не какой-нибудь "круль",  а
его величество государь Алексей Михайлович!  Наша держава в  единстве,  и мы
тоже русские люди и  русской державе все подлежим.  Не властен Дон сам собой
затевать войну,  -  твердо добавил Корнила.  - Так пошто же скликать большой
круг?! Зря мутишь казаков!..
     - А как же без круга? Мы сами сходку учнем! - крикнул Золотый.
     - Что  же,  мы  куренями,  без круга,  пойдем пособлять запорожцам?!  -
воскликнул озадаченный Разя.
     - Как хочешь,  кум,  -  отрезал Корнила.  -  А кто вздумает в войсковой
набат колотить самочинством,  тот государю ослушник; в цепи того да в Москву
пошлем на расправу...  Пиши,  письменный,  -  внятно продиктовал Корнила:  -
"Войско Донское идти на ляхов войною не может и  никому донским не велит,  а
какой казак собою пойдет, и в то и Войско его величеству не повинно". На том
помиритесь, все атаманы, и тайному кругу конец.
     Корнила вдруг повернулся в сторону запорожцев и ласково поклонился.
     - А вас,  дорогие гости, прошу хлеба-соли кушать в моем дому. За чаркой
лучше прикинем,  чем может Дон пособить Запорожью да  как государю в  письме
писать о вашей войне с королем.
     Разя побагровел он напряжения,  силясь разгадать,  в чем же на этот раз
хитрость Корнилы.  И  вдруг жар стыда окатил его с  головы до ног при мысли,
что хитрости-то тут и нет никакой - Корнила сказал то, что думал.
     Разя первым вскочил с  места.  Он позабыл старость,  и  давние раны,  и
соловецкое богомолье.  Желчь  закипела  в  нем.  Он  не  мог  простить  себе
доверчивости,  которая была у  него к атаману.  Теперь только понял он,  как
далеко зашла близость Корнилы с  Москвой:  старинная казачья воля  оказалась
повязанной по рукам и ногам боярской веревкой.
     - Тьфу ты,  кум!  Не кум, а собака поганый! - воскликнул он. - Охвостье
боярское,  чертов ты сын!  -  Разя плюнул Корниле под ноги. - Бога и совесть
забыло старшинство донское...  Я полк собираю.  Гайда со мной, Боба! Едем со
мной, запорожцы!
     И Тимофей,  не глядя на атамана,  шагнул за порог. "Ах, старый дурак я,
старый дурак! - бранил он себя. - Поверил такой изменной собаке!"
     - Кликнем клич по Дону -  все возметутся панов колотить! Едем ко мне во
станицу! - как молодой, горячась, кричал Разя уже на крыльце.
     Возбужденной, шумной толпой высыпали на площадь казаки.
     - Степанка! Коня! - позвал Тимофей на всю площадь.
     Стенька верхом бойко и весело подскакал к войсковой избе, ведя в поводу
Каурого.
     Он соскочил, чтобы придержать отцу стремя, но распаленный гневом старик
без помощи,  по-молодому прянул в седло.  В общем гвалте и говоре Стенька не
мог разобрать, что творится. С шумом спорили запорожцы, разбирая от коновязи
своих  коней.  Толпа  любопытных донцов,  ожидая  от  старшины  объявления о
решениях тайного  круга,  тесно  сгрудилась у  крыльца,  иные  расспрашивали
выскочивших стариков,  а  те  что-то всем объясняли,  надсадно и  возмущенно
крича и  размахивая руками.  Трудно было со стороны в  этом гвалте разобрать
хоть единое слово.
     На  крыльцо вышел сам  атаман.  Стенька успел разглядеть,  что лицо его
побагровело, черные брови сошлись, а глаза сверкают досадой и злостью.
     - Орда татарская!  Свистуны! Державной заботы не смыслите, побродяги!..
- гневно кричал Корнила.  Он встретился взглядом со Стенькой и  тотчас отвел
от него глаза.  -  Не слушайте, запорожцы, старого кобеля! Я добра вам хочу.
Ино тут,  в войсковой избе, ино дома беседа вокруг хлеба-соли, - добавил он,
обратясь к запорожским послам.
     - Пошли,  браты!..  Наплевать на его хлеб-соль!  - крикнул Разя, махнув
рукой.
     - Батька, куда? - спросил озадаченный Стенька.
     - Домой!
     Тимофей взмахнул плеткой. Кони запорожцев рванулись вослед Каурому.
     Степан  растерянно  взглянул  еще  раз  на  Корнилу,  окруженного алыми
кафтанами войсковой старшины,  поглядел  вслед  отцу  и,  склонясь  к  луке,
хлестнул по крупу коня.  Мелькнула тоскливая мысль: "Пропал мушкет, не будет
мышастого жеребца с атаманской конюшни!"


     На помощь Богдану

     Во двор к Тимофею Разе, кроме гостей запорожцев, наехала буйная донская
молодежь, жадная до походов и воинской славы, - горячие и отзывчивые сердца,
да и просто те из донцов, кто думал нажиться в походе богатой добычей.
     - Чтобы не стыдно мне было вам,  запорожцам,  в  очи глянуть,  чтобы не
думали на Украине,  что все казаки на Дону продались боярам,  поеду я с вами
сам и семя свое с собою возьму, - сказал запорожцам Разя.
     Донские  казаки,  собравшиеся во  двор  Тимофея,  вскочили и  загудели.
Перебивая друг друга,  они кричали, что тоже поедут биться с панами, обещая,
что тот возьмет сына, тот - брата, а тот сговорит соседа.
     Несколько дней  в  Зимовейской станице  длились  шумные  сборы.  Казаки
ездили из станицы в  станицу,  гурьбой забредали в шинки и громко спорили за
хмельным питьем,  за  игрой  в  карты  и  в  кости,  сговаривая и  товарищей
двинуться в дальний поход.
     Стенька вначале таил обиду на всех,  кто задевал Корнилу неуважительным
словом.  Но день за днем столько дурного было сказано о  войсковом атамане и
запорожцами и донцами,  что Стенька поверил им. Ему даже стало казаться, что
крестный всю жизнь старался его обмануть, прикидываясь добродушным и щедрым.
"Хитрый,  лиса лисович -  боярский хвост!  - задорно думал Степан. - Не надо
мне от тебя ни коня,  ни мушкета!  Пойду на войну -  не такого коня отобью у
панов!.."
     Шумной,  хмельной  ватагой  съезжались  казаки  под  окнами  станичного
атамана,  выкрикивали бранные речи  по  адресу  Корнилы,  московских бояр  и
распевали насмешливые, озорные песни.
     Молодые  казаки  до  похода  спешили  нагуляться  с  невестами,  старые
холостые волки  озорничали,  бродя  допоздна вдоль  тесных станичных улиц  и
поднимая громкий нестройный гогот,  когда  с  пронзительным визгом в  разные
стороны разбегалась от них засидевшаяся на завалинке девичья стайка.
     У многих казаков не хватало к походу коней,  и Разя позволил им выехать
в степи за Дон, в набег на татарские табуны.
     Стенька хотел увязаться в набег с Наливайкой,  но его не взяли.  К утру
казаки вернулись шумною ватагой,  пригнали табун лошадей. Один запорожец был
ранен татарской стрелой и, не доехав до станицы, в седле скончался от раны.
     Казаки делили угнанных татарских коней,  а  на  серого коника,  который
остался после убитого запорожца,  кинули жребий. Стенька тоже, как и другие,
выстрогал ивовый жеребьек.
     - Давай,  давай!  -  ободрил его  Наливайко,  подставив свою  шапку,  в
которую собирал жеребья. - Может, тебе посчастливит!
     Но коник достался старому деду Ничипору.
     "На что такой старый поедет еще на войну!" - подумал с досадою Стенька.
     Когда схоронили убитого казака, то все казаки на кладбище подняли такую
пальбу из мушкетов, будто и в самом деле уже началась битва с панами.
     Все дни,  пока собирались казаки из верховых станиц,  Степан выходил из
себя, чтобы не отстать от других в удальстве. Он разыскал для себя и усердно
отчистил заржавленный старый  мушкет,  зарядил  для  пробы,  вскинул его  ко
глазу,  послал пулю  вслед  пролетавшей чайке  и  осыпал осеннюю синеву неба
каскадом разбрызганных перьев.
     - Вот так и панов станешь бить! - ободрительно сказал ему Боба.
     Проезжая  Иванова  коня,  Степан  перескакивал  высоченный,  обмазанный
глиной плетень,  а  взявшись для  Бобы  выточить саблю,  чтобы  испробовать,
сколько остра,  он  подбросил вверх подаренную крестным свою  новую курчавую
шапку с золотым галуном на донце и сгоряча разрубил ее пополам.
     - Пропадай атаманский дар! - лихо выкрикнул он.
     Возвратясь из набега на табуны,  казаки рассказывали,  что побили там в
схватке с десяток ногайцев. Слух об этом набеге быстро дошел до ушей атамана
Корнилы.  Из  Черкасска,  из  войсковой избы,  прискакал к  Тимофею посланец
Ходнева, войсковой есаул.
     - Чего вы  нагайцев задорите воровством?  -  сказал есаул.  -  На  Дону
нарушаете мир и до самой Москвы шумите.  Ехать так ехать!  Нечего мешкать. А
не  то  вот пришлют от царя указ не вступаться в  драку -  что тогда станете
делать?
     И  все разом стихло.  Так бывает в семье перед дальней дорогой,  когда,
нашумев и насуетившись с укладкой, все вдруг присядут и замолчат.
     Тимофей объявил своему полку наутро поход.
     Рано  с  вечера казаки полегли спать,  чтобы выступить еще  до  восхода
солнца. Но взволнованный Стенька не мог заснуть.
     В эти дни Тимофей был суров,  озабочен,  и Стенька не смел приступить к
нему со своей заботой о том, что ему для похода не хватает коня. "Неужто мне
ехать на старой Рыжанке!"  -  раздумывал он.  Рыжанка уже года три не ходила
под  седлом.  Когда-то  она  была  доброй кобылой,  но  в  последние годы ее
впрягали только в телегу;  а Дубок, ее сын, был молод еще для объездки. "Каб
месяца на три попозже!  Отстанет старуха от всех", - думал Стенька. Он встал
и пошел в конюшню, чтобы подсыпать старой кобыле овса. "Только б до битвы, а
там застрелю пана - и добуду конягу", - решил наконец Стенька.
     Когда,  возвратясь в  курень,  юный казак улегся,  сквозь полусмеженные
веки он долго еще видел мать,  которая не ложилась,  а,  сгорбившись,  молча
сидела с иглой над Каким-то шитьем. В эти последние дни она так осунулась от
безмолвной покорной печали,  глаза ее впали,  и она то и дело, взглядывая на
трепещущий огонек светца,  отирала их подолом. У Стеньки сжималось сердце от
жалости:  вот  все  они  покидают ее,  и  останется мать  с  одним маленьким
Фролкой.
     А может случиться,  что Стеньку убьют на войне, - ведь бывает! Хотелось
вскочить и  обнять ее,  заплакать от  жалости к  ней и  к  себе...  Но казак
сдержался. Он крепко закрыл глаза и, больше не видя лица опечаленной матери,
быстро уснул...
     Разя всех разбудил,  когда над Доном еще было туманно и мглисто. Казаки
встали,  немногословные,  задумчивые. Молчаливы были и женщины, кормившие их
перед походом. И вдруг Тимофей постучал ложкой о край миски.
     - Седлай! - сказал он негромко, но повелительно. И все разом повскакали
с мест.
     Иван и  Стенька,  как  всегда,  за  едою сидели рядом.  Мать кинулась к
Ивану.
     - Дытынка моя! - простонала она, припав к нему на грудь.
     Маленький Фролка тоже заскулил, вцепившись в подол матери.
     - Не вой,  мать,  не вой!  Пусти казака седлать.  Еще двое дытынок тебе
остаются, - сказал жене Тимофей.
     И  только тут Стенька понял,  что батька не  возьмет его на войну,  как
никто  не  берет  казаков-малолетков.  А  он,  Стенька,  уже  больше  недели
красовался в седле,  размахивал саблей, кричал о походе. Теперь все ребята в
станице его засмеют за такое бахвальство.
     Он вскочил, кинулся вон из избы и скрылся.
     Но Тимофей,  как бы ненароком,  заглянул в пустое дальнее стойло темной
конюшни и наткнулся на среднего сына...
     - В самом углу на шпинке та уздечка,  - сказал он, как будто сам послал
Стеньку сюда за уздечкой.  А потом добавил: - Уходим с Иваном, а дом на тебя
кидаем, казак. Смотри, не дай бог, нападут крымцы, не посрами Дона! Видел я:
славно ты рубишь саблей, не хуже владаешь мушкетом. Покажи тогда, что ты сын
Тимофея Рази!
     "Знает ведь старый,  что врет,  -  не  полезет хан,  когда Дон казаками
полон!" - подумал Стенька и упрямо вырвался от отца.
     Он не вышел их провожать со всеми.
     Выйти к Дону, проводить казаков, а потом от плетня воротиться во двор с
женщинами,  чтобы  вечером мирно  лечь  спать в  привычной,  спокойной избе,
пропахшей хлебом да  кислой капустой?!  И  Стеньке вдруг опостылел отцовский
двор,  завешанный широкими рыбацкими сетями,  садик  под  окнами с  десятком
полуобнажившихся яблонь да вишняком,  покрытым красными листьями,  и  заново
просмоленный челнок,  опрокинутый под навесом,  который сам Стенька с  такой
любовью смолил только две недели назад, собираясь всю осень рыбачить.
     В смятении и какой-то растерянности глядел Степан на опустелый двор, на
смешных  длиннолапых щенков,  игравших у  конуры,  на  допотопную "каменную"
пушку [Каменная пушка -  и для того времени старинная,  стрелявшая каменными
ядрами. В XVII веке она уже не употреблялась], по кличке "Жаба", стоявшую во
дворе еще с юности Тимофея.
     Стенька припоминал рассказ о том, как однажды, во время далекого похода
казаков, прокравшись степью, отряд едисанских ногайцев сел на ладьи и явился
в  виду  их  станицы.  В  тревоге собрались тогда соседки казачки во  двор к
Разихе,  а она наскребла по старым пороховницам пороху,  всыпала его в лотку
"Жабы",  туго  забила  заряд,  зажгла фитиль...  И  вовремя квакнула "Жаба":
тяжелое ядро угодило каким-то случаем в  самую переднюю ладью и проломило ее
днище. Тогда повернули разбойники вниз по Дону и скрылись...
     "Нет, не наедут! Брехал мне в утеху батька!" - подумал с обидой Степан.
     Он посмотрел на сокола,  сидевшего на жерди у крыльца.  Не кормленный в
предотъездной суматохе,  сокол  громко  кричал,  непрестанно вертя  головой,
вытягивая и вбирая шею,  глядя круглыми злыми глазами в глубокое синее небо,
в  котором,  крича,  пролетали на юг тяжелые вереницы гусей.  В воинственной
тревоге  сокол  взмахивал  крыльями,   но  короткая  серебряная  цепочка  на
когтистой ноге не  пускала его.  Даже воробьи,  разлетавшиеся от конюшни при
взмахах широких крыльев хищника,  то  и  дело  опять  собирались в  стайку и
беззаботно чирикали, не обращая внимания на скованного пленника.
     Степан подошел к соколу,  надел рукавицу на руку и отстегнул цепочку. В
воздухе затрепетал звон колокольчиков.  Жалобно пискнули, хоронясь кто куда,
воробьи,  но Стенька сдержал своего любимца.  Не заходя в курень,  он задами
ушел со двора...
     Он не вернулся в тот день домой.  Поймав в степи за станицей соседского
мерина,  Стенька взнуздал его и без седла, с соколом на рукавице, в обиде на
всех, уехал на травлю...


     Баламута

     Никакая беда  не  нарушала донского мира  в  отсутствие Тимофея:  ни  с
кубанской,  ни  с  крымской стороны враги не подходили,  и  казаки сидели по
своим домам, гуляли по базарам, торговали да пили вино, а то тешились охотой
на кабанов да сайгаков или рыбачили на Дону. Со взрослыми ездили и казачата.
     Но  Стенька  не  мог  успокоиться  никакой  потехой.   Ратные  мечтанья
тревожили его и днем и ночью.
     Выезжая с  соколом на  охоту,  взлетев на  подросшем Дубке на  один  из
курганов,  Стенька жадно  вглядывался в  степную даль,  втягивая носом сухой
ветер,  и  ему казалось,  что в  далеком облаке у  заката он  видит бьющихся
всадников и  ветер доносит до  него сабельный лязг,  конский топот и  грохот
мушкетной пальбы...
     Редко и  скупо долетали на Дон вести о  донских казаках,  ввязавшихся в
драку украинцев с  панскою Польшей.  То  говорили в  народе,  что  запорожцы
побили панов, то был слух, что паны побили казаков и сто человек полковников
и атаманов казнили в Варшаве.
     "Собрать со станиц молодых казаков - ударить батьке в подмогу! - мечтал
Степан.  -  Кликнуть клич к  молодым -  и  слетятся,  как соколы,  биться за
правду".
     Минуло уж больше полугода после отъезда Рази.  Голос Степана возмужал и
окреп, широкими стали ладони, и он, словно почуяв свою зрелость, нетерпеливо
взялся смазывать салом отцовские ружья,  пистоли и  сабли,  оставшиеся дома,
вычистил пороховницы, боевую сбрую, как будто собрался в поход.
     Все неотвязнее и чаще возвращался Степан сердцем к своей мечте о походе
на Украину и  наконец поделился ею с друзьями,  призывая с собой есаульского
Юрку Писаренка и еще четверых юнцов.
     После  купанья в  Дону,  лежа  под  сенью  верб,  пересыпая песок между
пальцами, Степан уговаривал их идти на панов.
     - Да что за станица -  пять казаков?!  -  воскликнул Юрка. - Сбираться,
так в сто человек, не менее!
     - А поехать по всей округе.  У каждого есть в соседних станицах дружки.
Сговорим дружков, те - своих, а ден через десять и вздынемся разом!
     Все  утро  сговаривались они,  под  каким предлогом поехать в  соседние
селения.
     И вдруг на другое утро Стеньку позвали в станичную избу.
     "Али о батьке дурные вести?!" - в тревоге подумал Степан.
     Станичный атаман встретил его суровой усмешкой.
     - Мыслишь, батьки нет, так ты и велик возрос? Уздечкой некому постегать
по сидельному месту?!
     - Какие вины на мне?  -  задорно спросил Стенька,  ожидая,  что нагоняй
последует за ловлю рыбы в неуказанный срок.
     - Рано затеял,  казак, спорить со всем Войском, - неожиданно сказал ему
атаман.  -  Батька твой сомутил казаков, - ему круг простит ли - увидим, - а
ты,  баламута,  станешь еще казачьих детей путать, то тебе быть под плетью в
науке. А вздумаешь сам уходить - изловим, на цепь посадим, - пригрозил Юркин
отец.
     Стенька  выскочил  из   станичной  избы   красный  от   негодования  на
предательство товарищей.
     Шагая мимо чьего-то двора, он со злостью ткнул сапогом чужой обветшалый
плетень и выдернул из него крепкий, тяжелый кол.
     Стенька  выбежал на  песчаную косу,  к  постоянному месту  их  бесед  и
купанья.  За ивняком, где стояли в воде челны, он услышал ожесточенные крики
и  брань.  Здесь  рослый парень-чужак  в  лаптях и  худом  зипунишке яростно
отбивался веслом от пятерых казачат-подростков.  Стенька по одежде признал в
нем беглеца из дальних московских краев.
     Чувствуя перевес на своей стороне, казачата, окружив чужака, уверенно и
жестоко наносили ему  удар  за  ударом веслами.  Стенька и  сам  беспричинно
недолюбливал пришлых  ободранных попрошаек,  бродивших от  одного  куреня  к
другому с плаксивыми жалобами и причитаниями.
     - Тю-у-у! Стенька! С колом! - крикнул Юрка. - А ну, заходи от реки. Дай
ему по башке, да покрепче!
     Вся бывшая до этого злость на предателей разгорелась в Степане.
     - Ну-ка,  пятеро на  двоих!  -  кинул  он  вызов в  лицо  обалдевшим от
неожиданности казачатам и внезапным ударом выбил весло из рук Юрки...
     Одним скачком оказался Стенька рядом с московским бродягой и стал с ним
плечом к плечу.
     - А-а, ты Дон продавать? Казаков продавать, гадюка! - выкрикнул Юрка.
     - Переметна сума! Изменщик! - кричали ребята, кидаясь на Стеньку.
     - Колоти переметчика, братцы!..
     Но, несмотря на задор, они под натиском ободренного неожиданной помощью
"москаля" и  разозленного Стеньки начали уже отступать в  кусты ивняка.  Как
вдруг, - Степан не успел защититься - кто-то ударил его ребром весла по лбу.
Кровь залила лицо.
     - Побе-еда-а!  Ур-ра-а!  -  торжествующе крикнул Юрка,  и остальные все
подхватили его клич.
     Не  замечая ударов и  боли,  с  залитым кровью лицом,  Стенька с  такой
стремительной яростью кинулся на ребят,  в  глазах его было столько свирепой
решимости, что те в смятении побежали спасаться на кручу, в кусты.
     Стенька  рванулся преследовать беглецов,  но  товарищ  схватил  его  за
рубаху.
     - Сигай в чалнок, в чалнок! - крикнул он и подтолкнул к воде Стеньку.
     Степан прыгнул в ближайший челн.  Бродяга толкнул челн от берега и тоже
вскочил за Степаном...  Им вдогонку летели камни,  раздавались крики и свист
казачат, оставшихся на берегу и снова почувствовавших себя победителями.
     Сильными взмахами весла Стенькин новый товарищ выгнал челн  к  середине
Дона.
     - Как тебя звать?  -  спросил Стенька, склонясь к воде и обмывая с лица
кровь.
     - Сярежка, - отплюнувшись кровью, ответил бродяга.
     - Рязанских зямель?  -  передразнил его Стенька,  узнав по говору. - За
что на тебя напали? - спросил он.
     - За рыбну снасть.  Рыбу хотел покрасти...  Не явши два дни, и рыбачить
нечем. Хотел наймоваться в работу - никто не наймует, а христарадничать мочи
нет...
     - Греби туды,  к острову, - решительно сказал Стенька. - Правей бери, к
вербе, сейчас я тебя накормлю...
     Ловко  поймав ветку вербы,  Степан подтянулся к  стволу,  за