне не надо таких почестей.
   - Ну, ханом-то ты не прочь стать, - пробурчал себе под нос Айтуган.
   - Что же ты громче не скажешь,  батыр?  Говори громче,  я  ведь и  тихо
слышу,  на то -  певец.  У меня уши тройные;  я, как луна в небе плещет, как
трава растет, и, то слышу. Может, и стану ханом. А ты кем хочешь быть?
   Айтуган промолчал.
   - Ты бы мог и  издали подслушивать нас,  если бы так слышал,  -  дерзко
сказал Аллагуват.
   - Я не подслушиваю никого,  -  возразил Салават, - для этого у деревьев
есть  уши!  Я  не  слыхал вашего разговора,  а  когда прикажу -  мне  и  дуб
расскажет.  - Салават поднял глаза к ветвям дуба. - Кинзя, расскажи, что они
говорили.
   Наверху хрустнул сучок и упал среди говоривших,  Кинзя повис на суку и,
качнувшись, тяжело спрыгнул на землю.
   - Якши-ма, батырлар! - весело крикнул он. - Когда пойдете резать урусам
уши, возьмите меня с собой, а от русских идолов, когда разграбите их мечети,
подарите мне  только золотые хвостики и  рога,  больше мне  не  надо,  я  не
жадный!
   Салават строго поглядел на говоривших. Кривой и молодой опустили глаза.
Айтуган  вызывающе посмотрел на  Салавата и  усмехнулся.  Салават покраснел.
Жилы вздулись на его лбу.
   Пойманные заговорщики оказались вооружены пистолетами. Кинзя скрылся за
деревьями. Айтуган выстрелил, но Салават вовремя отшатнулся в сторону.
   - Стреляйте! - крикнул Айтуган своим собеседникам.
   Салават,   не  отрываясь,  в  упор,  смотрел  на  обоих.  Оба  опустили
пистолеты.
   - Подай сюда пистолет, малайка, - сказал Салават Абдрахману.
   Тот встал и покорно отдал оружие. Бесстрашие Салавата его покорило.
   - И ты, - приказал Салават кривому.
   - Не дам, - возразил Аллагуват, но в то же время встал и, как бы против
воли, протянул пистолет.
   - Теперь ты мой, Айтуган-агай, - торжествующе сказал Салават.
   Айтуган засмеялся.
   - Верно, недаром говорят, что в твоих взглядах дьявол. Я думал, что ему
покоряются только бабы. - Айтуган бросил свой пистолет.
   - Ему покоряются все,  -  сказал Салават,  -  покоряются и пули и ослы,
которые не слушают вождя.
   - Требуй покорности,  когда казацкий царь поставит тебя над нами ханом,
- опять со смехом возразил Айтуган,  -  а сейчас хоть я и в твоей власти, ты
можешь меня убить,  благо я не урус,  но подчиниться меня ты не заставишь. Я
уведу свой отряд к Бухаиру.
   - Ты верблюд!  -  гневно сказал Салават.  -  Я не убиваю тех, кто может
быть полезным народу.  И куда бы я ни ушел в погоне за войском царицы, ты не
посмеешь грабить церкви и нападать на деревни наших кунаков,  русских. Вешай
заводчиков,  бери заводы,  убивай управляющих,  а  если против нас поднимешь
рабочих и хлебопашцев,  я тебя убью,  Айтуган,  своею рукой.  Или хуже -  на
твоем лбу я вырежу:  "Предатель Башкурдистана",  и так я пущу тебя жить. Где
твои воины?  Убирайся сейчас же.  Созови их на шишку - я буду сам говорить с
ними. Ты, мальчишка, иди тоже, а ты, - Салават погрозил Аллагувату, - я тебя
знаю.  Ты недаром бывал у  Рустамбая.  Если еще раз я  услышу,  что ты сеешь
раздоры... - Салават мгновение помолчал. - Ну, пошли, живо!
   Все  трое  молча  пошли  прочь.  Салават сел  под  дубом.  Через минуту
послышался треск сучьев, топот коней.
   - Вот здесь! - крикнул Кинзя, подъезжая к Салавату.
   - Здравствуй,  спаситель, - сказал Салават. - Веди назад своих воинов и
в  награду за  скорую помощь можешь взять любой из  этих  пистолетов,  -  он
указал на  два пистолета,  которые ни  кривой,  ни  младший из  собеседников
Айтугана так и не посмели попросить назад.
   Кинзя сконфуженно пробормотал:
   - Со мной не было оружия, Салават-агай.
   - Со  мной тоже не было,  -  сказал Салават.  -  Зато теперь слишком уж
много;  возьми один себе и вперед без оружия не ходи - теперь они знают, что
ты за меня...  Ничего не случилось,  - обратился он к всадникам, подъехавшим
за Кинзей. - Ждать меня у кошей. Пусть никто из вас не отъезжает никуда.
   Всадники повернули в лес.
   - Как ты забрался на дуб? - спросил Салават Кинзю.
   - Я увидал,  куда они идут,  побежал вперед и подумал:  "Под этим дубом
удобней всего сидеть".  И залез.  А когда они подошли, они так и сели здесь,
как я ждал... А ты как узнал, что я здесь?
   - Чудак!  Только слепой примет красные штаны  на  дереве за  цветок или
бабочку,  а когда я увидел красные штаны, то решил, что такого толстого зада
не может быть больше ни у кого.
   - Я сошью себе зеленые штаны, как твои, - сказал сконфуженно Кинзя.
   - Я бы подарил тебе свои,  - ответил Салават, - только не полезут тебе,
Кинзя.  Ну,  да  не  плачь,  найдем что-нибудь.  А  пока пойдем -  Айтуган и
Аллагуват собрали своих воинов на шишке. Я буду говорить с ними.
   Салават говорил с собравшимися на шишке воинами Айтугана и Аллагувата.
   - Кто сеет рознь и раздоры -  предатель...  Тот,  говорю я,  предатель.
Урус-бедняк -  наш друг. Если грабить его дом, он будет против нас, а теперь
он  с  нами,  потому мы сильнее.  Каждый,  кто грабит бедняка-уруса,  нашего
кунака,  тот сеет рознь.  Он -  предатель и  достоин казни.  Кто нападает на
русскую церковь, тот сеет рознь и тоже достоин казни.
   Так говорил Салават,  и воины молча слушали.  Три тысячи воинов слушали
его. Кончив говорить, Салават не успокоился. Он все рассказал Белобородову.
   - Что же с ним делать, как ты смекаешь? - спросил Белобородов.
   - Думал-гадал...
   - Что же думал?
   - Айтугана послать в Кигинский юрт, велю подымать тептярей и стоять там
со всем войском. Там нет русских.
   - Ладно, а что сделать с Аллагуватом?
   - Аллагувата послать свезти государю деньги,  а  с  ним человек двести.
Остальные тут будут.
   - А молодого? - спросил Белобородов уже облегченно.
   - Молодого возьму себе в сотники.  Ему ладно будет,  что стал сотником,
тихий будет: мои казаки меня слушают.
   Белобородов рассмеялся веселым кашляющим смехом.
   - Ох, и хитер, Салават! Был бы ты русаком - тебе бы цены не было.
   - Ничего,  мне не  надо быть русским,  -  возразил обидчиво Салават.  -
Как-нибудь уж башкирцем, ладно!

   Шел  май,  но  уже  наступило лето.  Густая трава подымалась по  берегу
глубокого Сюма,  и табуны бродили вокруг лагеря. Вместо того чтобы ютиться в
тесных избах заводчан,  стесняя хозяев и самих себя, башкиры теперь вышли за
поселок и  жили,  расставив кочевые коши.  Эти  вооруженные кочевья не  были
похожи на  обычные мирные кочевки башкир.  Слишком часто  и  близко один  от
другого стояли коши, слишком много стояло их в одном месте, не было женщин и
детей.  Целую ночь возле кочевок разъезжали сторожевые отряды,  останавливая
каждого проезжего: около половины коней не отпускалось от лагеря и держалось
всегда под седлом.
   В таком лагере жил Салават.
   В первый же день пребывания на заводе Белобородов сказал Салавату,  что
защищаться от войск в самом заводе,  лежащем меж гор,  нельзя, и посоветовал
подготовить позиции на  соседних горах,  а  всюду в  окрестностях разместить
дозоры.
   С этого дня, выезжая в окрестные горы, Салават стал смотреть на природу
не так, как смотрел всю жизнь: он учился теперь ценить не только ее красоту.
Он научился рассматривать гребень горы как крепость,  речку -  как ров перед
крепостной стеной,  лес -  как удобное место военной засады,  а долину - как
поле для конной атаки...
   В мыслях он строил планы будущих битв на этих местах,  словно всю жизнь
ему предстояло тут жить и сражаться.
   Иногда,  восхищенный сам  одержанной в  мечтаниях победой над вражеским
войском,  он хотел поделиться с кем-нибудь хитрой выдумкой.  Тогда он брал с
собой юношу Абдрахмана,  который после отъезда Аллагувата и Айтугана остался
при  нем.  Этот красивый горячий мальчик ему  был  приятен.  С  ним  Салават
забывал,  что он уже государев полковник,  и чувствовал только свои двадцать
удалых лет.  Они затевали в пути скачки, спорили в смелом прыжке со скалы на
скалу, стреляли из луков в ястребов и ворон...
   Но каждый раз посреди забав Салават брал себя в  руки.  Остановившись в
какой-нибудь  впадине между  утесов,  скрытой деревьями и  кустами,  Салават
глубокомысленно замечал, приняв вид полководца:
   - Здесь  надо  будет поставить кош.  Отсюда видна долина Сюма.  Смотри,
если пойдут войска, дозорные сразу увидят в сообщат на завод.
   И  всем  озабоченным видом  своим Салават показывал новому другу,  что,
несмотря на ребячество,  он уже не мальчик,  а муж. В другой раз глядел он с
горы на дорогу.
   - Если бы  мне  вести войско против завода,  я  бы  повел его  через ту
лощину,  -  указывал он. - Возьми двадцать пять человек с топорами и прикажи
там  срубить  сто  деревьев.  Свалите их  поперек ущелья,  чтобы  никому  не
проехать.
   Абдрахман был всегда во всем скор,  и  Салават в ближайшие дни встречал
одинокие коши,  разбросанные в потаенных местах,  видел заваленные стволами,
прежде  удобные,   проезды.  И  с  каждым  днем  все  больше  верил  в  свою
неприступную крепость и в собственный гений великого военачальника.
   Салавату нравилось,  когда  в  наивном жарком восторге Абдрахман открыл
перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават
ничего  не  сказал  Абдрахману  о  том,  что  сам  он  подчиняется указаниям
Белобородова.
   Когда  же  Абдрахман,  увлеченный примером Салавата,  по  своему почину
предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал
о  нем:  "Вот и  приручен птенец!.."  Он был рад,  что у него появился такой
товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его
глазах.
   Тяжелый,  неповоротливый и  слишком серьезный Кинзя,  несмотря на  свою
привязанность,  не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него
удивленным и  очарованным взглядом горящих живых глаз и  был готов исполнить
любое его желание, прежде чем слово слетит с уст...
   Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним...
   Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может
связать так,  как свяжет доверие.  И не желание взять в плен и подчинить,  а
искреннее влечение и  стремление к  дружбе заставляли его  дарить Абдрахмана
своим доверием день ото дня все больше... Салават рос возле Хлопуши. Все те,
с кем бывал он близок,  были старше его самого.  Не успев быть юным, он стал
взрослым,  не  зная друзей из  сверстников,  он  вошел в  крут зрелых мужей.
Чувство дружбы к  мальчику Абдрахману было  лишь данью минувшим без  времени
отроческим годам Салавата.
   Но прошло только несколько дней -  и  "прирученный птенец" проявил себя
снова диким.
   В  заводской деревеньке пропала рыжая с  белым пятном телка.  Случилось
так,  что,  внезапно  нагрянув  на  один  из  передовых  башкирских  постов,
Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества.
Рыжая  с  белым  пятном шкура сушилась,  беспечно растянутая на  солнышке...
Белобородов забрал у спящих оружие,  захватил лошадей,  снял даже самый кош.
Никто из них не проснулся.  Тогда,  связав их самих,  старый вояка привез их
Салавату вместе со  шкурой телки...  Салават был смущен.  Он гордился своими
дозорами и считал,  что лентяи,  разини и воры осрамили лично его.  Особенно
вспыхнул он  стыдом,  когда  узнал,  что  на  месте арестованных Белобородов
оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей.
   Суд был недолог:  Салават приказал всех пятерых,  привязав на  площади,
высечь плетьми...  Сам Салават не  присутствовал при расправе.  Он занимался
проверкой запасов хлеба,  когда ему донесли, что Абдрахман, угрожая оружием,
прибежал на базарную площадь,  оттолкнул казаков,  исполнявших приговор,  от
столба,  к которому были привязаны виновные,  и,  разрезав кинжалом веревки,
велел им бежать по домам. Они скрылись...
   Зная,  что Абдрахман живет с Салаватом в одном коше, что он часто ездит
вдвоем с Салаватом, считая его больше чем другом полковника, никто не посмел
воспротивиться его самовольству.
   Когда Салават его вызвал к себе, юноша смело явился.
   - Нельзя выставлять башкир на позор русским! - воскликнул он. - Русский
связал их и тем уже опозорил. А ты приказал их в угоду русскому бить. В моих
жилах течет не вода, а башкирская кровь, потому я их отпустил...
   - Я начальник, - сказал Салават, - как я указал, так должно быть. Никто
не должен мешать исполнению моих приказов.
   - Не я мешаю -  сердце мое мешает, - возразил Абдрахман. - Если бунтует
сердце, кто может велеть ему покориться?!.
   Смелость Абдрахмана подкупила Салавата, но он не подал и виду.
   - Больше ты мне не друг! - резко сказал он.
   И  он ушел в  эту ночь ночевать в  кош Кинзи,  чтобы показать свой гнев
Абдрахману.
   - Говорят,  ты  влюблен в  Абдрахмана,  как в  девушку,  -  шутя сказал
Салавату Кинзя, который в последнее время был забыт своим другом.
   - Праздным людям приходят в  голову глупые мысли,  -  ответил напыщенно
Салават.  -  Скоро просохнут дороги,  начнутся битвы, и языкам будет некогда
болтать пустые слова.
   Салават ждал с  нетерпением этого времени.  Он  понимал,  что  безделье
губит воинов, развращает их мысли в убивает мужество.
   С удовольствием глядел он на спадающие воды Сюма. Салават знал, что чем
скорее  спадет  вода,   тем   скорее  начнутся  новые   битвы   и   кончится
бездеятельность.
   Майский вечер был полон соловьиным трезвоном.  Нежно трепетали в темных
водах Сюма отражения звезд.  Салават сидел на берегу и, хотя песня просилась
на  уста,  не  смел нарушить торжественного покоя темной речной тишины.  Ему
казалось,  что трепетные голубые огни из воды вспорхнут и  улетят при первом
его  движении,   как  улетит  и  серокрылый  певец,  приютившийся  в  ветвях
прибрежного осокоря.
   - Са-ла-ват! Где ты? - нарушил тишину пронзительный возглас.
   Салават узнал голос Кинзи,  но не ответил.  Прошло несколько мгновений.
Соловей не  умолк,  и  звезды по-прежнему светили,  но очарование безлюдного
покоя природы исчезло.
   - Са-ла-ват!  - послышался возглас еще ближе, и вслед за тем захрустели
сучья под копытами лошади.
   Салават с недовольством откликнулся.
   - Скорее иди,  Салават!  Скорее!  Прискакал с  Уфимской дороги вестник.
Говорят,  что против нас вышел полковник,  тот самый,  который разбил войска
под Уфой. - Михельсон-полковник...
   Салават больше  обрадовался,  чем  встревожился.  От  Пугачева не  было
распоряжений о  выступлении.  Он по-прежнему стоял в Белорецком заводе и лил
пушки,  запасаясь оружием:  Он распорядился только Биктемиру охранять горные
проходы,  а  Салавату,  Юлаю и Белобородову -  удержать за собой заводы.  Но
теперь, когда дошла весть, что идут войска, Салават чувствовал себя вправе и
без приказа царя двинуться навстречу врагу. Постылое безделье кончилось!
   - Скорей в  завод!  -  крикнул Салават,  вскакивая за седло к Кинзе.  -
Сколько войска идет?  Где их видели?  Может быть, не сюда идут?! - закидывал
Салават вопросами спутника.
   Они  подъехали к  лагерю.  Салават вошел в  свой кош,  где уже набились
любопытные.  Усталый,  измученный дорогой  гонец  сидел  на  подушке,  жадно
отхлебывая кумыс,  между каждыми двумя глотками роняя несколько слов в ответ
на десятки задаваемых окружающими вопросов.
   - Сотники, объявить сбор! - крикнул Салават, входя.
   Сотники расходились медленно. Они не смели ослушаться, но в то же время
всем хотелось слышать, что расскажет гонец.
   - Где видали солдат? - спросил Салават.
   - Вверх по Сюму,  прошли Инзер и идут сюда,  -  ответил гонец. - Теперь
уже, наверно, и Курт-елгу миновали...
   - Каковы дороги?
   - До Лемаз-елги жидкая, а по сю сторону вязкая грязь.
   - На колеса пристает много?
   - Пушки завязнут,  -  успокоил гонец.  - Только ветер с запада дует, не
принес бы дождя -  по жидкой грязи поспеют дня в полтора. Кони у них хороши.
Стерлитамакские да табынские башкиры помогли:  как пришли в покорность,  все
время овес да жито им возят.
   - Будь они прокляты, даджалы! - произнес Салават сквозь зубы.
   Белобородов и  Салават  разделили войско  на  две  части,  чтобы  выйти
навстречу Михельсону и занять позиции на на горах Аджигардак.
   С  севера,  у  прохода вдоль Сюма,  должен был  стать Салават со  своим
отрядом,  на  Ильмовых горах;  над  долиной реки  Малуюз -  резерв заводских
рабочих,  а на случай обходного марша Ивана Иванови