ю лишь об  одних казацких делах,  -
сказал Алмаз атаману и пояснил: - Из Персии вести...
     - Ну, задал крестник хлопот! - воскликнул Корнила. - Да было бы поп его
утопил в купели в тот час,  как я ему стал крестным батькой! Тьфу, пропасть!
Когда ж  то покончится,  право?!  И я к тебе с тем же...  -  Корнила понизил
голос:  -  Рыбка попалась мне не простая,  а  золотое перо:  Самаренин Мишка
писал письмо мимо тебя,  прямо боярину в руки.  Сегодня казак привез. Вместе
со мною ехал. Верно, еще отдать не успел...
     - Афанасию? - осторожно спросил Алмаз.
     Корнила молча кивнул и подал бумагу.
     Это был точный список [Список - копия] с перехваченной грамоты, которую
донской есаул Михайла Самаренин,  один из  ближайших людей Корнилы,  посылал
тайно  в  Москву  Ордын-Нащокину.   Войсковой  атаман  и  раньше  знал  цену
приятельству и  "дружбе" Михайлы с  ним,  Корнилой:  Самаренин много лет уже
зарился стать атаманом вместо Корнилы,  не  раз  посылал на  него изветы,  и
только дружба Алмаза Иванова всегда выручала Ходнева.
     Алмаз читал,  а  Корнила еще  раз  слушал ябеду,  хотя за  время пути в
Москву с Дона,  озлобляя и горяча себя против Самаренина,  он перечитывал ее
много раз и теперь знал почти наизусть:
     "...А  на  Дону  объявились вести от Стеньки-вора,  что скоро-де вор на
Дон будет.  От  тех вестей весь Дон замутился,  ну,  чисто с  ума посходили,
боярин-батюшка!   Кричат   его   свободителем  православных  невольников  из
басурманского плена и любят его.  Да мужицкий скоп беглых людишек с пять сот
дожидает безбожника Стеньку Разина с  моря,  и  войсковой атаман Корней того
скопа нам,  войсковым есаулам,  отгонять не  велит,  сказывает,  что от того
отгона быть сваре и мятежу..."
     - И подлинно быть! - перебил Корнила.
     - Не горячись,  Корнила! - спокойно остановил Алмаз и продолжал чтение:
- "А ныне я, батюшка боярин, того страшусь, что Стенька-вор хитростью на Дон
проскочит, минуя Астрахань, а нам тут не справиться с ним, и вы бы помыслили
загодя,  чтобы  казацкому войску  в  подмогу стрельцов и  прочих государевых
ратных людей  пять  или  шесть полков выслать в  Черкасск.  И  я  войсковому
атаману Корнейке про то  сказывал,  да Корней отрекается,  государева войска
страшится хуже лихих иноземцев.
     И  я  про все то  думному дьяку Алмазу Иванову не  пишу того ради,  что
думный дьяк от  Корнилы задарен дарами и  во всяких донских делах глядит изо
рта у Корнилы. Того ради, боярин, о Стенькином Разина воровстве довожу тебе,
как ты,  боярин, велел - мимо Посольска приказа". "Как ты, боярин, велел"! -
значительно повторил Алмаз.
     - Так что же  теперь будет,  Алмаз Иваныч?  -  спросил атаман.  -  Ведь
боярин-то лист получит, прочтет... А в листе-то что!..
     - Ну,  что в листе? Ничего! Власти хочет, ко власти и лезет! Кто же без
свары ее берет!  -  успокоил приятеля думный дьяк.  -  Ты,  Корней, мне иное
скажи:  может Стенька скакнуть на Дон с моря,  минуя Волгу? Да коли выскочит
вправду, - что делать станешь?
     - Не дай бог,  Иваныч,  чтобы пролез! Надо его всеми силами не пустить!
Непокой на  Дону...  Только стрельцов на  Дон слать -  боже избави!  Стенька
тогда объявит себя заступником воли донской и обычаев дедовских, и домовитые
многие,  мыслю,  пристанут к нему!  Надо Стеньку побить, покуда он плавает в
море.  Тогда я и скоп мужицкий рассею.  А ныне, Алмаз Иваныч, Стенька Дону -
гроза.  Такая гроза,  -  страх и помыслить, что станет с Доном, если, избави
бог, он степями пролезет!..
     - Эк малюешь!  Как богомаз сатану в  церковном притворе,  -  усмехнулся
Алмаз.
     - Уж  лучше пусть сатана,  прости боже,  придет на  Дон!  -  воскликнул
Корнила,  и  столько в  голосе и во всем его облике было тревоги и опасения,
что думный дьяк успокоил его:
     - Не  придет,  Корней!  Кто  же  пустит его  хоть единый шаг ступить на
российский берег,  что ты!  Ведь сколько злодейства наделал!.. Астраханского
воеводы товарищ в  море пойдет со  стрельцами московских приказов и  там все
потопит.
     - Туды  и  дорога!  Тужить не  стану  о  крестном сынке!  -  облегченно
вздохнул Корнила. - Отбился от рук - на себя пусть богу пеняет!
     - Пойдем ко мне домой, все рассудим, - вставая, сказал Алмаз.
     Корнила поднялся вслед за ним от стола,  но в это время примчавшийся от
царя дворянин потребовал думного дьяка без мешкоты во  дворец "вместе с  тем
сундуком, каков ему ведом".
     Думный дьяк выразительно посмотрел на Корнилу.
     - Упредил  он  тебя?  -  осторожно спросил  Корнила,  и  в  глазах  его
отразился испуг.
     - Сколь ям на большом пути попадает, а бывалый конек их все перескочит!
- успокоил Алмаз.  -  За  правду стоять -  и  царя  не  страшиться,  Корнила
Яковлич! А мы с тобой всегда за правду...
     Ввиду поспешности и важности дела, несмотря на поздний час, царь ожидал
прибытия думного дьяка. Алмаз пошел в маленькую горенку, удаленную от прочих
покоев. Тут почасту царь говорил со своими ближними обо всяких тайных делах,
потому и самую горенку во дворе называли "посольской" или "тайною" комнатой.
Алмазу тут  приходилось бывать много  раз.  Здесь были  скамьи в  три  ряда,
царское кресло и  широкая лавка с волосяным расшитым полавником,  на которой
царь, утомившись, любил полежать на боку во время затяжной и нередко трудной
беседы; стол, два кресла, на столе - подсвечники с толстыми свечами, рядом -
кувшин хлебного кваса и две небольшие глиняные кружки.
     Недавно овдовевший и  от  печали осунувшийся и  похудевший царь сидел с
Ордын-Нащокиным.  Посланный дворянин внес за Алмазом тяжелый ларец, поставил
его на стол и тотчас же вышел.
     Думный дьяк подошел к царской руке.
     ...   Старческий,   надтреснутый  голос  Алмаза,  монотонность  чтения,
непрерывные зевки,  от которых,  по старости,  Алмаз уже не умел удержаться,
дрожание его пальцев -  все раздражало царя, пока Алмаз перечитывал письма и
доношения.
     - Терпеть не люблю приказны отписки!  - прервал царь чтение. - Может, в
том письме и вся истина,  да души нет - одна быль... Вот ты прочитал, Алмаз,
что Стенька русских невольников на  кизилбашцев выменял,  чуть ли  не  целое
войско, а мне невнятно: отколь же у них столько русских?
     - Язычники всякие,  государь,  на твоих людей и  на земли твои нападают
повсядни.  Когда застанут в немногом числе, нечестно хватают и полоняют. И я
не  по  разу тебя молил,  государь,  послать воевод проучить их,  -  пояснил
думный дьяк.
     - Послушать Алмаза Иваныча - выйдет, что Стенька-вор их теперь проучил!
- с насмешкой сказал царский любимец.
     - Прямо лыцарь,  за христианскую веру воитель! - раздраженно воскликнул
царь.  -  Завеличался вор,  да и ты, думный, тоже его величания умножаешь...
Как он там у тебя в бумаге... шаха "братом своим любезным", что ли, назвал?
     Алмаз усмехнулся.
     - А шаху то поделом!  Не водись с ворами! Шах Стеньку изменой на службу
к себе звал, а тот его - братом!..
     - И  смеху в  том  нет  никакого!  -  вспылил царь.  -  К  святыням,  к
величествам лезет вор!  Должно,  он с Хмельницкого взял обычай:  тот тоже по
братству писал к  молдавскому господарю и  ко крымскому хану...  По запрыску
зверя знать! Християн свободитель!.. - со злобной насмешкой сказал царь. - А
как мы теперь того "християн свободителя" от "милостей" его к  нашей державе
отговорим? Чем его унимать, как мыслите? Как нам с "лыцарем" далее быть? Что
ты скажешь, Алмаз?
     - Мыслю  я,  государь,  что  стольник Семен Иваныч князь Львов выйдет в
море вору навстречу да,  к  астраханским стенам его не допустив,  и утопит в
пучине морской со всем скопищем черни, - ответил Алмаз.
     Царь не ответил и вопросительно посмотрел на боярина.
     - Чернь -  как червь,  -  важно ответил Ордын-Нащокин. - Червя рассечет
садовник лопатой,  и каждая половина живет по себе.  Снова секи их на два, и
каждая часть сызнова станет жить. Души в черве нет - одно бытие. Так и чернь
бездушна...  В  море  простор велик.  Коли  станем в  море  воров  побивать,
разобьются  они  на  части,  рассеются  по  морю,  потом  возвернутся малыми
ватажками, да каждая станет расти по себе. Стенька-вор тем уж хорош, что вся
смута донская сошлась под него воедино.  Мыслю,  на  Дон его пропустить,  не
спугнуть единства воров,  а наших стрельцов московских не в Астрахань слать,
а на Дон, в подмогу добрым донским казакам, кои государю и державе прилежны;
да там, на Дону, ворам головы прочь!
     У  Алмаза перехватило дыхание от  негодованья и  злобы.  Он видел,  что
происки  Михайлы Самаренина поддержаны боярином,  поддержаны вопреки ратному
разуму и здравому смыслу.  Вот сейчас,  тут же,  перед царем,  все раскрыть,
крикнуть в  лицо боярину,  что он  поддается корыстному властолюбцу Мишке...
Пусть знает царь,  что  его  любимец,  вопреки указу,  пишет сам и  получает
тайные письма о разинском воровстве мимо приказа Посольских дел... Бешенство
одолело думного дьяка, но многолетний навык помог Алмазу сдержаться...
     - Разум твой удивления достоин,  боярин, и всем то известно. И государь
возлюбил твой разум.  Да  тут не  разумом,  а  смекалкой надо брать:  ведать
надобно донских казаков, их повадки, обычаи, думки, житье-бытье... Войсковой
атаман Корнила намедни приехал в Москву.  Страшится он смуты от вора и молит
разбить его астраханскою силой, на Дон не пустить..
     Но Ордын-Нащокин не поддался льстивому слову.  Он понимал,  что в самом
деле  творится в  душе  Алмаза.  Даже  не  посмотрев на  него,  боярин опять
обратился к царю:
     - Астраханские,  государь,  воеводы пишут, что биться с вором не могут,
страшатся измены своих стрельцов.  Ведь,  правду сказать, государь, стрельцы
астраханские на  три  четверти ссылочна сволочь:  в  какой  вине  провинился
стрелец в Москве или в ближних каких городах - так тотчас же в ссылку его во
стрелецкую службу...  Куда?  Да все в Астрахань.  Сей порядок надобно,  ваше
величество,  настрого запретить. Не дело в больших городах скопляти мятежное
скопище, а надо рассеивать их по малым острожкам - в Чердынь, в Соликамск, в
Великий Устюг, да мало ли и еще куда... А ныне, я мыслю, иного пути искать к
истреблению вора. Чего доброго Астрахань от него возметется?!
     - Избави боже! - с тревогой воскликнул царь.
     - Ведомо то и  мне,  государь,  что стрельцы астраханские ненадежны,  -
ответил Алмаз. - Да молит боярин Иван Семеныч дать ему тысячи три московских
стрельцов для обороны от вора.  Мыслю,  что надобно дать.  С теми стрельцами
они и пойдут вору навстречу в море. Стольник Семен Иваныч того не страшится.
А Дон от погибельного смятения сбережем!
     Слушая этот  спор  боярина с  думным дьяком,  царь потерял свой обычный
кроткий,  спокойный вид,  лицо его покраснело,  на лбу вздулись жилы,  глаза
разгорелись.  Казалось,  что  государь способен сейчас  ударить кого-нибудь,
что-нибудь опрокинуть, разбить. Но он повернулся к иконам, висевшим в углу и
освещенным рубиновым светом лампады.
     - Господи  боже  наш!  Насылаешь  еси  испытания  на  державу  твою!  -
крестясь,  произнес царь.  -  И отколь все сие, вместе с шапкою Мономаха, на
голову мне  повалилось?!  Вьюношем был  я  еще  зеленым -  солейный бунт  от
московской черни терпел...  Два года пройти не поспели, как Псков и Новгород
возмутились,  моих  воевод в  тюрьму посажали и  сами закрылись в  стенах от
своего государя...  И Курск, и Козлов, и Сольвычегодск, и башкирские мятежи,
и денежный бунт,  когда меня самого за пуговки на кафтане хватали,  поносным
словом обидели...  Государя -  поносным словом!..  И палками на меня, как на
пса,  грозились!..  Теперь в Малорусской Украине смута за смутой и бог весть
еще какие напасти!.. Пошто то я должен всю жизнь казнить, и карать, и пытать
кнутом и железом, огнем и секирой?! Скажи мне, Лаврентьич, и ты, Алмаз, тоже
скажи:  али я государей других прежесточе?! Али законы мои неправедней всех?
Отколе сие на меня,  как божье наказание,  хуже египетской язвы?!  Ведь я же
тишайший из всех государей российских!  Тишайший! Мне бы родиться в боярском
доме,  и  в  вотчинке жил бы  себе,  на  Москву не  казался б...  Мир люблю,
церковное  пение,  да  семейку  мою,  да  птичью  потеху,  да  добрый  стол,
хлебосольство... А тут шум, шум, шум!.. И воеводы дались таковы незадачливы,
что всего-то страшатся: Корнилка на Прозоровского шлется, тот - на Корнилку.
Друг за друга хоронятся...  А кого же мне против воров посылать?  Ну,  кого?
Пугаете,  как воробья в огороде!  И стрельцы-то мол,  за воров возметутся, и
казаки-то в смуту войдут,  и посадские вора-то любят...  Знать,  то мне лишь
одно  осталось:   дворянское  ополчение  подымать,  самому  в  руки  меч  да
отправиться  в  ратный  поход  на  воришку...   Срамно  вам,  державных  дел
устроители!.. Воровство! Кругом воровство! Разгоню воевод и всех атаманов.
     - Золотые слова молвил,  ваше  величество государь!  Давно уже  пора до
иных   воевод  добраться!   Пущий  мятяжный  очаг   у   нас   на   Дону.   А
государь-самодержец,  вишь ты,  мятежную язву целить не  властен!  Корнилка,
удельный князек,  самодержавства российского государя и ведать не хочет!  От
Стенькиной Разина смуты лишь  польза была  бы  державе,  когда бы  через нее
казацкий Дон во покорность и  мир пришел,  припадя к стопам государя.  Вот о
чем я  пекусь!..  -  заговорил царский любимец.  -  Доколе же станете,  ваше
величество,  терпеть  своевольство удельного хана  Корнилки?!  Не  хочет  он
власти своей отдавать -  оттого государевой рати присылки страшится.  А пора
покориться Дону.  Доколе  же  смуты  рассаднику -  казачишкам деньги и  хлеб
посылать за их воровство?!
     Ордын-Нащокин на миг умолк и  взглянул на царя и на думного дьяка.  Оба
слушали со вниманием:  царь прилежно и  любопытно вылавливал новую мысль,  а
Алмаз клокотал скрытым негодованием.
     - Я мыслю разом два дела соделать, - продолжал боярин, - и Стеньку-вора
стрелецким войском разбить на Дону,  да завести там добрый лад и порядок!  -
Боярин поймал загоревшийся взгляд царя, понял его как одобрение своих мыслей
и дружески обратился к думному дьяку:  -  Да и ты не стращай государя, Алмаз
Иваныч, что от того возгорится мятеж. На мятежников хватит у нас веревок: на
Дону и  сейчас есть добрые люди,  во  всем покорные государю...  Не только в
Корнилке свет!
     Алмаз распалился:
     - Не ведаешь сам ты,  боярин,  на что государя и  всю державу толкаешь!
Сегодня ты  на  Дон пошлешь воевод со стрельцами,  а  завтра что сотворится?
Казаки куда подадутся?!  На  Куму,  на Кубань и  на Терек станут бежать,  на
новые земли.  А  мы и  с Азовом и с крымцами станем лицо к лицу,  да и смуты
никак не  избудем.  Теперь воровские людишки со  всей Руси бегут на  Дон,  а
тогда и  во всем государстве пойдет возрастать воровская рассада!  -  Думный
дьяк прорвался и  лез напролом,  мстя боярину за  то,  что тот множество раз
заставлял его молчать и смиряться. - Ты любишь, боярин, чтобы тебя величали,
книжность  твою  и  державное разумение восхваляли,  хочешь,  чтобы  к  тебе
государь был  преклонен,  как к  орлу,  парящему мыслию всех превыше.  Ан  в
иных-то -  не книжных делах ты, бедненький, слеп и убог!.. Каков же ты в них
поводырь государю?! Бес властолюбия дражнит тебя, боярин!..
     Ордын-Нащокин не сразу опомнился.  Он привык к  тому,  что ему при царе
никто не смел возражать, и тут вдруг вся кротость его слетела.
     - Забылся ты,  дьяк!  -  в бешенстве крикнул он, брызжа слюной. - С кем
толкуешь?!  Тебя-то  каков бес  пихает Корнилку блюсти на  Дону?!  Дары  его
любишь?! Корыстник!
     Вначале  царь,  опустив  глаза,  исподтишка,  с  любопытством слушал  и
наблюдал, но увидал, что ссора зашла далеко.
     - Ближние люди  мои!  Алмаз!  Афанасий Лаврентьич!  Стыдитесь!  Ведь  я
государь,  а вы свару затеяли!  -  прервал царь боярина.  - Я вас для совета
призвал,  дорогие, любезные сердцу, а вы... - Царь горестно покачал головой.
- В кручину так вгоните, право! Да что же я стану думать о вас обоих?! Спаси
господь,  сохрани,  кабы правда была, что вы вгорячах-то сейчас наплели друг
на друга...  Ан ведаю я, что оба лишь о державе печетесь, как лучше устроить
державный покой... Миритесь сейчас же при мне!..
     Царь боялся всегда прямых столкновений между людьми.  Он любил, чтобы у
него на глазах все получало видимость мира,  любви и дружбы, не хотел ничего
слышать о честолюбстве, подсиживании, кознях или корысти. Его слабостью было
мирить  поссорившихся людей  и  слыть  миротворцем,  хотя  зачастую  он  сам
нисколько не верил в их примирение...
     - Ну  вот,  так-то  и  ладно!  -  довольно сказал царь,  когда заставил
облобызаться боярина с думным дьяком. - Покуда вы сварились тут вгорячах, на
меня снизошло утешенье от господа бога.  Милость -  царям подпора и  царских
венцов украшение.  Иной раз молитвой и милостью укротишь мятеж пуще,  нежели
жестокосердием и  мечом.  Напиши,  Алмаз,  в  Астрахань,  чтобы идти гулевым
казакам  с  атаманом по  их  домам,  к  себе  на  Дон,  и  мирно  селиться в
станицах...  А  войско стрелецкое мы  туды не пошлем...  Не спорься со мною,
Алмаз Иваныч! - поспешно сказал царь, хотя, пораженный неожиданным оборотом,
думный дьяк растерянно и удивленно молчал. - Не спорься! Строптивый ты стал,
старик!  Вишь,  Афанасий Лаврентьич молчит,  а  ведь я  ни  тебя,  ни его не
послушал -  лишь голоса божья!  Оттого у нас и нелюбье и мятежи,  что караем
без меры. Хочу мир устроить в державе... Не жесточи, Алмаз, царское сердце!
     Царь набожно поднял глаза к иконе.
     - Подай,   господи,   на  землю  мир  и  в  человецы  благоволение!   -
торжественно произнес царь.
     Ордын-Нащокин перекрестился истово,  медленно вслед  за  царем  возведя
глаза   на   лампаду.   Алмаз   небрежно  махнул  щепоткой  вокруг  большого
седобородого лица,  густо  кашлянул и,  весь  багровый,  отвернулся,  силясь
понять царскую хитрость...


     Стрелецкий десятник

     Из  Москвы  с  новым  воеводой наехали  в  Астрахань ратные  иноземцы -
англичане и  шведы -  и на новый,  невиданный лад стали обучать астраханских
сотников и  пятидесятников,  те собрали на переучку своих десятников,  и так
дело  дошло  до  простых  стрельцов,  которых оторвали от  домов,  заставили
бросить  промыслы  и  торговлю и  жить  в  больших  и  нескладных постройках
стрелецких приказов.
     Только десятники и  более старшие начальные люди могли по-прежнему жить
у себя по домам.
     Никита  Петух,   как  новоприборный  стрелец,  был  свободен  только  в
воскресные дни,  и  тогда он бежал к Маше.  Он не мог без нее прожить долго.
Тоска его не унималась...
     - Покинь ты ходить к ней,  блудяща душа!  Далась тебе Машка!  Постыл ты
ей, - сказала ему старуха.
     - А может, полюбит! - с надеждою возразил стрелец. - Не блудом я: замуж
возьму, всю жизнь любить стану!
     Старуха качнула головой.
     - Да кто же таких берет замуж! Ума ты рехнулся!
     - Каких - "таких"?! - удивился Никита.
     - Слепой ты,  что ли!  Не та стала Маша:  вино пьет,  гуляет! - сказала
старуха.
     Никиту как обдало варом... Он пошел от корчмы сам не свой.
     "Надругалась она надо мной, опоганилась, осрамилась... И все только мне
же в месть..."
     Но оставить ее он уже не мог.
     Он  ходил за стрельчихой в  церковь,  как тень.  Она становилась всегда
перед образом "Усекновенной главы Предтечи",  но не молилась, а молча стояла
часами на коленях, словно упиваясь зрелищем отрубленной головы.
     Из  церкви  Никита  тащился за  Машей.  Она  не  гнала  его,  словно не
замечала...
     - Хороша у тебя стрельчиха! - сказал ему брат воеводы, стольник Михайла
Семенович Прозоровский,  так  вдруг,  ни  с  того ни  с  сего,  увидев его в
карауле.
     - Да я не женат,  князь Михайла Семеныч,  сударь!  -  ответил Никита. -
Знать, сударь, ты обознался!
     - Чего врешь!  Не ногаец -  жену хоронить от людей. Намедни ты с ней из
Предтеченской церкви