в это время хлынула
на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись
тогда со стены, персы схватили их.
     Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами
заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал
их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой,  указав, чтобы ночью,
в час приступа, они подожгли город.
     - Знать, ночью приступа ждать? - спросил воевода.
     - Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, - ответил Безногий.
     Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не
выдал, когда будет приступ...
     Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы...
     Явно, что приступа ждать нужно было без промедления...
     Приехал Михайла.
     - Ну,  Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был
сейчас у татар в Ямгурчеевом городке.  Велел Ямгурчею в стены идти со своими
ногайцами...  На стены будем ставить татар.  Татары на Стеньку серчают. Он у
них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану...
     - Ведь в  город ногаям запрет входить на  ночь,  ты  их  оружных хочешь
пустить. Измена пойдет!.. - возразил воевода.
     Михайла тряхнул головой.
     - От русских-то хуже измена!.. К шерти [Приведение к шерти - то же, что
к присяге,  но не по христианской вере] татар приведи по вере - они уж своих
богов никогда не обманут.  А  русский стрелец ко кресту приложился,  присягу
дал - да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
     - С митрополитом советовать надо, - сказал воевода.
     Они  собрались  на  митрополичьем  дворе  -   воевода,   Михайла,  двое
стрелецких голов,  дьяки,  стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе
также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
     Как раз зазвонили к вечерне.  Митрополит служил ее сам. Час был ранний,
но с моря надвинулись тучи.  День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный
мрак.  Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался.
Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали...
     Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
     - Дерзайте,  братие и  чада!  Ныне  время приспело за  бога и  великого
государя умерти.  И кто бога и государя отступится,  тот во ад поспешает,  к
диаволу и сатане.  Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет,  тот в
царствие божие внидет...  -  Митрополит прослезился.  -  Вы лучшие в  городе
люди,  стойте за  государя верой и  правдою,  и  за то государева милость да
будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.
     Первым к кресту подошел боярин.
     - Именем божьим обещаюсь стоять до смерти,  - сказал он, - за государя,
за правду божью!
     За ним подходили головы,  сотники, пятидесятники, десятники и стрельцы,
повторяя его слова.
     - За правду божью дай бог постоять до конца! - сказал, крестясь, старый
стрелец с  белыми как снег волосами и  бородой,  по прозванию Красуля {Прим.
стр. 132}.
     Окончив молитву, митрополит обратился к нему:
     - Станешь ли крепко стоять, Иван?
     - Да  как же,  владыко!  Сколь мы  годов во  стрельцах?!  Постоим уж до
смерти за божью-то правду! - твердо сказал старик.
     Все с облегчением вышли из душной церкви.
     - Молодых  стрельцов наставляй,  Иван,  к  верности  государю.  Внушай,
поучай,  отклоняй от измены! - говорил митрополит на дорогу. - Тебя государь
за то наградит.
     - Да  не  сумнись,  владыко!  Вот  нас  тут  полсотни старых стрельцов.
Воевода нас  знает,  и  мы  его  ведаем.  Мы  всю  жизнь за  бояр стояли!  -
успокаивал старый Красуля митрополита.  - Мне скоро седьмой десяток полезет,
владыко. Кому и наставить на правое дело стрельцов молодых.

     Солнце  скрылось  за  черную  тучу,  наплывшую с  моря.  Волга  темнела
зловещим, тяжелым свинцом. На небо медленно лезли огромные черные и лохматые
звери.  Где-то  еще  далеко над  морем  сверкали частые молнии,  глухо рычал
отдаленный гром,  и казалось, что это рыкают небесные чудища, наползающие на
город.
     Воевода еще  раз  в  сопровождении немцев объехал все крепостные стены.
Сотники подбегали к нему доложить о работах,  о крепостном снаряде. Со стен,
где топили в  котлах смолу,  тяжело опускался на  город дым,  закрывая улицы
будто туманом.
     С ватагой черкесов примчался Михайла.
     - Татары сбежали! - воскликнул он.
     - Как?
     - Камыш покидали в воду,  сверху жердинок наклали.  Кто лодками, кто по
мосткам... и ушли.
     - К вору?
     - К Тереку в степи пошли кочевать.  Мурза Мурзабек вместе с сыном хотел
остаться.  Его Ямгурчей избил плетью, связал, как вьюк, - на коня и повез...
И улусные люди за ними...
     - Не жалей,  Михайла, - сказал боярин. - Лучше сейчас изменил Ямгурчей,
убежал, чем в город вошел бы да тут учинил измену.
     - Хотел я догнать их - да в сабли.
     - И саблям иная работа найдется, - утешил боярин брата.
     Уже совсем свечерело. В воздухе пахло влагой от надвигавшейся грозы.
     Конный черкесский дозор сообщил,  что  не  так далеко видали по  берегу
конное войско, а на реке - струги.
     - Ну, ратную сбрую пора надевать, брат Михайла, - сказал Прозоровский.
     Через час воевода с  братом и старшим сыном,  с дьяками,  подьячими,  с
детьми боярскими и  дворянами торжественно вышли  из  воеводского дома.  Все
были  в  кольчугах и  колонтарях.  Впереди  слуги  вели  запасных коней  под
чепраками,  направляясь в Белый город,  к Вознесенским воротам, откуда ждали
приступа казаков.
     Боярская и дворянская челядь ехала, вооруженная пиками и пищалями.
     Воевода велел бить в тулумбасы и в трубы трубить поход. Завыли сполохом
церковные колокола.
     Улицы наполнила толпа горожан.
     - Братья и дети!  Кто хочет, идите с нами стоять на воров! Бог наградит
вас,  и царь не забудет!  - говорил горожанам боярин, проезжая по улицам. Но
горожане жались к домам, пропуская походное шествие воевод и дворянства.
     Воеводские слуги зажгли факелы. Скакали, роняя искры во мраке улиц.
     У Вознесенских ворот воевода сошел с коня.
     - Зажечь по стенам костры!
     Башни выросли из  черноты рыжими кирпичными пятнами.  В  небе  не  было
видно  ни  единой  звезды.  Гроза  подходила ближе.  Частые молнии рвали  на
небосклоне тучи,  и  после них  ночь еще больше сгущалась.  От  грома слегка
подрагивала земля.
     Воевода поднялся в башню,  подошел к дозорному пушкарю,  возле которого
стоял Бутлер, глядевший в темную ночь через зрительную трубу.
     - Что  там видно,  Давыд?  -  спросил Прозоровский и  взял у  голландца
трубу.
     - Что? - в свою очередь, спросил Бутлер.
     - Огни...  Там,  должно, на стругах огни, что ли, на Волге, - задумчиво
произнес  боярин,  стараясь увидеть  больше,  чем  неверный,  мерцающий свет
красных искр.
     Вдруг  молния осветила всю  степь,  и  державший у  глаза трубу воевода
вскрикнул:
     - Идут!
     Через  трубу при  внезапной вспышке ему  показалось,  что  казаки возле
самых стен.
     - Камни! Смолу! - крикнул он.
     - Пали фитиль! - перебив его, приказал пушкарям голландец.
     Грянула пушка,  выбросив сноп огня.  В  ответ послышался пушечный гул в
степи, но ядра не долетели до стен.
     На стенах ударил набат.  В свете костров замелькало множество людей.  И
вдруг,  раз за разом, без выстрелов, полетели огни из степи, откуда-то из-за
надолб.  Наметы,  брошенные метательной пружиной,  пали  среди  астраханских
деревянных домов и ярко горели.
     С  криком выскакивали из  домов  горожане,  чтобы не  дать  разгореться
пожару.
     В степи ближе к городу мелькнули огни по оврагам. Из "подошвенного боя"
[Подошвенный бой -  нижний ярус орудийных бойниц в  крепостных башнях] башни
пушки били теперь непрерывно.
     Воевода спустился туда к пушкарям.
     - Куды бьешь? - спросил он.
     - А бог его знает куды,  боярин.  Господь донесет, куды надо, - ответил
пушкарь.
     - Боярин,  на  Волге  огни!  -  крикнул  сотник,  всюду  сопровождавший
воеводу.
     Огни мелькнули и скрылись. Струги или просто челны - не понять.
     Начался  дождь.  Молнии  заблистали над  самым  городом,  над  куполами
церквей. Загремел оглушающий гром...
     И сквозь возбужденные крики стрельцов по стенам, сквозь грохот орудий и
шум дождя послышались крики от Болдина устья.
     Разинцы по степи приближались к  городу.  В  их толпах горело множество
факелов.
     Воевода  послал  гонцов,   чтобы  тотчас  все  силы  стянуть  сюда,   к
Вознесенским воротам.
     - Пищаль  заряжай!..  Зелье  сыпь!..  -  слышались  крики  начальных со
стен...
     - Зелье сыпь!..
     - Ко глазу клади!..
     Снова сверкнула молния,  и вместе с громом хлестнул отчаянный ливень...
Сквозь грохот и шум слышен был отрывистый треск пищалей.
     От  Никольских ворот с  Волги раз  за  разом прогремели пять  выстрелов
пушки.
     В  тот же миг в  городе всюду начали загораться огни.  Огни засветились
где-то  вдали  на  стене города,  сверкнули вдоль улиц,  факелы загорелись в
кремле.
     - Измена!  -  крикнул князь Михайла внизу,  под стеной.  -  Черкесы, за
мной! - И воевода услышал дружный удаляющийся топот многих коней.
     Бой  шел на  улицах.  Стрелецкий сотник прокричал на  ухо воеводе,  что
стрельцы помогают разинским казакам перелезать через стены.
     Поручик голландец подбежал,  сообщил, что своими рейтарами убит капитан
Видерос, а полковник Бальи ранен в обе ноги.
     Женский отчаянный визг послышался под стенами.  Дворянские жены в ужасе
толпою  бежали  по  улицам,  спасаясь из  кремля  от  казаков  и  восставших
стрельцов.
     Воевода  сбежал  со  стены  на  улицу.  Навстречу ему  торопливо шагали
стрельцы.  При блеске молнии Прозоровский узнал по  белой седой бороде Ивана
Красулю.
     - Измена, Иван! - крикнул он, ища у стрельцов защиты.
     - И  что за измена,  боярин!  За божию правду идем на бояр!  Уходи-ка с
дороги, - ответил старый Красуля.
     - И  ты  изменил!  -  вцепившись дрожащей рукой в  его плечо,  вскричал
воевода. - И ты?!
     - А ну-ко тебя!..
     Красуля поднял пистоль и выстрелил воеводе в живот.
     - Идемте, робята! Сам сдохнет! - позвал он стрельцов и, толкнув воеводу
ногой, перешагнул через него, удаляясь в ночную улицу.
     - Боярин!  Боярин!  - выскочив из-за угла, подбежал к Прозоровскому его
конюх. - Идем-ка, боярин, в собор отведу. Там схоронишься лучше, идем...
     - Воевода где?! - грянул над ухом боярина голос из темноты. - Там князя
Михайлу Никитка Петух порубил!..
     Держась за  живот,  опираясь на  руку конюха,  бесконечными улицами под
ливнем брел воевода к собору.
     Дул холодный,  пронзительный ветер с моря.  Молнии раздирали небо огнем
от края до края.  Ливень хлестал с невиданной силой, вмиг заливая факелы. По
лицам людей, за одежду лилась вода ведрами, но никто не искал укрытия.
     Толпа бушевала на улицах, рубила ворота, ломилась в какие-то двери...
     - Наш праздник, робята! - кричали по улицам.
     - Выбивай дворян из домов!..
     - Бей подьячих! - слышались крики сквозь шум бури.
     - Крапивное семя бе-ей! Бе-ей!
     Раздавались скрежет железа, стрельба, лай собак, стоны, крики...
     Какие-то люди внесли воеводу в собор, положили на каменные плиты пола у
самого алтаря.  Прозоровскому было  все  безразлично.  Он  чувствовал только
слабость и боль. В соборе было темно. Вспышки молний вдруг вырывали из мрака
собора лики  икон,  испуганные лица сбежавшихся в  церковь дворянских жен  и
детей, купцов с семействами, приказных дьяков и подьячих, попов с попадьями,
с  детьми...  Женщины и  ребята плакали,  прижимаясь друг к другу,  в страхе
крестились.  Стонали раненые дворяне, принесенные со всех городских стен и с
улиц в божий дом как в убежище, в котором их не коснется рука злодеев...
     Перед  глазами  Прозоровского молнии  озаряли отрубленную голову  Ивана
Предтечи на  золотом блюде.  Предтеча был  "ангел" Ивана  Семеныча.  Воевода
хотел помолиться ему, но рука ослабла и не поднималась ко лбу.
     "Придут и  меня...  вот так же..."  -  подумалось воеводе,  но мысль не
испугала его. Если не казнит Стенька Разин, то царь казнит...
     "Как же ты город мой отдал ворью-бесчинникам?!" -  спросил его знакомый
голос царя. От страха перед царем воевода очнулся. Понял, что пригрезилось в
забытьи... "Как же я город-то отдал?!" - подумал он сокрушенно.
     Ливень кончился. С улицы засветились огни разожженных факелов...
     "Ворвутся  сейчас  и   сюда!"   -   с  тоской  обреченности  подумалось
Прозоровскому.
     Истошная  слабость  охватила  его  от  боли  в   животе,   от  ощущения
безнадежности раны,  от  страха и  горя.  Он закрыл глаза в  забытьи.  Перед
глазами плыли цветные круги.  В ушах стоял звон. Вдруг воевода услышал из-за
двери, с Соборной площади, зычный знакомый и торжествующий голос:
     - Здравствуй, народ астраханский!
     И толпа народа откликнулась ему кличем восторга.


     Помчались гонцы

     Боярин  Богдан  Матвеевич  Хитрово  приехал  к   Одоевскому  в   приказ
Казанского  дворца  {Прим.   стр.  137}.  Переполошенно  забегали  приказные
подьячие.  Два  дьяка вылезли на  крыльцо,  чтобы встретить боярина,  и  сам
Никита Иваныч Одоевский вышел навстречу,  за  руку  провел старого боярина в
свою горницу.
     - Что ж ты, боярин, в приказ?! Доброе ли то место такого великого гостя
принять? Ты бы домой пожаловал, и я рад был бы тебе угодить!
     Сухощавый  стройный  старик  с  острыми  бегающими  глазами,  с  черной
серебрящейся,   будто  бобровою,  бородой  быстрыми  шагами  прошел,  резким
движением сел на указанное место, недовольно взглянул на отворенную дверь, и
хотя ничего не  сказал,  но Никита Иванович понял и  сам,  затворил дверь...
Хитрово снял с головы тафейку, вытер платком лысую голову...
     - Дело великое,  ждать-то невмоготу,  князь Никита Иваныч! - пояснил он
причину своего приезда в приказ. - Разорение пришло на меня...
     Одоевский  отвел  в  сторону  косой  взгляд.   Старый  боярин  славился
алчностью,  и  разорить его было не  так легко:  по  всем концам просторного
Русского государства лежали его земли -  пашни,  леса и широкие невспаханные
пастбища.  У  Богдана Матвеевича были свои рудные промыслы,  реки и  озера с
рыбными ловлями,  табуны коней  и  стада  овец,  поля,  засеянные коноплею и
льном; житницы его ломились от хлеба, и при нужде он мог накормить в осадный
год несколько городов. Он продавал иноземным купцам пеньку, мед, воск, кожи,
поташ, смолу, деготь.
     - В чем же твое разорение, боярин Богдан Матвеич? Чем могу пособить?
     - Черемиса  ворует,  боярин...  Ветлужская  черемиса  напала  на  будны
майданы в  лесах,  разорила станы.  Приказного моего человека сожгли в печи,
двести бочек готового поташу в  реку выбили,  смолу отвезли на остров и  всю
истопили огнем -  сожгли вместе с  бочками...  А  у меня весь товар запродан
иноземным купцам.  Вот-вот голландец приедет ко мне за товаром...  А прошлый
год были нужны деньжишки,  я их вперед взял... Купцы с меня станут искать за
убытки, а мне-то где взять!.. Разорят!..
     - Беда на тебя пришла!  - сочувственно сказал Одоевский. - Да с чего же
безбожники на тебя воровство такое затеяли?  -  спросил он,  сам хорошо зная
все это дело.
     Уже  года  три  подряд в  приказ Казанского дворца наезжали черемисские
ходоки -  староста с двоими десятскими, богатые черемисы. С боярином Хитрово
у них была тяжба в течение нескольких лет из-за того, что боярская вотчина в
царской жалованной грамоте была писана вместе с лесами, в числе которых была
небольшая,  священная для язычников роща в излучине реки.  В царскую грамоту
эта рощица попала по явному недоразумению, из-за отсутствия точных чертежей.
Леса и земли боярина Хитрово охватили ее с трех сторон. Черемисские посланцы
через приказ Казанского дворца добивались того,  чтобы царь указал выключить
рощу из  боярских владений.  Они ходили уже несколько лет подряд по  Москве,
приносили в подарок приказным людям и боярам меду,  пушнины. Одоевский и сам
носил шубу, привезенную черемисами, сам целую зиму ел черемисский мед. Когда
в  прошлом  году  ему  довелось  беседовать  с  черемисскими  ходоками,   он
посоветовал им ладить добром с  самим боярином Хитрово,  законным владельцем
лесов.  Черемисы несли дары и  Богдану Матвеевичу,  и  его приказчикам,  для
которых спор о роще стал выгодным источником получения доходов.
     - Видишь,  жалуются,  что  будными станами мы  все  их  леса  на  поташ
повыжгли,  золой повывезли и  у них-то лесов не останется скоро,  -  пояснил
Хитрово.
     - Так твои же  леса,  не  их.  А  чай,  просеки рублены?!  -  словно бы
удивился Одоевский.
     - Поди,  разбери, где там просеки! Лес-то дремуч. Ныне просеку вырубил,
завтра,  глядишь,  заросла! - сказал старый боярин. - Межеваны были леса, да
чего-то они не поладили там с моими приказными.
     Одоевский хорошо понимал, "чего они там не поладили".
     - Какая-то  роща  языческа,  что  ли,  у  них  там  была,  -  подсказал
Одоевский.
     - Была, - согласился гость. - Ну, добром бы сказали ту рощу не трогать!
А кто ж ее знал,  что таков пожар из-за нее загорится!.. В чем у них спор, я
и  сам не  ведаю.  А  ты  ведь помысли,  злодейство какое:  человека в  печи
сожгли!..  На куски порубили -  да в печь.  И сгорел,  как полено!... Лучший
поташник был во всех вотчинах!
     - Чего  тебе было ту  рощицу не  уступить!  Язычники за  нее  небось не
жалели бы  лесу.  Раз в  сотню больше тебе отвели бы  добром,  полюбовно,  -
сказал Одоевский.
     Он  знал,  что в  прошлом году черемисский староста предлагал за каждое
дерево  этой  злосчастной рощи  по  пятьдесят деревьев в  другом черемисском
лесу. Но приказчик Хитрово требовал сто деревьев за каждое дерево.
     - Я  бы лишнего с  них и  не взял,  да приказный корыстлив.  Они,  мол,
боярин,  говорят,  что с  той рощицы пчелы меду несут.  А  мы с  них и воску
возьмем!  Их староста,  черемисский,  мне сам говорил: "За каждое дерево сто
дадим!  Перво дело, что в роще и деды и прадеды наши молились!" Он сказал, а
приказной мой не  стерпел -  стал секчи их леса.  Да сколько он там насчитал
дерев,  я  не  ведаю,  право,  сто  аль  больше  за  каждое  дерево,  только
взбесились,  пришли черемисы с дубьем,  с луки-стрелы,  учали гнать мужиков.
Налезло их целая тьма.  Мужики подалися назад, а приказной огнем распалился,
стал бить черемис из мушкета.  Поранил ли,  нет ли -  не знаю,  а озвереть -
озверели.  Кинулись бочки с поташом крушить топорами, рассеяли по лесу бочек
триста...  Поташник мой тогда осерчал:  в  одну ночь половину языческой рощи
срубил за дерзость...  Должно быть,  за то у них и пошло. Да ты сам подумай,
боярин Никита Иванович,  ведь зверство какое:  за дерева человека пожечь!  -
возмущался корыстный старик.
     - Язычники,  боярин!  С язычников много ли взять! - сказал Одоевский, с
тайным злорадством отметив,  что корысть не ведет к добру. - Чем же теперь я
тебе пособлю, боярин? Ведь человека, который сгорел, не воротишь.
     - Не  в  чудотворцы  тебя  звать  приехал,   боярин  Никита  Иваныч!  -
раздраженно сказал старик.  -  Человека с  того света кликать не  стану.  Ты
мыслишь -  от  старости Матвеич уж  из  ума вовсе выжил?!  Ты  черемису свою
усмири!
     - Какая ж она моя, боярин, помилуй! - отозвался Одоевский.
     - Казанскому воеводе указ напиши,  чтобы высылку выслал на черемису,  -
потребовал Хитрово.  -  Не то уж я стал не хозяин в моих лесах.  Показать им
боярскую крепкую руку! А не покажешь сейчас, то и пуще в дерзость придут. Уж
тогда не  уймешь их  дву сотнями стрелецкого войска.  Пойдет,  как намедни в
башкирцах, пылать...
     Одоевский покачал головой.
     - Помилуй,  боярин,  - откликнулся он. - Повсядни приказчики сварятся с
мужиками на межевых делах.  Тот с  русскими не поладит,  тот с черемисой,  с
мордвой...  Не  царское войско в