рых он встал, народное признание,
народная любовь и преданность.  Этот крестьянский вождь,  масштабно мыслящий
("Не  державу  казацкую  надо  народу...  А  всю  Русь  воевать  у  бояр!"),
определенным образом влияет на Разина. На самого Разина!
     Некоторые критики в  свое  время упрекали писателя,  что  он,  стремясь
возвысить Степана Разина,  пошел на искажение исторической правды:  связал в
романе конец крестьянской войны с  гибелью Разина,  хотя в  действительности
восстание продолжало полыхать и  после  того,  как  в  престольной Москве на
Лобном месте топор палача в  красной рубахе срубил с  плеч голову,  пожалуй,
самого любимого в  то  время  простым людом  Руси  человека.  Но  упрек этот
проистекает из  нежелания посчитаться с  замыслом автора  понять своеобразие
композиции произведения.
     То,  что  восстание  крестьян  не  закончилось  с  казнью  Разина,  что
продолжает  жить  мятежная  разинская  Астрахань,  писатель  выражает  одной
деталью: запиской, переданной Разину Самсонкой-палачом за несколько минут до
казни атамана.  В другом -  развернутом - выражении эта мысль потребовала бы
иного конца романа,  по  сути  второго конца,  что  разрушало бы  композицию
произведения и  ослабило бы  эмоциональное -  сейчас  чрезвычайно сильное  -
звучание финала жизни Разина,  звучание оптимистическое,  несмотря на гибель
героя.  Разин умирает в сознании, что дело, которому он отдал себя до конца,
не погибло,  оно непобедимо: "Народ не собрать на плаху, народ не казнить! В
той правде,  которая в сердце народа вошла, в ней уж сила! Казни не казни, а
правда взметет народ и  опять поведет на  бояр.  Казни не  казни,  а  правда
всегда победна!"
     Уже  упоминалось,  что Злобин в  послевоенную пору переделывал рукопись
"Степана Разина". Несколько недель, проведенных писателем в тюрьме лагерного
гестапо  (абвера),   помогли  ему  впоследствии  психологически  убедительно
раскрыть в заключительной главе душевное  состояние Степана  Разина.  "...Не
будь этих недель,  -  писал Злобин,  -  когда я  ожидал,  что  для меня плен
завершится виселицей,  -  я, вероятно, не сумел бы написать последних дней и
часов Степана Разина" ("Автобиография", с. 191).
     Проблема,  занимавшая (да и  теперь занимающая) художников,  работающих
над   исторической  темой,   -   каким  языком  должно  писать  историческое
произведение, - для Злобина принципиально и бесповоротно была решена еще при
создании "Салавата Юлаева".  Он  резко  расходился с  теми,  кто  полагал  и
утверждал это собственной творческой практикой,  -  что с  большей верностью
изображаемую эпоху  писатель  может  показать,  используя  язык  (синтаксис,
лексика),  каким писались официальные документы той поры;  они считали,  что
это и есть язык народа.  Злобин же утверждал, что архаический язык сочинений
приверженцев подобной точки зрения (В. Язвицкого, например) не что иное, как
фальсификация народного языка прошлого,  не  говоря уже о  том,  что он мало
понятен  современному  читателю.   "Книги  церковные,   как  и  всевозможные
официальные грамоты,  -  говорил Злобин,  -  писались тем языком, на котором
никто  и  никогда не  разговаривал...  Язык  церковных книг  -  это  русская
"латынь", особый литературный язык" (архив Ст. Злобина).
     "Степана Разина",  как и другие свои исторические романы,  Злобин писал
современным  литературным  языком,   насыщая  его   фольклором.   Пословицы,
поговорки,   притчи  -   все,  что  характерно  для  языка  народа,  обильно
присутствует и в речи героев,  и в авторской речи. Присутствует не нарочито,
не  как  некие довески к  мысли действующего лица,  нередко они -  сама суть
мысли.
     Можно сослаться на  один пример.  В  главе "До всего тебе в  мире дело"
(книга  первая,  часть  первая) происходит беседа  между  молодым Стенькой и
старым  беломорским рыбаком.  Стенька  рассказывает старику "обо  всем,  что
успел повидать по  пути на  Север".  О  виденных им обидах и  бедах простого
народа,  о том,  что крестьянам осталось либо бежать на Дон в казаки,  либо,
как "дикой бабе",  уйти в разбой,  жечь поместья,  грабить и убивать богатых
дворян.
     - Разбойничать что  комаров  шлепать,  -  поучающе  возразил старик.  -
Слушь-ко  басенку,  может,  на  что  сгодится.  Шли два товарища по  лесу да
присели.  Силища мошкары налетела на них, жалит, язвит - беда! Один как учал
супостатов шлепать,  всю  рожу себе изнелепил -  а  их  все  богато,  так  и
зудят...  Другой натащил сучья,  костер запалил да  так всю их  скверность и
выкадил... Вот и суди! - добавил рыбак, подмигнув Степану.
     - Где ж большого огня взять? - спросил казак.
     - А ты сам, молодой, поразмысли!..
     Большой  подъемной  силой  обладает  эта   маленькая  рыбакова  притча,
по-особому высвечивает она  и  фигуру  старика,  и  фигуру  молодого Разина.
Указует  Стеньке  дорогу,  подобно  той  звездочке,  что  "казала" уцелевшим
участникам псковского восстания путь на Дон.
     Стилевой  фольклорный  пласт  в  общей  художественной  ткани  "Степана
Разина" весьма ощутим, порой он окрашивает собой все повествование.
     Талант,  умение и  огромная работа -  вот  что  обеспечило успех автора
"Салавата Юлаева",  "Острова Буяна",  "Степана Разина".  В  его  архиве есть
признания,  что отдельные главы произведений он переписывал по десяти и даже
по семнадцати раз. Больше семнадцати, замечает он иронически, не было, но по
семнадцать было...
     Писатель,  пишущий  на  исторические темы,  не  может  не  проецировать
историю на современность.  Выбор эпохи,  ее изображение - не модернизация, а
угол  зрения  на  события  -   отвечают,  должны  отвечать!  -  потребностям
настоящего, жизни современного писателю общества. Так проецировал историю на
нашу  современную действительность Степан Злобин.  Пафос  неукротимой борьбы
народа за счастливое будущее - борьбы многотрудной, героической - доносят до
нас романы художника. Этим прежде всего они и ценны для читателя.

     И.Козлов


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
     ОРЛЕНОК


     Донское утро

     В   смутной  мгле  сентябрьского  холодного  рассвета  два  всадника  -
станичный казак Тимофей Разя и его пятнадцатилетний сын Стенька - скакали на
лошадях.  Они ехали уже третьи сутки от своей Зимовейской станицы вдоль Дона
к низовьям, где на острове был расположен казачий город Черкасск.
     Седоусый Тимош Разя не раз бывал ранен в  битвах с  татарами,  турками,
шведами,  поляками.  Теперь, под старость, одна из ран, нанесенная татарской
стрелой еще при азовском осадном сидении,  разболелась и  не  давала старому
казаку покоя. Он обращался к знахаркам Дона и Запорожья - никто не мог унять
нудной боли.  По  совету соседей казак  решился испытать последнее средство:
дойти  пешком  до  Белого моря  и  поставить свечку перед  мощами соловецких
угодников Савватия и  Зосимы.  На  Дону говорили,  что это средство иной раз
помогает лучше припарок и наговоров.
     В  казачью столицу Разя скакал,  чтобы взять в войсковой избе проходную
грамоту через Москву до Белого моря.
     За  три  дня  скачки Стенька осунулся.  Его  цыганское,  загорелое лицо
вытянулось,  черные кудри от пота прилипли ко лбу, но темно-карие глаза, как
всегда, сверкали задором.
     Они  ехали по  правому берегу Дона.  Город был  уже близко.  Под крутым
бережком, недалеко, была паромная переправа. Если бы не туман над рекой, они
уже увидали бы город.
     Всадники свернули с  наезженной ухабистой дороги  на  плотно утоптанную
верховую тропу, пересекая щетинистую осеннюю степь у изгиба реки...
     Из-под берега, снизу, послышался крик сразу в несколько глоток:
     - Э-ге-ге-ге-эй!
     - Эй! Иван Борода-а-а!
     - Старый черт, подымайся-а-а! Застыли тут на ветру-у!
     На Черкасском острове загремела железная цепь парома, бултыхнуло в воде
огромное рулевое весло,  и смутное темное пятно,  отделившись от острова,  в
тумане медленно поползло к правому берегу.
     - А ну,  припустим,  Стенько!  Поспеть бы к первому перевозу,  - сказал
Тимофей, подхлестнув свою лошадь.
     Стенька давно ждал этой минуты.  Он  свистнул,  и  серый коник Антошка,
весь покрытый белыми яблоками, как ковровый узор украшавшими его серебристую
шерсть,  полетел стремглав по надбережной тропе.  Тропа круто спускалась под
косогор,  к  Дону,  и  оба  всадника  сдержали коней,  сравнявшись с  толпой
казаков, ожидавших у переправы. Разя едва успел поздороваться со знакомцами,
как, посеребрив туман, блеснул первый луч солнца, и тотчас же с единственной
в  городе  колокольни прогудел  над  гладью  реки  удар  колокола,  возвещая
пробуждение казачьей столицы.
     Толпа  на  берегу ожила.  Череда груженых возов,  стоявших на  съезде с
высокого берега,  сдвинулась ближе к реке, какой-то понурый вол, привязанный
позади  арбы,   уныло  и  протяжно  взревел,   заржали  лошади.   С  острова
воинственной перекличкой отозвались петухи.  Пешеходы и  всадники,  стремясь
обогнать возы в узкой лощинке дороги, протискивались к самой воде...
     Резвый, холодный ветерок вдруг сдернул с реки серебристую дымку тумана,
и все вокруг засверкало отблеском солнца,  яркими красками,  словно умывшись
утренней осенней свежестью. На воде стали видны рыбачьи ладьи и челны.
     Едва паром подвалил,  как все зашумели.  Люди, лошади и быки затопотали
по толстому дощатому настилу,  теснясь и  толкаясь.  Кто-то с громкой бранью
оступился с берега в воду и зачерпнул в сапоги.
     - Куды,  к черту, прете! Потонете так! На всех места хватит! - суетливо
размахивая руками,  кричал старенький казачишка-паромщик на деревянной ноге.
И правда, когда уже все разместились, достало бы места еще на добрый десяток
возов.
     Две  молоденькие казачки  в  теплых  кацавеях под  общие  веселые шутки
вбежали последними на паром.
     - Давай навались!  - неожиданным атаманским покриком загремел паромщик,
расправив седую бороду и  повелительно сверкнув из-под шапки глазами на  всю
толпу казаков.
     - Взя-ли! Дру-уж-но! - поплевав на ладони, подхватили казаки.
     И под гомон голосов тяжелый, неуклюжий паром со скрипом пополз обратно.
     С  разных  сторон  к  Черкасску сплывались рыбачьи  ладьи,  нагруженные
мокрыми сетями и свежей добычей, еще трепетавшей живым серебром на солнце.
     Радостно смеющимися глазами посматривал Стенька на реку, на казаков, на
молоденьких  припоздавших девушек,  о  чем-то  со  смехом  шептавшихся между
собою. Он гордился своим серым, в яблоках, коником и своей казацкой осанкой.
Была бы трубка в зубах, и он пустил бы такой же пышный куст сизого дыма, как
тот бородастый казак на волах...
     Молоденькие казачки,  шепчась,  взглянули на юного казака и захихикали.
Степан,  стараясь не  показать смущения,  перевел взгляд  на  кручу  правого
берега, теперь залитого солнцем, и увидел там ватагу скачущих всадников.
     - Дывись, атаманы, что там за вершники! - воскликнул Степан, довольный,
что первым увидел на берегу поспешавших казаков. Все оглянулись.
     - Бачьте, братове, гонцы якись, что ли! С чем бы? - заговорили казаки.
     - Наметом идут. Кубыть, к переправе.
     - Эх, смотри, припоздали! - сочувственно протянул кто-то.
     - Не наши станичные, словно б чужие.
     - Да то запорожцы! Гляньте-ка: польски жупаны и шаровары красные, как у
турка!
     Всадники, видимо, тоже заметили отваливший от берега паром. Передний из
них,  сияв шапку,  махал ею плывущим.  Он что-то крикнул, но ветер отнес его
крик.
     - Лихо спешат гонцы!  Знать,  крепко побили польских панов!  - довольно
сказал с седла старый Разя.  -  Стой, стой, дядько Иван! Ворочай! - закричал
он паромщику. - Поворотимся к берегу, подождем!
     - Диду Тимош, ты всем запорожцам свойственник: кому - кум, кому - сват!
- с  насмешкой заметил дородный щеголеватый казак с бирюзовой серьгой в ухе.
- Пошто ворочаться! Пождут у бережка, да в другой раз и перевезутся!
     - Пождут,  не беда! Нам уж рукой подать, - подхватили казаки, спешившие
на базар.
     - Полно глазеть, атаманы! Тяни дружней! - крикнул паромщик.
     Запорожцы взлетели вскачь на кручу над переправой.  С берега донесся их
крик в несколько голосов.
     - Зараз  ворочу-усь!  -  сложив  ладони трубою,  откликнулся паромщик в
сторону берега и ответно махнул шапкой.
     Паром уже достиг середины течения, когда запоздалые всадники спустились
к воде.  Как бы смерив взглядом ширину реки, их вожак из-под ладони взглянул
на  Черкасский остров и  разом  спрянул с  коня.  Вслед за  ним  спешились и
остальные украинцы.
     - А головой у них Боба!  -  обрадованно узнал Тимофей Разя.  -  Бобу по
малым делам не пошлет Запорожье!
     Старый знакомец Рази полковник Андрий Боба в  последний раз приезжал на
Дон  перед  весной для  покупки казацкой сбруи.  Сорок тысяч конских удил  и
столько же пар железных стремян заказал он тогда донским кузнецам,  чтобы не
ковать их на Украине,  где панские подсыль-щики могли увидать прежде времени
подготовку украинцев к  битвам  против  ненавистного панского  ига.  Да  еще
ухитрился Боба  тогда  где-то  тайком купить сотню бочонков пороху и  толику
свинцу панам на гостинцы. Когда он уезжал домой, то наказывал ждать вестей о
великих победах над польским панством.  И  вот прискакал теперь сам,  должно
быть, с большими вестями.
     - Надысь проезжал из Польши домой армянин.  Такая война,  говорил,  - и
товары покинул,  абы душу спасти.  Запорожцы,  мол, гонят панов и колотят, -
заметил казак с серьгой.
     - Пошли  им  господь одоленье!  -  сказал  Тимофей.  Он  снял  шапку  и
перекрестился.
     - Дай бог! - подхватили вокруг на пароме.
     - Батька!  А  что же он на буланом?  Ведь он прошлый год купил Воронка!
Неужто сменял? - звонко спросил Стенька.
     - Да  что  они,  чертовы дети,  купаться затеяли,  что ли!  -  тревожно
выкрикнул удивленный паромщик, заметив, что запорожцы начали раздеваться.
     С  парома глядели на  берег  с  любопытством:  гонцы  поскидали с  себя
одежду,  освободили коней от подпруг и по-татарски сложили платье и седла на
вязанки сухого камышняка, захваченного с собой для переправ через реки.
     - Батька,  куда ж  они?!  Ведь вода ледяная!  -  в  волненье воскликнул
Стенька, когда запорожцы направили лошадей в осенние воды глубокого Дона.
     - Куда вы там, бешены черти! Зараз ворочу-усь! - закричал им паромщик.
     Во  всех  челнах  и  ладьях  гребцы  покидали  весла,   уставившись  на
запорожских вестников.
     Когда  кони  зашли  глубоко и  могучее течение начало быстро сносить их
книзу,  всадники поспрыгивали с  коней  в  воду  и,  держась  за  их  гривы,
пустились вплавь...
     Донские казаки издавна были союзниками запорожцев в  борьбе со степными
ордами, которые рвались на север с приморского юга.
     Плечом к  плечу стоял Дон  с  Запорожьем,  и  много раз  под татарскими
саблями смешивалась их  кровь.  В  битвах  с  крымцами множество запорожских
казаков было вызволено донцами из турецко-татарской неволи и  немало пленных
донцов избавлено запорожцами. А сколько украинских крестьян уходило от мести
польского  шляхетного  панства  в   пределы  донских  земель  и  в  соседнюю
Слободскую Украину, где вырастали их поселения и создавались новые станицы и
города.  У  казаков был  почти что  один  язык;  одна  вера и  давняя дружба
связывали их.  На Дону всегда радовались победам запорожцев и  сочувствовали
их поражениям...
     Паром достиг черкасского берега,  но никто из казаков,  переправившихся
на  нем,  теперь не спешил уже в  город,  будто не они только что отказались
воротиться за запорожцами. Никто не ушел от пристани, и все дожидались, пока
чужедальние гости осилят холодный Дон.
     С  десяток черкасских жителей уже бежали к  берегу с  теплыми зипунами,
чекменями и кожухами, казачки - с горячими пирогами.
     Но,  выйдя на берег,  запорожцы приняли только по чарке водки, натянули
на посиневшие тела свое платье и молча стали седлать прозябших коней.
     - Ондрий,   здорово,  брат!  -  воскликнул  Разя,  кинувшись  к  вожаку
запорожцев.
     Боба обнялся с боевым товарищем, потрепал по плечу "разиненка".
     - Дядько Боба, а где же твой Воронок? - спросил Стенька.
     - Забили,  хлопче,  паны проклятые Воронка.  Метили пулей в лыцаря,  да
попали в коня, - сказал Боба, затягивая подпругу на своем молодом Буланке.
     - Пошто торопились так, атаманы? Чего вам было парома не подождать? - с
обидой спросил паромщик.
     - По то и спешили,  что единого часа терпеть не можно: хаты горят, дети
гинут у нас!  -  угрюмо сказал Боба,  уже ставя ногу в стремя.  - Приходите,
добрые атаманы, на круг послушать да слово свое сказать за наше правое дело,
- вскочив на коня, обратился он к донским казакам.
     И все товарищи Бобы,  суровые,  без улыбки привета, вскочили по коням и
поскакали в город в сопровождении ватаги донских казаков.
     - Вот тебе и Варшаву взяли! - развел руками казак с серьгой в ухе.
     - Гайда, Стенько! - позвал Тимофей сына, тронув бока своего Каурого.
     Они проскакали мимо городского глиняного вала,  укрепленного плетнем от
размыва, и въехали в город. Но вместо того, чтобы двинуться в общем потоке к
войсковой избе,  они свернули в сторону и удержали коней перед богатым домом
войскового  атамана  Корнилы  Яковлевича  Ходнева,  украшенным  замысловатой
резьбой белых  наличников,  яркой зеленой краской стен,  цветными стеклами в
окнах и золотым петухом на высокой кровле.


     Батька крестный

     Стенька был крестником и баловнем атамана.
     С месяц назад, когда Разя ездил в Черкасск, войсковой атаман посетовал,
что старый не взял с собой Стеньку, для которого у него лежал приготовленный
подарок - мушкет иноземного дела.
     Стенька мечтал об  этом  ружье со  всем мальчишеским пылом.  Но,  кроме
подарка, его влекла в Черкасск также и бескорыстная, искренняя привязанность
к атаману Корниле. Он восхищал Стеньку величием, важностью и богатством, как
и независимостью суждений и властным обхождением с людьми. Подражать во всем
крестному,  вырасти таким,  как он, и стать войсковым атаманом было заветным
желанием Стеньки.
     Тимофей Разя иначе относился к куму:  ему не нравилась боярская холя, в
которой жил войсковой атаман и которая,  по мнению Рази, не пристала казаку.
Он недолюбливал в Корниле богаческую спесь и воеводский покрик.
     Но  когда  злые  языки  говорили,  что  атаман  завел  тайные сговоры с
московским боярством, Разя решительно отвергал этот поклеп:
     "Нет, не таков кум Корнила, чтобы продать казачество московским боярам.
Хитрость его понуждает хлеб-соль водить с  горлатными шапками.  Чем раздором
да поперечною сварой,  -  он крепче удержит хитростью волю казачью от жадных
боярских рук".
     Тимофей  втайне  даже  несколько гордился  близостью атамана  со  своим
семейством и его любовью к живому, горячему Стеньке.
     Не  сходя с  седла,  Разя  с  нарочитой смелостью стукнул в  косяк окна
рукояткой плети.
     - Эй, кум Корней, заспался! - крикнул он. - Гонцы с Запорожья, кум!
     - Здоров,  кум  Тимош!  -  узнав  Тимофея по  голосу,  лениво и  хрипло
откликнулся атаман из-за  закрытой ставни.  -  Чего ты  трудишься,  кум?  Не
молод!  На то довольно у нас вестовых казаков в войсковой избе, чтобы бегать
с повесткой.
     - Я,  кум,  хотел тебя  упредить по  дружбе.  Мыслю:  важное дело послы
привезли.  А  коли тебе не  надобно,  то  уж  не обессудь за тревогу.  Ваши,
значных людей,  порядки иные,  не как у простых казаков,  -  сказал с обидою
Разя. - Едем, Стенька, - позвал он и тронул коня.
     - Кум!  Эй,  кум!  -  крикнул Корнила вдогонку.  -  Воротись-ка, кум! Я
спросонок,  может,  неладно сказал.  Воротись!  -  Атаман  распахнул окно  и
предстал в чем мать родила. - Ух, как солнышко светит! Ай лето назад пришло?
Заходи,  зараз встану,  оболокусь,  -  сказал атаман и,  тут  только заметив
Стеньку,  с неожиданной приветливостью улыбнулся.  -  А-а, и крестник здесь!
Здоров,  Стенька,