ль? - оробев, спросила Алена.
     Чупрыгин ей поклонился.
     - Слава богу,  худого не чули,  -  ответил он.  - Да вот атаман повелел
сдать дозоры,  -  указал он на деда.  - Мало ли... ночи темны да ненастны...
Ратная служба во  всем  любит лад!  -  сказал Дрон,  от  себя одобряя приказ
старика.
     Он повернулся к своим казакам.
     - Челны,  братцы, справа стоят. Ворота отворим, иди без огня: на береге
жечь не  к  чему...  По челнам без слова садись,  один за другим отворачивай
разом в верховья...
     - Пойдем, пойдем, дочка, на стуже раздетой стоишь-то! Он тут и без нас,
- позвал Черевик Алену.
     - Спасибо, дедушка, - тихо шепнула Алена.
     - Баламутная ты, - проворчал Черевик. - Меня, старого, с толку сбила...
Козачка пригожа слезы роняе,  а старый дид сдуру дозоры гоняе!  Пойдем... Ты
домовь,  а я стану сидеть в вартовой [Вартовая - караульная (укр.)]. Козаков
разогнали - кому стены беречь?!

     Кагальницкий дозор шел тремя отрядами. Первая сотня - на челнах по Дону
в  верховья.  Другая сотня шла  конно,  разбитая пополам:  половина -  вдоль
берега нижней тропой,  да половина -  по верховой тропе через степь.  Дозоры
пересылались между  собой  вестовыми.  С  береговой тропы конники следили за
челнами,  один из которых держался все время близ бережка,  чтобы можно было
негромко переговариваться с  конными.  Береговые дозоры шли десятками вширь,
чтобы дальше охватывать степь.
     В челнах пищали и у конных мушкеты были заряжены.
     Ветер крепчал и гнал побелевшие облака. На рассвете из верхней полсотни
заметили в стороне,  ближе к Волге,  каких-то всадников.  Дали знать низовым
дозорным и в челны, а сами смело помчались наперерез.
     - Стой! Кто таковы? Куды?..
     Из  лощины  в  ореховом  поросняке выезжали один  за  другим  понизовые
богатей Черкасска.  Их было с добрую сотню. У всех на руках кречета и другая
ловчая птица.
     - Куды собрались? - спросил Дрон, наезжая конем вплотную на передовых.
     - А ты что за спрос?! - дерзко крикнул Петька Ходнев - пасынок Корнилы,
еще  не  видя  численности дозора.  Но  в  это  время с  нижней тропы вторая
полусотня  кагальницкого дозора  ворвалась  в  лощину  с  другой  стороны  с
мушкетами наготове.
     - Ведь гуси летят, есаул!
     - Мы  на  травлю к  озерам!  -  уже  более  мирно  отозвались из  среды
домовитых.
     - По утренней зорьке хотели...
     - Куды же вас черт занес далеко?! А ну, ворочайся! - потребовал Дрон. -
Мушкеты, пистоли пошто при всех?
     - Ведь крымская сторона, дорогой есаул. Ты сам от крымцев бережешься, с
пистолем ездишь.  И  мы  не  дурнее тебя!  -  вызывающе отозвался Самаренин,
исподлобья глазами считая дозор  и  выезжая вперед из  толпы других,  словно
готовясь к схватке.
     Дрон не  дал ему опомниться и  с  размаху хлестнул его по  лицу плетью.
Самаренин пошатнулся в седле от удара,  невольно закрыл лицо рукавом, отирая
кровь.
     - Знай, с кем говоришь! - гаркнул Дрон.
     Кагальницкие дозорные перехватили удобней мушкеты.
     Черкасские,  не  сробев,  разом сдвинулись в  круг,  но  в  это  время,
повыскочив из  челнов,  широкою цепью  с  криком по  степи уже  бежали пешие
кагальницкие казаки с пищалями.
     Сжимавшие  рукояти  пистолей  и   сабель  руки   черкасские  ослабли  и
опустились...
     - Ну,  кому  я  сказал!  Ворочайся к  домам!  -  грозно  повторил Дрон,
выставив черную острую бороду и  с  поднятой плетью в  руке наезжая опять на
черкасских,  так что передние из них начали пятить своих лошадей.  -  Кто от
Черкасска заедет на  травлю еще  хоть раз  выше Кагальника,  тому не  избыть
беды... Слышь, пузастые гады!
     Черкасские расступились,  давая дорогу его коню, образовав полукруг. И,
еще раз взмахнув своей плетью перед носами передних, Дрон строго закончил:
     - Хватит с вас журавлей да гусей на низовьях. Езжай веселей!
     Домовитые повернули назад.
     - Вся зна-ать! - произнес кто-то вслед отъезжавшим.
     - Неспроста чего-то скакали! - заметил другой.
     - Порубать бы их, к черту, сейчас!.. Повели, есаул!..
     Дрон взглянул на дозорных. Вся ненависть к понизовой старшине при свете
всходившего солнца, как искры, горела в зрачках кагальницкого казачья.
     - Шуму будет, раздору, - заметил Дрон.
     - Не мы -  словно б  крымцы побили...  -  со смехом воскликнул какой-то
казак.
     Пальцы дозорных нетерпеливо впились в  мушкеты и  сабли.  Сузившиеся от
солнца и  злобы зрачки перебегали со  спин отъезжавших на  есаула.  Иные уже
подбирали короче поводья, привстали на стременах.
     - Батька велел без него мирно жить на Дону, без усобиц, - твердо сказал
Дрон, поворачивая коня.
     Два новых всадника,  словно отбившиеся от  остальных домовитых,  в  это
время  выехали из  другой лощины за  рощей,  они  гнали стремглав,  уходя от
дозора.
     Дрон  с  десятком  людей  пустился за  ними  в  погоню.  На  крики  они
задержались.
     - Назад! - крикнул Дрон.
     Они  повернули коней,  воротились к  дозору.  Это  были  Никита Петух и
казацкий лекарь Мироха, исцеливший сотни различных недугов и тысячи ран.
     - Куды вы? Отколь? - спросил их есаул.
     - Из Черкасска,  мы батьке навстречу. Батька раненый едет домой. Наумов
меня посылал, - сказал Дрону Никита.
     - Где же батька?
     - Вот скачем всустречь...  не  скончался б  в  дороге,  -  тихо добавил
Никита.
     - Избави бог, что ты! - воскликнул Дрон. - Да чего же вы стали?! Гоните
вовсю!  -  вдруг закричал он.  -  Стой! Кони крепки ль? Может, дать новых на
смену?.. Да как без заводных?!
     Дрон  тотчас  же  отделил полсотни людей  из  дозора в  охрану Никиты с
Мирохой, задумчиво провожал их глазами, пока они скрылись в холмах, и только
тогда уж треснул себя кулаком по лбу.
     - И-ех-х! Жалко, я вас не послушал, робята! - воскликнул он, обратясь к
дозорным.  -  Ведь верно, срубить бы их всех дочиста, как крапиву: на батьку
ведь ехали,  рыла свиные!..  "На травлю"!  По  следу за  лекарем гнали,  как
словно вороны на  падаль...  Дай господи здравия Степану Тимофеичу,  батьке,
заступнику сирых! - жарко сказал Дрон, подняв глаза к небу...


     В Кагальницкой бурдюге

     Степан очнулся.  Была тишина... Он приоткрыл глаза и сквозь узкие щелки
меж  век увидал показавшееся ему ярче солнца тусклое мерцание горящей свечи.
Он невольно зажмурился и  в тот же миг вспомнил,  что после ранения ослеп...
Сердце его тревожно замерло. Несколько мгновений он пролежал, не решаясь еще
раз открыть глаза,  потом осторожно и робко слегка приподнял веки -  и снова
увидел свечу.  Он весь загорелся радостью. "Зряч! Не ослеп!" - закричало все
его существо...  Не двигая ни рукой,  ни ногой,  придерживая дыхание,  боясь
шевельнуть даже  пальцем,  он  только смежал и  вновь открывал глаза,  чтобы
видеть и узнавать знакомые вещи:  ковер над собой на стене, на ковре висящие
сабли,  пистоли,  пороховницы,  наверху надо всем -  литовский дубовый лук с
концами из рога... Степан понял, что он у себя в землянке.
     И  вдруг,  как новый,  смертельный удар вражеской сабли по той же ране,
его сотрясла до отчаянной боли мгновенная мысль:  "Почему?! Почему на Дону?!
Значит, Волгу и все города на Волге - Самару, Саратов, Царицын и Астрахань -
все захватили бояре?.. Все пропало?!"
     От волнения у него пересохло в горле...
     - Пить! - прохрипел он, не зная, кого позвать.
     - Прочкнулся?! - услышал он незнакомый голос.
     Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы
и  бритый,  покрытый торчащей щетиной подбородок,  из-за  нависших клокастых
бровей недобрый взгляд косоватых глаз -  и сразу признал Мироху Черкашенина,
похожего на турка, горбоносого лекаря.
     - Испей!  - грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную
сулейку. - Во имя отца, - произнес Мироха, когда он сделал глоток, - и сына,
- промолвил он,  поднося сулейку для второго глотка,  -  и  духа святого!  -
закончил Мироха, дав третий глоток.
     Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана.
     - Будь здрав,  атаман!  -  произнес Мироха.  -  Насилу тебя отходили...
Молчи,  молчи!  Спи!  Заутра проснешься,  тогда слово молвишь, а ныне ты сон
чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети - только б лежать да
молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет
ни к чему. Спи! - повелительно заключил Мироха.
     - Сон напускаешь?!  -  внезапно сказал Разин.  -  Брось!  Не  время мне
спать!
     - Время спать!  - настойчиво возразил Мироха. - Ум смутен, зор тускл, и
памяти нет...
     - Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! - упрямо
воскликнул Степан.
     - Когда врачеваться не хочешь,  лечи себя сам, а я за тебя не ответчик!
- с обидой сказал удивленный Мироха.
     Сотни раненых казаков подчинялись велению его  слова,  а  этот мятежник
восстал...
     - Отвяжись!  -  сказал Разин.  -  Гришатка!  -  позвал он, услышав, что
скрипнула дверь со двора.
     - Вреда себе хошь?! - с угрозой сказал Мироха.
     - На тебе нет ответа. Ступай! - уже с досадою огрызнулся Степан.
     Из соседней комнаты,  услышав их голоса,  не успев с  мороза раздеться,
вбежала Алена.
     - Степанка!  -  вскричала она и, как была - в инее и в снегу на платке,
кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой...
и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача.
     Степан провел по ее волосам ладонью.
     - Вот и жив! - сказал он.
     Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел.
     - Гришка где? - слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин.
     - С  Прокопом порченым подружил.  Все  проруби рубят да  рыбу  ловят...
Страшусь:  припадочный пес, утопит мальчонку! - сказала Алена, подняв лицо с
полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги
за Гришку.
     Она  взглянула на  мужа,  и  снова лицо ее  скрылось под низко упавшими
волосами...
     - Прокоп от рождения рыбак,  -  чего ему утопить! - возразил Степан. Он
взглянул на Алену,  припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее
седину. - Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был?
     - Да уж дома шестую неделю,  Степанушка!  Лучше,  да хуже, да лучше, да
хуже... Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха... Сказывал
он:  как  очнешься -  блюсти тебя от  невзгоды,  слова лишня не  молвить,  а
пуще... - Алена осеклась.
     - ...про  ратны  дела?  -  с  усмешкой,  чуть  глянувшей  из-под  усов,
подсказал он.  -  Ну,  блюди...  Ты блюди - мне скорей бы быть здраву! Тезка
где? - внезапно спросил он.
     - Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома...
     - Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже...
     - Да  что ты,  Степанушка!  -  всполохнулась Алена,  услышав холодный и
повелительный голос мужа,  каким она знала его в минувшее время. Этот резкий
и требовательный голос,  как признак его здоровья,  Алену обрадовал, но в то
же время обидел:  "Едва на одну духовинку хватило его.  Как кошку - погладил
по волосам, да и "брысь, пошла с рук!".
     - Чтоб мигом! - твердо сказал Степан.
     Но,  извещенные лекарем  о  случившемся,  казаки  уже  сами  вбежали  в
землянку.
     - Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! - закричал
Наумов.
     - Сто лет тебе здравствовать! - сдержанно сказал за спиною его Прокоп.
     - Входи,  входи,  атаманы,  садитесь,  цедите вина али  браги,  чем там
казачка богата...
     - Я мигом, Степанушка! - отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской.
     Но Степан перебил ее:
     - Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке.
     - Степан Тимофеич! - взмолилась она.
     - Выйди, выйди, - настойчиво повторил он.
     И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.
     - Ну,  сказывай все, атаманы, без кривды - как было, когда меня порубал
драгун?
     - А что же как было, - сказал Наумов. - Схватили тебя, увезли из боя да
в челн... То и было...
     - Что ты брешешь? - подозрительно процедил Степан. - Я об чем спрошаю?!
     - Об том и я говорю!  - смущенно вывернулся Наумов. - Войско без головы
- уж  не  войско.  Тебя  порубили,  Сергея ты  видел  сам,  Бобу,  срубили и
Наливайку,  Алешу Протакина пуля уж  ночью достала.  Митяя -  и  саблей и  в
сердце копьем,  Пинчейку-татарина - топором пополам, как полено. Серебрякова
в челне везли казаки, по пути скончался... А так-то уж что...
     - Мужики как? Татары? Чуваши?.. - перебил его Разин. - Побиты все?
     - Всяк сам по себе спасался, - глухо сказал Наумов.
     - Эх-х вы...  есаулы...  поганая рвань!.. - без голоса прошипел Степан,
глядя ему в глаза.
     - Батька, я... - заикнулся Прокоп.
     - Не  сгорел от срама -  сиди да молчи,  урод паскудный!  -  прикрикнул
Разин.
     Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.
     - Я во всем винен,  Степан Тимофеич,  -  потупясь,  признался Наумов. -
Порченый мне говорил,  что тебя увезет,  а  я б остался за атамана,  казаков
удержал бы и  мужиков не покинул...  А я не послушал.  Мыслил:  перво голову
золотую твою упасти, а войско найдется...
     Прокоп с достоинством промолчал.
     - Ну, руби уж сплеча! - обратился к Наумову Разин.
     Тот побледнел и  повел рассказ обо всем без утайки.  Когда он  дошел до
того,  как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно
казацкой помощи,  и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов
в  это  время велел отходить казакам,  -  Степан не  сдержался:  огонь свечи
сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с
силою  врезался в  край  стола...  Наумов успел  отскочить.  Разин  упал  на
подушку.  Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от
удара воткнутую в доску гибкую сталь...
     Прокоп подошел,  с  силой  выдернул саблю  из  толстой дубовой доски и,
дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.
     - Да  как же  земля тебя держит,  Июда!  Чего ты  на  шею себе не надел
веревку?  В хозяйстве, что ль, не нашлось?! - прохрипел Степан, в упор глядя
в лицо Наумову.  -  Иди с моих глаз,  не могу тебя видеть,  поганая тварь!..
Уходи...
     Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.
     - Прокоп, ты останься, - остановил его Разин.
     Спрятав  сверкнувший в  глазах  торжествующий желтенький огонек,  рыбак
опустился на лавку.
     - Любит тебя он, батька! - кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал
Прокоп.

     Оставшись вдвоем  с  атаманом,  Прокоп рассказал,  как  Наумов увел  от
крестьян караулы и  как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян
на крестьянскую рать,  об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска.  Он
рассказал,  как Наумов велел отпустить по  течению челны,  чтобы не  было на
низовья  погони,  и  как  в  ужасе  бежавшие от  избиения крестьяне и  часть
казаков,   переполнив  оставшиеся  струги,   шли  от  тяжести  ко  дну,  как
схватывались они  колоться между собой за  места на  стругах и  как боярская
рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде...
     Но больше всего поразила Степана мысль о том,  что бегство Наумова было
ненужным:  в  те  самые дни и  в  тот самый час,  когда он  на  челне увозил
Степана,  повсюду вокруг  кипела победа:  сотни  тысяч  крестьян поднимались
против дворянства и  воевод,  уезды и  города восставали,  воеводы бежали из
них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во
все  стороны  от  Симбирска  народ  побеждал...  Если  бы  кликнуть  клич  к
рассеянным атаманам,  если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше,
вперед -  к Москве, - и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена.
Их ждали татары в  Казани,  стрельцы и  посадские в Нижнем,  к ним присылали
послов крестьяне из Владимирского,  Муромского и  Касимовского уездов.  В то
время Минаевым были  взяты Маяцкий,  Царев,  Борисов,  Чугуев,  Острогожск и
Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж...
     И  в  такой-то  час,  когда зашаталась Москва,  когда в  Коломне читали
письма  Степана,  когда  в  Харькове ждали  восстания и  в  Брянске  казнили
стрельцов за слово о Разине, - бросить все и бежать!..
     Клятва Степана,  данная Усу  за  всех казаков,  бесстыдно была нарушена
казаками.  Воеводы напали на  покинутых казаками крестьян,  кололи,  рубили,
топтали конями сотни людей;  захватив,  сажали на острые колья, вешали их на
деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем
деревни и села, убивали детей...
     - Кто же теперь нам поверит, Прокоп? - воскликнул Степан.
     Рыбак только развел руками.
     - Да  кто  же  поверит,  Степан  Тимофеич!  Изменники  мы  хуже  всяких
язычников вышли!  Ведь муки-то,  муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал
от людей -  в  Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий...  Свирепый
боярин.  Кровь пить ему из младенцев...  Щипцами на части рвет человеков, за
ребра цепляет крюками,  руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым
и смрад над уездом... сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса
человечья не слышно... Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина!
Ить слезы-ы...
     Степан нахмурился.
     - Ну,  ты ступай,  -  вдруг холодно и резко сказал он.  - Слезы не наше
дело. Иди там с собой поплачь...
     Но  когда  Прокоп вышел,  Разин не  мог  отвязаться от  мысли о  казнях
народа.  Ему  казалось,  он  слышит  треск  ломаемых палачами костей,  хрип,
предсмертные стоны и чует дымы пожаров...
     Он вскочил среди ночи,  с  криком схватил со стены саблю и начал рубить
все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу.
     Сбежавшиеся казаки нашли  Степана обессиленного,  с  открытою раной  на
голове,  со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки,
в которой царило всеобщее разорение...  Казаки подняли атамана и уложили его
на  широкую лавку,  уже  без  надежды на  его исцеление,  но  все-таки снова
призвали к нему из Черкасска Мироху.


     Багряное небо

     Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском.
     Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за
свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в
расправах над  пленниками.  Кто  подумал  бы,  что  над  краем  глумятся  не
чужеземные покорители?!  Но кровавая и  трусливая ненависть дворян приносила
народу  не  меньше  страданий,  чем  холодная  жестокость монгольских полчищ
Чингиса.  Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь
Барятинский,  чтобы  забылось  его  симбирское поражение  и  безумный  ужас,
гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска...
     Густой октябрьский туман  поднимался с  холодной воды  на  пространстве
между Свиягой и Волгой.  Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала
густая,   липкая  грязь,   когда  драгуны  сгоняли  все  население  уезда  к
устрашающему зрелищу казней.  На длинных виселицах раскачивалось по полсотне
искалеченных пытками трупов.
     На  высоких каменных столбах,  сложенных тут  же  в  симбирских полях и
увенчанных железными спицами,  в муках корчились,  умирая, храбрые разинские
атаманы, зверски насаженные на железные острия.
     На  особых  "глаголицах" были  пристроены  толстые  и  острые  железные
крючья, подобные якорным лапам, и на них, подвешенные за ребра, по нескольку
дней ожидали смерти народные мученики за правду и  волю;  даже вся ненависть
их к дворянам не могла удержать их от стонов.
     Возле  кровавых  помостов,  как  горшки,  опрокинутые на  частокол  для
просушки,  воткнутые на  высокие колья,  на  страх  народу  были  выставлены
седоволосые,  чернобородые и  молодые,  еще  безусые,  отрубленные головы  с
белыми бескровными лицами и закрытыми веками.
     Считая,  что  всех  устрашил симбирскими казнями,  что  теперь никто не
посмеет ему  противиться,  Барятинский через  месяц  выше