- Дай попытаю, - с любопытством попросил он крестьянина.
     И  унавоженная  взрыхленная  пашня  дохнула  на  него  каким-то  особым
умиротворением и теплом.
     Люди жили здесь не казацкой воинственной мечтой о завоеваниях и добыче.
Хлеб да скот, труд и мир были их повседневной заботой.
     Однажды,  прыгнув через канаву,  Степан неловко подвернул ногу  и  шел,
ковыляя,  с трудом.  Его нагнал мужик на телеге и,  подсадив,  позвал к себе
ночевать.
     У хозяина была жена и трое малых ребят.  Квас с редькой и луком да хлеб
- вот и все, что подали к ужину. Для гостя хозяйка достала пяток яиц.
     - А робятам что ж яйца? - спросил Степан.
     - Ты гость, а им не в обычай, - сказала хозяйка.
     Стенька смутился. Он понял, что яйца не от своих кур в доме.
     - Земля родит худо, что ль, в ваших краях? - спросил он хозяина.
     - Грех на землю пенять! Земля у нас добрая, - возразил тот.
     - Чего же живете бедно?
     - Не  дворяне!  Отколь  напастись?  Помещичья глотка широка:  туды  все
влезет... Гляди, - заключил хозяин и, подсучив порты, показал Степану черные
икры  обеих ног.  -  Две  недели палками били,  чтоб недоимку собрать -  три
рубли... Так и били, покуда корову не продал.
     - Чего же раньше ее не продал?
     - На грех поветрие было -  робята в сыпухе: лежат в жару, исхудали. Ить
хворым-то  надобно  молочка.   Ну,   думаю,  пусть  меня  поколотят  покуда.
Христос-то терпел и  нам тоже велел...  А как стали робята мои поправляться,
съездил я,  продал корову,  теперь хоть и пашню паши... Отпашусь - в бурлаки
пойду к вам на низовья,  купецки товары лямкой тянуть. Кони дешевы у вас. За
бурлацтво порядные получу -  коней четверку куплю;  трех  в  Тамбове продам,
одного для себя оправдаю.  Хлеб уберу,  тогда лошадь опять на корову сменяю:
зимой-то нам конь ни к чему - харчи есть задаром...
     - Худое житье! - сказал Стенька.
     - Не радостна жизнь,  а жить надо...  робят растить... Корову я продал,
за прошлый год недоимку отдал помещику,  да и то не сполна,  еще за мной два
рубли. Хлеб соберу, рубль отдам, а с другим рублем и опять не управлюсь... К
весне меня сызнова на  правеж,  под  палки...  Вот  так  и  живем!  -  Мужик
рассмеялся.  -  Он,  приказчик боярский,  хитер.  Ведает, что зимой правь не
правь,  колоти хоть месяц - все станем терпеть, а весной нам негоже от пашни
отбыть, ден десять - больше под палкой не выстоишь: земля-то зовет, ждать не
хочет.
     - Рукой подать! Что не бежишь от боярина на Дон? - спросил Степан.
     - На  До-он?  -  протянул мужик.  -  На Дон богатым дорога.  Мне что за
корысть  из  дворянской неволи  в  казачью?  Как  раз  угодишь к  атаманам в
холопья...
     - Сбесился ты!  -  возмутился Степан.  -  Где  виданы на  казачьем Дону
холопья? Сколь люда бежит в казаки!
     - Бегут,  кто из  дальних уездов и  правды не  знает.  А  мы тут и  тех
встречали, кто с Дона утек, от старшинской неправды...
     - Что врешь?! - оскорбился Степан за честь Дона.
     Мужик засмеялся.
     - Молодой ты,  не разумеешь.  Привык,  все кричат у  вас:  "Воля,  воля
казачья!" Ан воли-то нету давно,  одно слово осталось...  Не ведашь,  малый,
стало, молчи, - заключил крестьянин.
     По городам и селам ближе к Москве не впускали прохожих людей на ночлег,
ссылаясь на царский указ являть всех десятским и сотским.
     - У нас хоть весь Дон обойди,  и никто не спросит,  отколе казак. А тут
каждой собаке в  нос грамоту суй!  -  проворчал однажды Степан,  развертывая
свою подорожную с печатью Войска Донского.
     - Ты в Москву приди,  там побреши -  и с плетьми на торгу познакомят, -
пригрозил сотский в ответ на его слова...
     Степан подходил к  Москве.  Здесь чаще  смотрели его  подорожную и  еще
осторожней давали ночлег.
     Степан знал  о  Москве лишь то,  что  здесь живут царь и  бояре,  здесь
велики торга,  отсюда шлют на  Дон хлебное жалованье,  свинец,  и  порох,  и
сукна.  Он ожидал, что в Москве всюду только дворцы да палаты и возле каждых
палат стоят пушки да блестят стрелецкие бердыши.
     Войдя  в  Москву,  Стенька  был  удивлен  простотой и  бедностью низких
домишек, тянувшихся нескончаемо длинной кривой улицей. Не веря своим глазам,
Степан спросил у грудастой, дородной торговки квасом, далеко ли до Москвы.
     - Кваску хлебни,  опохмелься.  По уши в  воде пить просишь,  -  сказала
торговка.
     - Слыхать на Дону,  Москва городок богат, - насмешливо возразил Степан,
- а гляжу - деревня деревней!
     - Невежа и есть невежа, не русский ты человек! - возмутилась москвичка.
- Да где же ты Кремль и царские палаты опричь Москвы видел? А церкви нарядны
какие!  А  где  колымаги таки  золоченые,  как  у  московских бояр?!  Да  ты
посмотри,  что конного люда скачет -  и ратники,  и боярские слуги,  и всяки
послы да гонцы!..  А сады,  каковы кудрявы!.. Ночью - тишь, соловьи по садам
поют.  Радость!  А утром как ахнут по всем колокольням трезвон, как заскочут
кони, застучат колеса - так слова не слышно. Вот что Москва-то!..
     Старенький псаломщик не  то  монах в  замызганной,  залоснившейся ряске
подошел в это время к торговке.
     - Агафьюшка,  знойко как  ныне,  весь  спекся!  Плесни-ка  еще  мне  до
завтрева в долг! - попросил он.
     Торговка с охотою нацедила ему кружку квасу и сунула, словно не замечая
знакомца.
     - ...Да  московский  народ  наш  каков?!   -  с  увлечением  продолжала
москвичка.  -  Приветливый,  вежливый,  независтный;  всем  приют даст и  ко
столу-то  с  собою посадит...  Вот то и  есть Москва!..  Ты слово-то слушай:
"Москва!" Вот то слово так слово!  А в праздник народ приоденется во цветные
наряды да пе-есни,  ка-та-анье!..  Девицы как словно березки... Ты в троицу,
малый, знаешь куды сходи...
     - У нас на Москве, казачок, чудес не сочтешь! - перебил торговку монах,
ставя к ней на прилавок пустую кружку. - Пошто троицы ждать? Когда хочешь на
Красную площадь,  к  Земскому приказу поди -  вот где забавы!  Палач мужиков
дерет,  каждый особым гласом ревет;  того хлещут плетью,  того -  батогом, а
иного - кнутом. Во гульня где!..
     Степан с любопытством взглянул на нового собеседника.
     - А за что же их бьют?
     - За  такие вот  скаредны речи,  за  глум!  -  не  дав ответить монаху,
запальчиво взъелась торговка.  -  Кто треплет -  язык урвут, а кто слушает -
уши срежут!  - Она метнула гневный взгляд в сторону непрошеного собеседника.
- Иди ты отсюда,  иди подобру!  -  напала она на насмешника. - Не слушай ты,
малый,  его. Кто сам худой, у того и все вокруг худо. Каб воров не секли, то
на чем держава стояла б?!  А ты улицы вдоль пройдя,  посмотри, что за домы у
нас. Не домы - хоромы...
     Монах перебил ее смехом:
     - Ты, малый, гляди, каковы хоромы ее, высоки да просторны, - сказал он,
кивнув на избушку на "курьих ножках", возле которой стояла торговка.
     - Да что ж я,  боярыня,  что ль?!  - простодушно откликнулась та. - Что
плетешь!
     Степан допил квас,  сплеснул остаток на  деревянную мостовую,  поставил
кружку и, уходя, закончил:
     - Тебе б торговать не квасом, а сбитнем.
     - Пошто? Али квас не добрый? - изумленно спросила торговка.
     - Квас -  питье студено,  а ты горяча. Возле тебя все бы сбитень кипьмя
кипел, - вместо Стеньки ответил ей со смешком монах.
     Идя по Москве,  Степан удивлялся, как много здесь каменных и деревянных
церквей,  хитрой росписью наряженных в  яркие  краски с  золочеными,  алыми,
лазоревыми и  зелеными куполами в цветах и звездах.  Он едва успевал снимать
шапку,  чтобы креститься.  Кое-где вздымались невиданные на Дону и  в других
городах дома по  три яруса,  с  резными балконами,  с  расписными теремками,
увенчанными  словно  бы   девичьими  кокошниками  или   высокими  шпилями  с
золотистыми шарами,  с  красными  петушками или  конскими головами на  самых
верхушках.  Но  на  больших площадях и  на широких улицах рядом с  каменными
хоромами стояли такие  убогие хибарки,  каких  не  видел  Степан даже  и  на
черкасских улицах.  Из  пазов  между бревен торчал у  них  мох  или  кое-как
забитая пакля  висела,  подобно козьим  бородкам...  "Срамота-то!  Ведь  сам
государь тут может проехать!  -  думал казак,  глядя на такое убожество. - А
был бы я государем -  дал бы всем денег,  чтобы поставили домы не хуже того,
что с  тремя петухами под алым шатром.  Вот то стал бы город!  Кто из послов
наедет -  и  все  бы  дивились,  какая моя Москва!"  Иные из  уголков Москвы
ласкали взгляд  пестротой раскрасок,  тонким кружевом каменных и  деревянных
узоров  по  карнизам и  на  наличниках окон,  хитрой резьбою балясин укрытых
крылечек.  "А хитры же бывают умельцы на все дела!  -  размышлял Стенька.  -
Богатым в  утеху над эким оконцем,  чай,  не менее чем месяц трудился мужик!
Чай, деньжищ загреб гору, на целую избу хватит".
     Но  больше всего дивился Степан не красоте столицы,  а  ее нескончаемой
широте,  ее многолюдству, шуму и суетне. "И верно сказала та баба, что слова
не слышно от шума!  -  думал Степан, проходя по Москве. - И куды все спешат,
как на круг в Черкасске?  А набата не слышно, никто не сзывает. Да то бы шли
в одну сторону, а то, вишь, во все концы поспешают!"
     Высокие,  покрытые  мохом,  кирпичные  стены  Китай-города,  башни  над
воротами  поразили  Стеньку  величием.   "Вот  так  стены!  Попробуй-ка  кто
иноземный дерзнуть на них! Как тут взберешься?! Чай, пушек на башнях - не то
что у нас во Черкасске! Держа-ава! Вот то могучесть! Вот тут, чай, послам-то
зависть:  хотели бы  под себя нас подмять,  ан не сдюжишь!..  Перво все шири
степные  пройди,  одолей  казаков,  да  всяческих  ратных  людей,  да  малые
городишки.  Кажись,  уж и  все покорил,  а  дойдешь до Москвы -  и  увидишь,
собака, что впусте трудился: Москвы-то не одоле-еть!.."
     Он   шел  вдоль  Китай-городской  стены  ко   Кремлю  -   сердцу  всего
государства.  Издали указали ему стройные шатры кремлевских башен и  золотую
шапку  Ивана  Великого.  По  пути  Стенька встретил несколько похорон и  две
свадьбы.
     "Тут столько народу,  что каждый час кто-нибудь помирает да  кто-нибудь
родится", - подумал Степан.
     У ворот,  ведущих на Красную площадь, Степан увидел большую толпу людей
возле часовни.
     - Чудотворная божья матерь, - пояснили ему.
     - От ран помогает? - спросил он монаха.
     - От  всех  скорбей и  недугов целятся люди  у  чудотворного образа,  -
ответил тот.
     - А можно за батьку?
     Монах не понял его.
     - Ну,  раны-то не мои ведь,  батькины раны!  -  нетерпеливо растолковал
казак.
     - Язычник ты,  что ли?! - Монах покачал головой. - Иди да поставь свечу
да молись с усердием! - посоветовал он.
     Степан повернул к часовне.
     Но  возле  часовни вместо молитвы шла  давка:  толпа  окружила какое-то
зрелище.
     - Рожу тебе побить аль в приказ отвести? - кричал дюжий торговец, тряся
за ворот щуплого мужичонку. - Рожу бить аль в приказ?..
     - Сказывай: лучше по роже! - посоветовал один из зевак.
     - Бей по роже, - покорно сказал мужичонка.
     - За что его? Что стряслось? В чем он винен? - расспрашивали друг друга
в толпе.
     - Шапку в часовне покрал...
     - Во святом-то месте?! Ведь эко их сколь развелось! Как собак, перебить
их, поганых! - переговаривались в толпе.
     Степенно,  со  смаком,  любуясь робостью вора,  купец отступил на  шаг,
скинул с плеч свою однорядку.
     - Подержи-ка...
     И бросил на руки одного из зевак.
     - Не  жалей,  проучи его,  дядя,  чтобы другим неповадно!  -  выкрикнул
кто-то.
     Купец  неторопливо подсучил рукава рубахи,  деловито плюнул в  кулак  и
ударом наотмашь в ухо свалил вора с ног.
     - Вставай,  еще раз заеду!  -  потребовал купец, самодовольно оглядывая
зрителей, словно ища одобренья своей выходке.
     С помутившимся взглядом мужичонка,  шатаясь,  покорно встал перед своим
палачом.
     - Бей  еще,  коли нет в  тебе сердца,  -  сдавленным голосом через силу
сказал он.
     - Буде!  Хватит с  него!  Небось ухо-то  выбил!  -  раздались из  толпы
голоса.
     - А шапки собольи красть есть в тебе сердце?! - издевался купец. - Мало
- ухо,  печенку выбью!  - свирепо добавил он и со злобой еще раз ударил вора
"под ложечку".
     Мужичонка осел,  подогнул  колени  и  как-то  боком  упал.  Голова  его
стукнулась об утоптанную жесткую землю.
     - Бог троицу любит. Вставай! Еще в третий! - крикнул купец.
     Но  вор лежал неподвижно навзничь в  пыли.  По  бороде изо рта струйкой
сочилась кровь. Сочувствие толпы обратилось теперь к нему.
     В народе прошел ропот.
     - Убивец! - выкрикнул одинокий голос.
     - Чего ему станет!..  Пройдет! - деланно и беспокойно усмехнулся купец.
- Эй, у кого моя однорядка? - повернулся он.
     - У собаки! - насмешливо крикнули из толпы.
     Купец растерянно озирался: однорядку кто-то унес...
     Раздвигая толпу, перед часовней явились двое земских ярыжек.
     - Вот они,  злыдни ягастые.  Богатым заступа,  народу беда! - выкрикнул
кто-то в толпе.
     - Знамы язычники!  - подхватили вокруг, намекая на знаки земских ярыжек
- буквы "3", "Я", красовавшиеся на груди их кафтанов справа и слева.
     - Зевласты ябеды!
     - Змеи  ядовитые!  -  выкрикивали  вокруг,  стараясь  толпой  оттеснить
ярыжных от побитого мужичонки, чтобы дать ему скрыться.
     - Чего тут стряслось?  - спросил старший ярыжка, не обратив внимания на
обидные клички, к которым они привыкли.
     - Шапку вон тот в часовне покрал у меня,  -  указав на побитого, злобно
сказал купец.  -  Я  его в рожу зепнул,  а товарищ его в те поры унес у меня
однорядку аглицкого сукна. Тащите его в приказ.
     - Все видали - ты сам однорядку отдал! - выкрикнул кто-то из толпы.
     Побитый купцом мужичишка только теперь очнулся и обалдело, молча глядел
на людей.
     - Вставай!  - толкнул его сапогом ярыжный. - Идем в приказ! - позвал он
и купца.
     - Под  пыткой  теперь  стоять  мужику,  -  предсказал кто-то  рядом  со
Стенькой. - Купец-то того, кто унес однорядку, ему товарищем назвал!..
     Степан смотрел на все,  сжав кулаки.  И  вдруг не заметил сам,  как вся
прямая душа его возмутилась и закипела.
     - Да  где  ж  в  тебе  совесть,  поганское  сердце?!  -  воскликнул он,
подступив к купцу.
     Тот  взглянул  в   глаза  Стеньки  и  испуганно  отшатнулся,   зачем-то
крестясь...
     Миг -  и  купец отлетел спиной на  толпу от удара в  грудь.  От второго
удара в ухо он упал и жалобно завизжал.
     - Так его, краснорылого нехристя! - зашумел народ.
     - Вставай,  еще  раз заеду!  -  на  радость толпе выкрикнул над побитым
Степан.
     Ярыжные кинулись на казака, но он отступил на шаг и подсучил рукава для
драки.  Один  из  ярыжных заколотил в  тулумбас [Тулумбас -  род  бубна  или
небольшой  барабан,  употреблялся  ярыжными  вместо  полицейского  свистка],
призывая на помощь.
     - Уходи,  казачок,  уходи!  В  толпе тебя не  найдут,  мы  прикроем!  -
подсказали Степану.
     Через  толпу  уже  проталкивались стрельцы.  Народ  "от  греха" потек в
разные стороны.  Стрельцы и ярыжные обступили Степана. Недолгой была борьба:
вывернув казаку за спину руки и толкая в шею, его повели в приказ.
     Царская "привилея",  данная донским казакам,  не позволяла расправиться
со Степаном,  как с любым московитом:  по закону,  где было хоть два казака,
они должны были сами судить третьего.
     Рассмотрев подорожную грамоту Стеньки,  его послали из Земского приказа
с  подьячим и  со  стрельцом в  Посольский приказ,  который  ведал  донскими
делами.
     В Посольском их встретил старик сторож.
     - На  кой леший вы  его притащили,  -  ворчливо сказал он подьячему.  -
Ведаешь сам, до какого часа в приказах сидят. Веди назад, в Земский!
     - Как хочешь,  а нам до него дела нет,  -  возразил молодой подьячий. -
Земский приказ не смеет держать донских казаков.
     - Таскаться с  ним еще по  Москве!  Мы  иную заботу сыщем,  -  вмешался
стрелец.
     - И я не пойду назад!  -  заявил Степан.  -  Затаскаете тут по приказам
туды-сюды! Что я - тать?!
     - Идем, стрелец! - крикнул подьячий, уже повернувшись к дверям.
     - Постойте,  робята!  -  взмолился сторож.  -  Да как я с таким буянцем
один?! Хоть его запереть пособите!
     Но  Стенька уже  узнал о  своих правах по  пути в  Посольский приказ от
провожатого, молодого подьячего, который проникся к нему дружелюбием.
     - Ты что,  старый черт,  царский указ нарушать?! - накинулся Стенька на
старика. - В тюрьму меня, казака донского?!
     - Ты не шуми,  не шуми!  -  шепотом остановил его сторож.  -  Не то вот
Алмаз Иваныч услышит. Ведаешь, что он нам с тобой сотворит?..
     Однако  Стенька  поднял  нарочно такой  крик,  что  по  пустым  покоям,
пропахшим пылью  и  плесенью,  гулко  пронесся отзвук.  Со  скрипом  на  шум
отворилась дверь из  какой-то  комнаты,  и  показался рослый,  не старый еще
человек с холеной русой бородой,  без кафтана, лишь в белой льняной рубахе с
расстегнутым от жары воротом.
     - Что стряслось? - строго спросил он.
     - Из  Земского привели  казака  донского,  Алмаз  Иваныч,  -  с  низким
поклоном сказал сторож. - Не смел я тебя тревожить...
     - Кто привел, идите сюды, ко мне в горницу.
     Наскоро расспросив подьячего о вине казака, Алмаз Иваныч отпустил его и
остался вдвоем со Стенькой.
     - Стало,  ты мыслишь, что за правду вступился? - насмешливо спросил он,
глядя в лицо Степана серыми, пристальными, усталыми от работы глазами.
     - А  что же он уговора не держит?!  -  запальчиво вскинулся Стенька.  -
Перво рожу побил мужику,  а потом -  все равно в приказ! Да еще наклепал про
свою однорядку!
     - А  на что ж  у царя на Москве приказы да судьи?  Я мыслю,  и без тебя
разберут -  как те звать-то?  Степанка?  -  и без тебя,  Степан, разберут! В
Мунгальской орде и то судьи есть и свои законы. А ты не в орде - на Москве!
     Дружелюбный  голос  думного,  дьяка,  прямой  взгляд  и  его  спокойная
строгость внушили  Стеньке доверие.  Дьяк  отложил пачку  исписанных длинных
"столбцов",  придвинул к  себе чистый листок бумаги и  принялся молча что-то
писать, глядя в Стенькину подорожную грамоту.
     - Разин сын...  Не  того полковника Рази,  какой на  Украину к  Богдану
охотников собирал? Тимофея, что ли? - спросил дьяк.
     - Его,  -  подтвердил Стенька,  гордый тем,  что в Москве, в Посольском
приказе, тоже знают отца.
     Думный дьяк качнул головой и вздохнул.
     - Ты,  знать-то,  по батьке!  И  он во всем свете хотел правду устроить
своими  руками...  Ан,  может,  для  той  великой правды ныне  сам  государь
трудится!  Может,  и  я здесь на ту же великую правду труды свои полагаю,  -
сказал дьяк,  прихлопнув ладонью какую-то  стопку бумаг,  словно в  них была
сложена Тимофеева правда.
     - Ведь Запорожье-то правду искало вперед у царя, да царь не послушал! -
сказал Степан, с жарким желанием оправдать отца.
     - А  батька твой взялся наместо царя?!  Все вы дети -  что батьки,  что
сыновья!  - заключил дьяк. - Державное дело - не шутка! Раз царь не послушал
- знать,  время тогда не пришло...  Убили,  что ль,  батьку?  - сочувственно
спросил дьяк. - Я слышал - в конце войны он загинул.
     - Искатовали всего паны. Места живого нету, лежит.
     - А  ты за батькины раны к Зосиме -  Савватию на богомолье,  да по пути
хочешь Русь на праведный путь кулаком наставить?!  - с насмешкой сказал дьяк
и серьезно добавил: - Не так строят правду, Степанка. Всяк человек свое дело
ведай,  а  в чужое не лезь -  то будет и правда!  А коли всяк станет всякого
наставлять кулаками, так и держава не устоит - псарня станет!..
     Думный  дьяк  дописал  еще  строчку в  только  что  начатой коротенькой
грамотке и сложил листок вчетверо.
     - Отдай сию  грамоту во  зимовой станице [Зимовая станица -  находилась
постоянно в  Москве.  На  каждую зиму в  нее выбирали новых казаков.  Весной
зимовавшие казаки  всей  станицей  сопровождали н