здынать нам  повсядни!  Мыслю,  довольно тут
будет твоих людей с сотню выслать,  и весь мятеж, как метлой, пометут! Не то
и  дворовых боярских доволе.  -  Одоевский взял со  стола столбец -  отписку
казанского воеводы князя Урусова.  - Вот ныне прислали, - сказал он. - Пишут
нам  из  Казани:  свияжские чуваши убили ясашного приставка,  ясашный сбор -
соболей и лисиц -  по рукам расхватали назад да в леса подались!.. Неужто на
них  посылать  воеводскую высылку?  Мы  их  пуще  ожесточим так,  боярин.  С
месяц-два  проживут в  лесу  и  назад приберутся,  челом бить  в  своей вине
государю.  Заводчиков выдадут головой, ясак {Прим. стр. 140} соберут - и все
подобру потечет,  как река...  А ведь тот приставок -  человек государев,  и
ясашный сбор -  государево дело.  А  вышли на них стрельцов -  станут засеки
строить,  смутьяны найдутся,  стрелы,  пики пойдут ковать, и покоя от них не
жди.
     - Сам ты молвил: ясак принесут. А мне кто поташ воротит?
     - И высылку выслать -  поташ не сберут, коли в реку спустили, боярин, -
возразил Одоевский.
     - За  то  мне  иным  товаром заплатят.  Купцы прибегут -  скажу:  поташ
потерял.  А взамен им продам воску, рухляди мягкой - лисиц али белку... - не
унимался Хитрово.
     "Царским войском тебе собирать-то лисиц да белок!" - подумал Одоевский.
     - Я бы и рад пособить в твоих бедах, боярин, - сказал он, - да, вишь, у
нас и опять непокои: слыхал ты, что на Дону думного дворянина Евдокимова вор
Стенька злодейски убил?  Черкасском ныне  вор  завладел,  то  и  гляди,  что
сызнова встанет на Волгу.  Того для от государя указ: всем воеводам по Волге
держать наготове ратных людей для высылки против воров на  низовья.  Стоял у
меня зимою в  Казани полк головы Лопатина,  да  ныне уж вышел он на низа.  А
иных стрельцов и прочих ратных у меня лишних нет...  Либо,  боярин, дворовых
туда посылай, а не то погоди до осеннего времени, сами придут поклониться. А
не придут, то и я тебе осенью ратных людей отпущу...
     Старый боярин обиженный поднялся с места.
     - Кабы твоя была вотчина в  разорении,  ты  бы  не  так  судил,  Никита
Иваныч!  Ты  к  государю дошел бы со своею нуждишкой...  А  на мою у  тебя и
полсотни стрельцов лишних  нет!..  Не  хотел  я  в  печали  тревожить своими
заботами государя. А ты пособить не можешь - дойду до него!..
     - Напрасна обида твоя,  боярин! - сказал Одоевский. - Знать, год удался
таков воровской!  -  усмехнулся он.  - Годами идет урожай - когда на чеснок,
когда на малину.  А ныне,  вишь,  на ворье урожай.  Потому и ратных людей не
даю.  А  государю,  в  его великой печали,  мы и  с  державными нуждами ныне
стараемся не докучать.  Тут -  как совесть твоя дозволит,  боярин!  - сказал
Одоевский на прощанье.
     Хитрово уехал.
     "Полезет к  царю  со  своим поташом!  Терпеньишка нет.  Державных забот
разуметь не хочет,  корысть его так ослепила. А ведь велик человек был..." -
с сокрушением подумал Одоевский о Богдане.
     Никита  Иваныч знал,  что  государь по  такому делу  не  станет слушать
Богдана.  Около  четырех  месяцев уже  государь отказывался от  всяких  дел,
погруженный в печаль, размышления, чтение и церковные службы...
     В  январе  неожиданно заболел  и  умер  в  юном  возрасте  любимый  сын
государя,  наследник престола Алексей Алексеевич {Прим.  стр.  142}. Знавший
несколько языков, изучавший науки, способный, живой, он был надеждой царя. И
после  его  неожиданной смерти,  угнетенный,  убитый  горем  царь  не  хотел
заниматься никакими государственными делами,  тосковал и  вздыхал,  молился,
забыл любимые потехи и  развлечения.  Сокольничий двор был  в  забросе.  Над
дворцом  царила  печаль.  Царь  ходил  ко  всем  церковным стояниям,  служил
панихиды,  в  слезах падал на  пол,  когда священник во время обедни поминал
"новопреставленного наследника царевича Алексея".
     Единственным человеком, с которым царь охотно проводил время, был новый
царский любимец - Артамон Сергеевич Матвеев, воспитатель покойного царевича,
старший товарищ его и учитель, книжный человек не высокого рода, сын думного
дьяка...
     Приближение Артамона к царю произошло неприметно.  Никому и в голову не
приходило,  что  приближенный после смерти царевича,  его  воспитатель может
настолько увлечь царя и стать его первым любимцем... Незнатное происхождение
нового  царского  друга  раздражало  бояр,   но  назло  нелюбимому  Афанасию
Ордын-Нащокину бояре благоволили к нему,  и, чтобы не выделяться из всех, не
показать своей  ревности,  Афанасий Лаврентьич вместе со  всеми  выказывал к
нему самое дружеское расположение и говорил о нем только добрые речи...
     Однако не  далее  как  вчера  Ордын-Нащокин приехал к  Одоевскому не  в
прежнем  ясном  расположении  души.  Вся  прежняя  уверенность  его  куда-то
пропала,  он  был  растерян,  заискивал и  явно  нуждался в  союзнике...  Он
рассказал,  как  пришел к  государю с  вестью о  неожиданном повороте дел на
Дону,  где Разин свалил атамана и захватил власть над казачеством.  Афанасий
Лаврентьич просил государя созвать бояр для  совещания о  тех  мерах,  какие
должны быть приняты срочно. Но государь встретил старого друга холодно.
     - И прав был покойник Алмаз Иваныч,  -  сказал он.  - Надо было прошлый
год разбить воров в море,  не допустив их на Русскую землю ногою ступить.  А
ты мудрил,  мудрил,  Афанасий.  И старика вогнал в гроб,  и на Дону вскормил
смуту...  А теперь,  вишь, ко мне! А пошто ко мне? Неужто царское дело воров
побивать?!  И  что-то я  на Дон полезу.  Ты сказывал прошлый год,  что твоим
старанием воеводы сядут над казаками... Сам и справляйся, боярин!..
     Ордын-Нащокин сказал Одоевскому, что хочет на случай построить на Волге
у Нижнего сотню стругов: пятьдесят из них волжских и пятьдесят мореходных.
     - Как бы не промахнуть нам с ворьем.  Вдруг они снова полезут на Волгу,
то быть бы готовыми к встрече.  А ты мне,  Никита Иванович, боярин, снастить
струги пособи.  Сказывал ты,  что не  хуже голландских дашь снасти.  Давай и
смоленых и белых на все сто стругов.  Тотчас домой накажи,  чтобы слали,  не
мешкая, в Нижний на пристань.
     - А парусные холсты? - только заикнулся Одоевский.
     - На сто стругов всю снасть - и паруса, - согласился Ордын-Нащокин.
     Оказывалось, что казацкое воровство тоже может стать выгодным делом.
     Одоевский целую ночь  не  спал и  все  подсчитывал,  сколько возьмет он
прибытков на продаже для царских стругов пеньковой оснастки и парусов.
     "Небось Афанасий Лаврентьич и  себя  не  обидит в  том  деле:  якоря на
заводах новогородских гостей станет делать,  а  с  них-то доходец ему же!" -
размышлял про себя Одоевский.
     Утром, читая письмо казанского воеводы о том, что чуваши убили ясашного
приставка,  Одоевский думал,  что,  отправляя отписку в  Казань,  он  сумеет
заслать по пути письмо в  свою вотчину,  сыну Феде,  чтобы грузил на ладьи и
гнал скорым делом вервье и парусный холст в Нижний к пристани.
     По  отъезде Хитрово князь Одоевский задумался над этим письмом к  сыну.
Он даже не слышал,  как постучали в дверь. Подьячий просунул испуганное лицо
в щелку, приотворив самочинно двери.
     - Боярин,  там  человек...  Там  попович  тебя  спрошает,  -  оторопело
пролепетал он.
     Одоевский увидел за  спиной подьячего знакомое лицо Васьки,  поповского
сына из своей вотчины. Поп не раз просил его взять младшего сына в подьячие,
и  боярин  ему  обещал  устроить  поповича  в  Москве.  Увидев  его,  боярин
поморщился:  поп - в вотчине человек полезный, отказывать ему не хотелось, а
подьячих и тут доволе, чтобы еще привозить!..
     Никита Иванович тут же подумал,  что точас пошлет поповского сына домой
с  письмом да  кстати велит  ему  провожать из  вотчины в  Нижний товар  для
царских стругов.
     - Ну, зови, - милостиво согласился боярин.
     Попович вошел в горницу и тут же, перешагнув порог, повалился боярину в
ноги.
     - Батюшка наш,  боярин, отец родной, смилуйся. Рад бы я с доброю вестью
к  тебе,  да бог не хотел того...  что,  горемыкам,  нам делать,  такая беда
сотряслася!.. - вдруг завопил по-бабьи попович.
     "Недобрые вести...  беда...  горемыки",  -  мелькнуло в уме боярина.  В
недоуменье он посмотрел на Ваську, продолжавшего валяться в ногах на полу.
     - Все,  все в руках божьих,  -  пробормотал он. - Поп, что ли, помер? С
чего? Ведь здоров был намедни!..
     - Хуже,  батюшка наш,  государь наш,  кормилец боярин!  Батюшка жив,  а
сыночек твой, князюшка наш-то Федорушка Никитич...
     Попович  затрясся всем  телом,  с  рыданьем схватив  боярина  за  ногу.
Одоевский ошалело вскочил с места, толкнул его сапогом.
     - Чего ты плетешь,  неразумна скотина,  чего?  Толком сказывай, дьявол,
собака!..
     Кособочась,  кося  глазами,  с  искаженным от  смятенья и  злобы лицом,
подскочил он  к  поповичу,  который от  страха лишился речи и  только шлепал
губами, силясь выговорить хоть слово.
     Дрожащими руками боярин поднял от  пола его лицо,  заглянул в  глаза и,
ничего не расспрашивая больше, вдруг закричал диким голосом...
     Неделю подряд сидела Боярская дума...
     Началось  все  с  того,  что  боярин  Одоевский прискакал к  государю в
Коломенское, дождался конца обедни и при выходе из церкви упал с воплем царю
в ноги...
     Растерявшийся царь поднял Никиту Ивановича и  повел с  собой во дворец.
Услыхав о несчастье боярина,  который, так же как он, потерял любимого сына,
опору и  надежду всей  жизни,  царь  стал его  утешать обычными словами всех
утешителей,  говоря о  божьей воле и  о  райских вратах,  которые отворяются
перед усопшим.  Но боярин был безутешен.  Может быть,  плохо веря в то,  что
князю  Федору  уготовано место  в  селениях  праведных,  он  жаждал  земного
возмездия  за  безвременную гибель  своего  Федюшки.  Он  требовал  от  царя
воеводской высылки с царским войском,  ссылаясь на то,  что с каждым днем, с
каждым  часом  множатся  мятежи,   что  смута  скоро  разольется  по   всему
государству.
     - Голубчик ты наш государь, надежа и утешение всей державы! Ведь что на
Руси творится -  ты сам посуди!  Не отринь царский взор от юдоли! Ведь Волга
горит,  государь,  кого хочешь спроси...  Боярин Богдан Матвеич ныне ко  мне
приезжал,  у  него черемиса взбесилась,  будны майданы в  лесах погромила...
Свияжские чуваши ясашных твоих приставов избивают повсядни, ясаку платить не
хотят.  В  Саранске мордва приказного человека на площади била,  а стрельцы,
собрався вокруг,  лишь смеялись,  воры...  На  Дону ныне Стенька-вор сидит в
атаманово место и побивает царских посыльных бояр и дворян...  Спаси державу
свою, государь! Охрани нас от бед и напастей! - умолял Одоевский.
     И  в  тот момент,  когда царь собирался сослаться на утомленность и  на
недуг,  от  саратовского воеводы  примчался гонец  с  вестью,  что  Разин  с
казаками вышел на Волгу,  захватил Царицын и разбил казанскую высылку головы
Лопатина.
     Царь встал и упал на колени перед кивотом.
     - Неразумный пастырь  и  нерадивый покинул  стадо  свое,  и  вот  волки
терзают его,  и тигры пещерные и львы пустынь собрались,  изрыгая рыкания! -
воскликнул царь, бия себя в грудь. - Как смел я, царь недостойный, предаться
печали по сыне возлюбленном и покинуть державу мою!..  - выспренне выкрикнул
он.  - Прости меня, Никита Иванович! Царям и мужам совета нельзя предаваться
простым человеческим слабостям.  Слуги  державы своей всегда должны быть  на
страже... Зови-ка назавтра ко мне с утра лучших бояр...
     И вот, сначала лишь "лучшие" и "ближние", а затем и вся Боярская дума в
полном составе сидела все  дни  от  утра и  до  вечера,  решая дела спасения
государства...
     Москва закипела. Бояре спешили опередить Разина в ратных сборах: во все
стороны по московским дорогам летели гонцы. В Нижний - с указами о постройке
стругов.  В Тулу -  с приказом готовить для войска пики, сабли и бердыши. По
всем городам,  порубежным с  казацкой землей,  развозили указы о том,  чтобы
никто -  ни  купцы,  ни  крестьяне -  не  смели отъехать на  Дон ни с  каким
товаром,  а  кто будет схвачен,  тот тут же как вор и  изменник будет казнен
смертью...  Во все замосковные и  украинные города и уезды,  во все города и
уезды заокских и поволжских земель скакали гонцы,  развозя призыв государя к
дворянам о явке в Москву на государеву ратную службу.  В монастыри поспешали
посланцы с требованием выслать отданных им на прокорм драгунских коней.
     Сын боярский Данила Илюхин с  десятком драгун скакал из  Москвы,  через
Муром,  Нижний, Макарьевский монастырь, в Казань - к воеводе князю Урусову и
в Симбирск -  к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому {Прим.  стр.  146} с
указом готовить высылку на воров.
     Поручик  драгунской  службы   Данила  Илюхин  был   отправлен  приказом
Казанского  дворца,   самим  боярином  Одоевским,   который  ему  указал  на
возвратном пути взять пятьдесят драгун у казанского воеводы,  с ними заехать
в  вотчину Одоевских,  разыскать в  лесу убеглые деревеньки Никиты Иваныча и
пригнать  всех  назад  по  своим  местам,  а  заводчиков,  паче  всех  Мишку
Харитонова {Прим.  стр. 146}, зовомого "казаком", захватить живьем и везти к
боярину на Москву для "особого разговора".  И  по голосу боярина,  и по речи
Данила уже заранее понимал, какой это будет "особый разговор..."
     Драгуны скакали лесами,  ночуя по  деревенькам.  На  расспросы крестьян
гонцы отвечали, что турки собрались войной на Москву, и они, дескать, скачут
звать ратных людей на турок...
     У  Мурома  переправились через  Оку.  Ехавший рядом  с  Данилой попович
сказал,   что  недалече  уж  вотчина  князя  Одоевского,   но  он  опасается
пробираться  домой  в  одиночку,   страшится  разбойников.  Данила  над  ним
посмеялся:
     - Тебе бы, попович, в ратную службу! Ну, едем, проводим...
     К  ночи,  едучи шагом в лесу конь о конь,  попович тихонька рассказывал
Даниле о  том,  как втроем,  со своим отцом и  со старшим братом,  ночью они
снимали с ворот повешенного мужиками княжича, чтобы его схоронить.
     - Мы с  батей крадемся,  а  ветер его качает,  покойник-то будто руками
машет. Боязно стало, я как затрясусь, а батя мне в рожу как двинет! "Чтоб не
страшился!" -  шепчет. И что же ты скажешь! Весь страх миновался... Стали мы
с петли снимать его,  а он как загрохочет.  Я было упал, обомлел, а батя мне
сызнова в рожу! Да шепчет: "Сыч кычет, дура!"
     - А  ну  тебя,  к  ночи  такое!  -  отмахнулся поручик,  завертываясь в
дорожную епанчу от ночного тумана.
     - Нет,  ты погоди, - настойчиво продолжал попович. - Вот стали мы в яму
его опускать, а в лесу как загукает...
     - Батька те в рыло! - со смешком подсказал сын боярский. - Ну и батька!
У нас есть полковник такой...
     - Небось страшишься к  такому.  Ты смелый в  ратных людях,  а тебе бы в
поповичи - вот бы завыл-то, - заметил малый. - Ну, схоронили его мы вот тут,
за кустом, чтобы Мишка не ведал...
     - Где - тут? - перебил оторопелый боярский сын.
     - Вот тут, недалече, сейчас доедем, - сказал попович.
     - А стороной не объедем?
     - Чудак, ты бы ранее молвил! Да ты не страшись: я ему кол осиновый вбил
в могилку. Он не встает, а только скулит, как робенок плачет.
     Поручик перекрестился.
     - Тьфу, нечисть, спаси Христос!.. - пробормотал он.
     - Ты далее слухай. Вот мы его так схоронили да по лесу крадемся. Как на
нас гаркнет: "Стой! Кто таковы?"
     - А батька те в морду! - подсказал сын боярский.
     - Не.  Батька сомлел,  устрашился.  А я его - в шею! Он тотчас пришел в
себя:  поп,  мол,  идет!  "Падаль боярскую хоронить ходили?" -  спрошает так
грозно. Батька не ведает, что и сказать...
     - А ты его - в шею!
     - А я его -  в бок!  Он и признался:  "Ходил хоронить".  Тот бает:  "Ну
ладно,  поп, что ты враки какой не умыслил, а то бы тебе и конец!" Ан то сам
Харитонов Мишка нам встрелся...  Пришли мы домой.  Я мыслил, что батька меня
за тычки за мои вожжами отвозит,  а он говорит:  "Спасибо, Васятка, ты в бок
саданул. Хотел я сбрехнуть, и пропали бы мы ни за что!" Вот тут и могилка, -
сказал вдруг попович.
     Поручик взглянул в направлении кустов с неприятным чувством. "Скорей бы
проехать!"  Слегка  подхлестнул  лошадку.   Как  вдруг  в  кустах  у  могилы
задвигались черные тени.
     - Стой! Кто таков? - грозно спросил голос.
     - Я, Васька-попович, - дрожащим голосом ответил спутник Данилы.
     - К боярину ездил в Москву повещать и облаву на нас привел?!  - спросил
тот же голос.
     - Сам Мишка,  - шепнул попович поручику. - Да что ты, Михайл Харитоныч!
Так,  ратные люди едут путем,  а  я  с  ними по  лесу увязался от страху,  -
ответил попович, дрожа.
     - Слазьте с седел,  ратные люди,  проезду тут нет,  -  сказал из кустов
человек, не подходя к ним близко.
     "Пропала моя голова! Пропали драгуны и царский указ!" - подумал Данила.
В  каждом кусте,  в  каждом дереве он видел разбойника.  "Хлестнуть покрепче
коней да прорваться!" - решил он.
     - Драгуны,  за мною!  - крикнул Данила, выхватив саблю. Он дал коню под
бока острогами,  рванулся вперед...  и  стремглав полетел в  какую-то  тьму,
куда-то в глубокий,  черный провал. Над головою его затрещали сучья, под ним
билась лошадь,  сверху рухнули комья  земли...  Еще  что-то  упало и  бешено
заколотилось...
     "Еще одна лошадь",  - подумал Данила. Невыносимая тяжесть навалилась на
него...  "В  яму  поймали нас,  вместе с  конями",  -  понял он,  задыхаясь,
стараясь вырваться и не в силах будучи двинуть ни рукой, ни ногой...
     ...  Придавленный лошадьми,  посиневший труп  сына боярского Данилы был
обыскан.  У него в шапке нашли зашитый царский указ. Васька-попович дрожащим
голосом,  запинаясь и  заикаясь,  при свете свечи в  подвале княжеского дома
читал  собравшимся "разбойникам" и  их  атаману  Михайле вынутую у  поручика
грамоту.
     Царь  звал  дворян  в  ополчение против  Разина  и  его  казаков;  царь
обращался ко всему служилому и поместному люду:
     - "...памятуя  господа   бога  и  наше,   великого  государя,  крестное
целование,  и  свою породу,  и  службу,  и кровь,  и за те свои службы нашу,
великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести,
за все Московское государство и за домы свои..." - читал Васька. Он вспотел.
Рукавом кафтана вытирал себе лоб.
     - За домы свои!  - повторил державший церковную свечку старик, дед Илья
Иваныч.
     - За домы -  что!  Боярские домы жгут,  то и за домы вставать! Ан тут с
хитростью писано:  "за  Московское государство",  как  словно  на  иноземцев
вставать.  Будто Разин собрался все Русское государство порушить,  - заметил
Михайла.
     - Неужто сам царь писал? - со вздохом спросил кто-то из темноты.
     - Ведь сам не напишет,  - уверенно заявил дед Илья Иваныч. - Он лишь за
перо  возьмется,  бояре тотчас подскочат:  "Пошто тебе  белы  ручки трудить,
пошто тебе ясны очи темнить, пошто царску голову думой заботить! Садись-ка в
карету да поезжай по садам покататься,  сладкие ягоды кушать,  а  мы тут все
сами испишем.  Только печать поставь,  а  уж  мы все управим!"  -  изобразил
старик, словно присутствовал при таком разговоре.
     Илья Иваныч славился по уезду тем,  что,  участвуя во взятии Смоленска,
первый  вскочил  на  стену  и  заколол рогатиной,  как  медведя,  вражеского
воеводу,  после  чего  сам  государь захотел его  видеть,  и  целый вечер он
просидел у  царя во дворце,  рассказывая ему и  о  своей семье,  и  о  своем
подвиге.  Потому-то все,  что говорил старик о царе,  и считалось бесспорной
истиной,  именно с тех самых пор его и стали звать не просто Ильей, а только
по отчеству.
     - А государь-то сам,  может, про то и не знает? - спросили его из толпы
крестьян, столпившихся вокруг Васьки и слушавших грамоту.
     - Ему и не скажут! Его ведь такое дело: печать приложил да иди старичка
послушай али  в  церковь сходи  помолиться,  а  они-