алящий стыд заливал огнем ее щеки и уши. Ей представлялось, что она позовет
его,  а он посмеется над ней да пройдет себе мимо... "Сколь женок на свете -
и всякой он мил.  Вон ведь слава какая,  богатство какое,  сколь силы в нем!
Что я  ему?  Краше всех не родилась!  А все же меня признал!" И почему-то ей
было радостно,  что Разин узнал ее в такой огромной толпе.  "Признал",  - не
раз повторяла она себе и усмехалась...
     Марья сидела дома,  не выходя никуда,  страшась, что, как только выйдет
на улицу,  тотчас опять попадет ей навстречу Разин.  Она и сама не смогла бы
себе объяснить охватившей ее  боязни...  Но за вестями о  нем никуда не надо
было ходить:  весь город жил его,  атаманской,  жизнью. В корчму повседневно
входили и разинцы,  и стрельцы, и посадский люд, - все говорили о нем, о его
делах...  И с какой-то ревнивой жадностью Марья прислушивалась ко всему, что
в  корчме говорили о  Разине.  Ей хотелось еще и еще раз услышать о нем,  не
пропуская ни слова...
     Казаки рассказывали о его набегах на кизилбашские города,  астраханские
жители передавали рассказы о  его  широкой душе,  справедливости,  щедрости.
Кто-то  говорил,  что  сам воеводский товарищ,  царский стольник князь Львов
принимал его с честью в доме; те приносили вести о дорогих подарках, которые
Разин поднес воеводе;  те спрашивали казаков о пленной персидской царевне, с
которой он тешится.  И казаки выхваляли ее красоту,  как хвалили все то, что
было связано с их атаманом.
     - Сказывают,  с  нею  и  дни и  ночи проводит?  -  добивался любопытный
посадский.
     - Да  что там -  "царевна,  царевна"!  Мало ли разных у  батьки дел без
персидской княжны! - оборвал расспросы другой казак...
     "Что  же  он,  любит ее  или  тешится только?"  -  вдруг почему-то  вся
загорелась желаньем узнать стрельчиха.  Она прильнула плотнее к  своей щелке
ухом,  боясь дохнуть,  чтобы не пропустить ни словечка. Но в корчме говорили
уже о другом,  о том, что работные люди с митрополичьих соляных варниц в ста
человеках пришли к Степану проситься в казаки,  что волжский ярыжный народ -
гулящие люди  тоже  рядятся во  казацкое платье и  пристают к  атаману,  что
Степан покупает коней у  татар,  и  кожи  и  шорный товар оттого поднялися в
цене...
     "Что же он,  любит ее или тешится только?!" - твердила себе стрельчиха.
Она гнала от себя эту мысль, но возвращалась к ней поневоле снова и снова.
     Воздух над Волгой был тяжел и  зноен.  Между шатров,  застилая вечерний
берег  едким  и  мутным  туманом,  дымились  бесчисленные  костры  разинцев.
Надоедно гудели комары.  От  реки  были  видны выделяющиеся на  фоне еще  не
померкшего неба  угрюмые каменные башни и  зубчатые стены города.  Где-то  в
дальнем конце разинского стана,  простершегося от  пристани на целую версту,
скрипела  неугомонная волынка.  Из  городских стен  и  из  слобод  доносился
многоголосый собачий лай.
     Разин лежал у себя в шатре на берегу.  Он широко раскинул по ковру свои
большие,  сильные руки.  Бездеятельность томила его.  Ступив на сушу, он уже
считал себя  почти  на  Дону.  А  вот  и  вторая неделя стояния в  Астрахани
подходила к концу; она казалась длинной, как целая вечность. Но ничто еще не
указывало,  что  это  стояние скоро окончится.  Между тем  казацкое терпение
оказалось короче,  чем  ожидал Степан.  Уже  было  несколько случаев,  когда
казаки пытались в одиночку и малыми кучками пробираться на Дон. Вот и сейчас
от Степана только что увели такого беглеца,  пойманного казаками в камышах у
самого Болдина устья.
     - А  что же мы,  невольники,  что ли!  -  вызывающе сказал он.  -  Ты с
княжной со  своей потешаешься тут.  А  нам пропадать за что?!  Казаку дорога
единая - на Дон!
     Вчера приезжали из  города персидские купцы.  Предлагали за  дочку хана
уже не три,  а целых пять тысяч залога. Это был достаточный выкуп за пленных
разинцев,  и,  разумеется,  астаринский хан  отдал бы  за  пять  тысяч своих
пленников,  но Степан опасался,  что воевода примет уступку ему пленников за
выражение нетерпения и станет еще несговорчивей с пушками. А новые сведения,
которые  Разиным  были  получены  с  Дона,  заставляли его  крепче  прежнего
держаться за  оружие:  в  Черкасске между домовитыми был явный сговор против
Степана...
     Полог шатра распахнулся. Без спроса вошел Наумов. Он сел на ковре рядом
с  Разиным,  закурил свою неразлучную трубку.  Разин молча взял ее у него из
рук, затянулся дымком...
     - Отдай,  развяжись ты с ней...  Ведь пять тысяч деньги какие! - сказал
Наумов.  - А то, слышь, казаки собрались весь ясырь повязать на одну веревку
да  гнать во  Приказну палату,  чтобы скорей отпустили,  и  твою княжну тоже
вместе со  всеми...  А  того допустить,  Тимофеич,  нельзя -  то  воли твоей
атаманской поруха!..
     - И точно -  поруха. Когда допустишь, то я тебе, тезка, башку отсеку!..
- Разин отдал ему назад трубку.  -  Про пустое нам зря не  болтать с  тобой,
тезка... С Забузана там вести какие? - спросил он.
     Два  дня уже астраханские стрельцы вели с  казаками тайные переговоры о
том,  чтобы пропустить казаков без боя мимо засады,  стоявшей на Забузанском
острове под  началом князя Семена Ивановича Львова.  Они заверяли,  что если
Степан обещает взять стрельцов на Дон,  к себе на службу, то дорога по Волге
ему открыта. Степан не решался дать им прямой ответ. Две тысячи ратных людей
привлекали его.  Прийти с  таким  войском -  значило взять  разом  силу  над
донским Понизовьем.  Но Наумов не советовал доверяться стрелецким посланцам:
не воеводская ли затея весь этот сговор? Не для того ли ведут они разговоры,
чтобы заставить Разина выйти из города и  напасть на него на Волге,  вопреки
царской грамоте?  Стрелецкие ходоки хотели видеть Разина самого,  чтобы дать
ему уверение и услышать из собственных уст атамана о том, что в этом деле не
будет измены со стороны казаков.
     Наумов отговаривал Разина от  этого дела.  Но  Степан Тимофеич не хотел
просто так отмахнуться. Он хотел повидать стрельцов сам. Он всегда любил сам
убедиться во всяком решении дела, не полагаясь даже на лучших своих есаулов.
     - Ждут ответа все в той же корчме.  Опять нынче быть обещали,  - сказал
Наумов.  -  Ан ты не ходи.  Пошли меня,  Тимофеич.  Я,  право,  не хуже тебя
разберу.
     - Сам пойду все же, - упорно ответил Разин. - Две тысячи ратной силы не
шутка!..
     ...  Корчма Марьиной бабки с первого дня стала местом,  куда заходили и
разинцы и  стрельцы.  Тут-то и  было затеяно это дело -  переговоры об уходе
двух тысяч московских стрельцов на Дон.  Разинцы пообещали стрельцам,  что в
этот вечер придет для сговора сам атаман.
     Уже смеркалось,  когда трое разинцев,  стуча сапогами,  вошли в корчму,
поздоровались с бабкой.
     - Стрельцы-то не приходили, старуха?
     - Не бывало, родимые, ныне стрельцов.
     - Ты,  бабка,  скатерть стели почище, вина ставь покрепче. Нынче к тебе
гость великий пожалует - сам атаман Степан Тимофеич...
     - Господи сохрани!  - испуганно перекрестилась старуха. - Уж больно он,
бают, грозный!
     - Вот те  на!  Старая дура!  Другая бы  радовалась тому.  Грозный -  на
воевод. А тебе лишь богатой стать от него.
     Старуха испугалась за Машу.
     - Сиди,  берегись тут.  Аль,  может,  куда-нибудь  лучше  к  соседке  б
сокрылась?.. Ить "сам" прилезет! - шепнула она стрельчихе.
     - Тут буду, - твердо ответила Маша.
     Наскоро,  дрожащей рукой она,  приткнув к  огоньку лампады,  зажгла две
свечи, схватила с припечки зеркальце...
     Глаза ее горели,  темный румянец палил огнем смуглые щеки, черные брови
и темный пушок над губой удвояли ее красоту.
     "Будто не я!" - глядя в зеркало, удивлялась Марья.
     Накинув летник,  она распахнула окно.  Лаяли по  дворам сторожевые псы,
где-то тонко и протяжно взвизгнула женщина,  с Волги долетала стройная песня
разинцев.  Двое  прохожих,  бряцая  оружием,  прошли по  избитой бревенчатой
мостовой мимо двора.
     "Он!  - подумала Маша. - Может, не ведает, в кую избу?!" Она даже, сама
не зная зачем, рванулась было через окно в темноту улицы.
     Но прохожие словно растаяли в уличном мраке,  исчезли.  Может,  вошли в
соседний двор, к рыбаку Ефиму или к рыбному старосте Яше...
     Вдалеке простучал в доску сторож...
     Холодок  струился в  окно  сквозь  высокий  куст  барбариса,  росшего в
палисаднике возле избы.  Ветерок,  казалось,  летевший с прохладных синеющих
звезд, ласкал жаркие щеки стрельчихи. Улица опустела и погрузилась в сон.
     В этот миг Маша забыла, зачем ожидает она атамана, убийцу мужа, и ждала
его так, будто вся ее жизнь зависела от его прихода...
     Тяжелая  поступь  послышалась от  перекрестка.  Человек  шел  уверенно,
смело.   Другой  забегал,  показывая  дорогу,  что-то  торопливо  вполголоса
бормоча.
     - Тут,  батька,  тише,  мосток-то ветхий!  -  предостерег он совсем уже
недалеко от корчмы.
     "Он!" - догадалась Марья.
     Раздался треск сломанных досок.
     - Эх, сатана! - злобно воскликнул густой голос Разина.
     И на этот возглас вдруг,  как по знаку, ото всех соседних, припертых на
ночь, ворот отделились тени и побежали к мостику.
     Холод прошел по затылку стрелецкой вдовы.
     Не помня себя, распахнула она шатучую дверцу в корчму из своей каморки.
     - Измена! Убьют его! - закричала она не своим голосом.
     Казаки вскочили, роняя скамейки.
     - Кто? Где?!
     - На улице... рядом... - пролепетала она без голоса.
     Двое  разинцев кинулись в  дверь,  третий выскочил прямо через окно  на
улицу, откуда уже доносились крики, как будто там шла настоящая битва.
     - Батька, держишься?! - выкрикнул кто-то.
     - Держу-усь! - откликнулся Разин.
     Стрельчиха пристыла к окну,  но ничего не могла увидеть.  Судя по шуму,
десятки каких-то  людей  сражались перед ее  воротами.  Кто-то  прыгал через
соседние заборы, кричали:
     - Держи-и! Лови-и!.. Воеводского брата лови, не пускай!..
     Проскакали мимо какие-то лошади...
     - Признали тебя, князь Михайла! - крикнули всадникам вдогонку. - Не мы,
так стрельцы тебе голову снимут!..
     Толпа  возбужденных  казаков  откуда-то  набралась  в   корчму.   Шумно
потребовали вина.
     Маша стояла как истукан перед тем же  окошком,  не  в  силах еще понять
всего, что случилось...
     - Спасибо,  хозяйка,  что атамана нам берегла!  - сказал казак, который
скакнул в окошко.
     - Себя берегла,  -  огрызнулась Марья. - У моих бы ворот побили, с меня
бы и спрос!
     - Спасибо,  хозяюшка,  что  себя  берегла!  -  весело  подхватил Разин,
зажимая рукой  левую  кисть,  из  которой сочилась кровь.  -  Завяжи-ка  мне
рану...  -  Степан взглянул на нее и узнал.  - Марья, ты?! - воскликнул он в
каком-то  смятении  и,  словно  опомнившись,  тихо  добавил:  -  Ты  раны-то
перевязывать можешь?
     - Бабка лучше сумеет,  -  сказала она  и,  будто в  смертельном испуге,
протиснулась в свою комнату...
     Старуха,   которая  проспала  всю  стычку,   уж  хлопотала  с  тряпьем,
перевязывая казаков...
     Только теперь вдова поняла, что это князь Михайла с засадою был обращен
в  бегство...  Повалившись ничком на  постель,  она  не  слыхала больше гула
казацких голосов, который долго еще не прекращался в корчме, не слышала, как
казаки пили,  как одни из них выходили во двор, другие входили, чтобы выпить
по чарке за здравие атамана и за его избавление...
     "Что ж я творю?!  Для чего мне его головы спасать?..  Да смерти ли ныне
желаю ему?  Пошто же болит мое сердце его раной?!  Неужто же я  простила ему
все на свете и больше прощу?  Ведь не стану его я травить.  А вот схочет он,
кликнет меня,  как собаку, - и побегу за ним вслед... Покинет меня - и жизни
не станет... Неужто же он колдовством такое со мной сотворил?!"
     Стрельчиха не слышала,  как, несмотря на уговоры Наумова, Степан выслал
всех из избы и остался один...
     - Марья! - услышала она рядом с собой его голос.
     Маша  в  страхе вскочила.  Разин стоял перед ней  хмельной,  сумрачный,
тяжелый, как глыба.
     - К тебе пришел...  -  сказал Степан тихо. - Со струга на русскую землю
сошел,  перво тебя ветрел... Потерял... Ходил я по городу, все тебя искал, -
не нашел... Ан вот ныне снова ты мне на пути... Не уйдешь от меня теперь...
     Марья при этих словах Степана бессильно закрыла глаза и,  стоя спиной к
окну, словно боясь упасть, оперлась ладонями о подоконник.
     "Так,  чай,  и  шлюхе своей твердит,  что  за  ней  плыл  в  персидское
царство!"  -  подумала Маша,  сама удивившись той ненависти,  которая в  ней
вдруг вскипела против персидской княжны и дала ей силы.
     - Полюби!  -  приблизившись к ней, шепнул атаман. Он взял ее за плечи и
притянул к себе.
     Стрельчиха резко откинулась от него назад.  Она ощутила у  себя на лице
жар и запах вина от его дыхания,  чувствовала его пронзительный взор.  Марья
слыхала,  что взгляд Степана покоряет людей и смиряет врагов...  "Не сдаться
ему,  не посмотреть в колдовские глаза,  устоять перед ласкою и угрозой!  Не
явить ему ни боязни, ни радости!.." - твердила себе Маша.
     - Слышишь, сердце отдам! - горячо сказал Разин, настойчиво привлекая ее
к себе.
     От его волнения словно искры пронзили все ее тело...
     - Не волен отдать,  атаман! - наперекор всему своему существу хрипло, с
насмешкой сказала она. - Ты птицу персицку себе завел и сердце ей отдал свое
на поклев...  А я, атаман честной, - задыхаясь шепнула Марья, - я... и вишни
с наклевом не кушаю - курам кидаю...
     Она подняла ресницы, невольно взглянула ему в глаза и в зрачках Степана
увидела не любовь, а знобящий холод...
     - Марья! - будто с угрозою выдохнул он.
     Злые сильные руки оттолкнули ее. Она повалилась к себе на постель...
     Неловко  задев  тяжелый струганый стол,  Степан  опрокинул подсвечники.
Мрак охватил избу.  Маша зажмурилась в ожидании,  с трепещущим сердцем,  уже
покорная и готовая сдаться ему.  Прошло мгновение,  другое... Хлопнула дверь
избы.  По крыльцу громыхнули тяжелые сапоги атамана. Собака кинулась на него
и с жалобным визгом отпрянула прочь.
     По  мостовой  в  тихой  улице  долго  еще,   казалось  целую  вечность,
отдавалась мерная поступь Разина.


     Жертва Волги

     "Корчемная женка  станет еще  мудровать надо  мной!  -  сквозь хмель  и
злость думал Степан. - Дался я им? То воевода ломается, лезет: "Отдай ясырь,
отдай персиянску княжну"...  Вишь ты,  "царских кровей девица"...  То Наумов
кричит: "Войско губишь!" Теперь стрельчиха: вишь - "птицу персицку завел"! И
впрямь заведу!  Плевать мне,  что царских кровей! Ясырка и есть ясырка - что
хочу, то творю!.."
     Раздраженный Степан миновал отпертые городские ворота,  даже не заметив
воротной  стражи,  которая  заранее  попряталась  от  него,  предупрежденная
казаками,  что  "батька гневен".  Пройдя два-три  дома  по  слободе,  Степан
задержался.
     - А ну,  отходи к чертям, кто тут лазит за мной, а то и башку посеку! -
громко сказал он.
     - Да   как  же  тебя  одного-то  пустить,   Тимофеич!   Ведь  ночь!   -
оправдываясь, отозвался из-за угла ближайшей избы Наумов.
     - И-их,  дура-ак!  Нашел отколь провожать!  -  сказал Разин,  неприятно
задетый тем,  что Наумов,  а  может быть,  и  другие казаки слышали весь его
разговор со стрельчихой.  -  Спать ступай! Что ты бродишь за мною, как тень!
Как же ты, тезка, князя Мишку, главного волка, поймать не сумел!
     - Он на коне, а мы пеши, батька! - оправдывался Наумов. - Отколь взялся
конь,  не могу и вздумать!..  Следили робята весь вечер за улицей, а коня не
видели...
     - А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал
бы! - поддразнил Степан.
     - А  мы  еще потолкуем с  боярином,  Тимофеич!  Скажем так:  коли уж  в
Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, -
заговорил Наумов вполголоса.  -  Мы,  мол,  тяжелые пушки покинем все тут, а
фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из
Качалинска-города:  там к  нам новые казаки пристанут и  пушки свои с  собой
повезут.  Тогда нам  на  что  тяжелые пушки отселе тащить -  без них в  пути
легче...  А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как
Волгу минуем...
     - А вдруг да не схочет? - сказал Степан.
     - А  мы  ему,  батька,  ясырь привезем в  покорность,  княжну твою  под
купецкий залог отдадим да пушки,  какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты
шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался?
     - Жалел я добра за казацкую волю! - воскликнул Разин. - Боюсь, он ясырь
возьмет,  пушки возьмет,  шубу на плечи взденет -  да снова упрется: скажет,
что пушки не все...
     Наумов обрадовался:  в  первый раз  Степан Тимофеич заговорил о  выдаче
ясыря воеводе как о возможной сделке.
     - А ты,  батька,  не давай вперед!  Скажи:  на прощанье, мол, шубу тебе
приготовил,  а ты не пускаешь!..  Придется,  мол, крестному шубу и беречь до
Черкасска...
     - Эх, была не была, попытаем! - воскликнул Степан. - Ну, ты ступай спи,
- отослал он Наумова.
     - Люблю тебя,  батька!  - воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в
своем шатре, невдалеке от шатра атамана.
     Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул.
     - Поранен ты, батька?! - тревожно спросил он.
     - Я и сам-то забыл, что поранен, - такая и рана! - отмахнулся Степан.
     Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала
спать...  "Пойду поброжу по бережку",  -  сказал себе атаман.  Он поднялся и
пошел меж  шатрами и  между казаками,  спящими под открытым небом у  чадящих
костров.
     В  воде отражались яркие звезды,  какие бывают только в новолунье.  При
отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил
на воде у самого берега рыбацкий челнок,  шагнул в него и оттолкнулся ногой.
Он  нащупал весло,  сильно ударил им по воде.  Тотчас же вынырнул подле него
сторожевой челн.  Свет фонаря осветил атамана с  головы до ног и,  словно бы
виновато моргнув, скользнул на воду...
     - Не  ведали,  батька,  что  ты,  -  смущенно сказал караульный казак с
челна.
     - А чего ты не ведал,  крещена рать!  Дура ты,  да и все!  - усмехнулся
Степан, подумав, что всюду за ним следят...
     В  несколько сильных ударов весла он бросил челнок к  головному стругу,
вскочил  на  палубу  и  хозяйской рукой  решительно распахнул шелковый полог
шатра персиянки.  Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось
ее  ровное дыхание и  тяжкое подхрапывание мамки.  Из шатра пахнуло теплом и
сладкими духами...
     - Зейнаб! - шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей
рассказать,  что поутру он отвезет ее к воеводе,  а потом она поплывет через
море к отцу...  Как станет ей объяснять,  он еще не знал, но был уверен, что
она его тотчас поймет и обрадуется...  "Вот будет рада так рада!" -  подумал
он.
     Шепот его  разбудил персиянку.  Она  молча в  испуге вскочила и  стояла
теперь перед ним,  светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую,
дрожащую руку.
     "Трепышется,  будто  птаха",  -  подумал Степан и  вдруг неожиданно для
самого себя  притянул ее  ближе с  тем  самым внезапно нахлынувшим жаром,  с
каким час назад схватил в корчме Машу...  Она была ему ниже чем по плечо. Он
нагнулся,  чтобы взглянуть ей в лицо...  В висках у него зашумело,  будто от
хмеля,  но  персиянка рванулась,  скользнула мимо него из  шатра,  и  Степан
только ловким и  быстрым,  откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть
ее над самой водой...
     В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями
впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев...
     С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под
ноги  его  с  диким  воплем  метнулась старая жирная мамка  и  ухватилась за
сапоги...
     - Брысь, чертовка поганая, баба-яга! - зыкнул Степан на старуху, пинком
о