житьишко собачье!
     Десятка в два человек они приблизились к братьям, которые тоже свернули
навстречу им. Многие из бурдюжных были с железными заступами в руках.
     - Чего-то вы рыли? - спросил их Иван, в знак приветствия тронув шапку.
     - Дома,  последний покой  людям  строим!  -  хрипло  сказал  человек  с
красными слезящимися глазами, костлявый и тощий.
     - Вишь,  целое кладбище нахоронили!  -  кивнул второй могильщик на  три
десятка пригорков, оставшихся у них за спинами.
     - А кормить бы нас хлебом -  и были бы тоже казаки! - вставил третий. -
Ведь сердце болит смотреть:  вон сошел сейчас караван на низовья,  вам хлеба
повез от царя... А мы что - не люди?
     Угрюмые,  испитые, отерханные, мрачной толпой шагали молча остальные по
сторонам всадников,  направляясь к бурдюжному стану.  Даже от самого вида их
Степану сделалось не  по  себе.  Ему  было  стыдно  ехать  рядом  с  ними  с
охотничьей  потехи,   усталому   счастливой  усталостью  повседневно  сытого
человека,  у которого есть дом и сад,  жена,  сыр,  коровы, овечки и который
получит из  прошедшего на  Черкасск каравана на  свою  долю  хлеба,  сукна и
денег,  а  эти будут опять томиться в  бурдюгах,  ничего не зная о  близких,
покинутых там,  в Московской земле, не имея ни доброй кровли над головою, ни
одежи, ни хлеба...
     - Шли бы порознь в другие станицы,  кормились бы кое-как,  -  сказал им
Иван. - А зимовейским одним как прокормить вас, такую орду?!
     - К тебе шли.  Ты праведней всех атаманов,  людей блюдешь. Может, хлеба
на нас исхлопочешь, как прошлый год.
     Они подошли к бурдюжному городку,  над которым летал пух. Весенняя тяга
кормила  и  бурдюжных.   Здесь  тоже  щипали  гусей,   уток.   Увидев  Ивана
Тимофеевича,  к нему сразу со всех сторон,  от костров,  шалашей и землянок,
сошлись обитатели стана.
     - Не добыть на вас хлеба,  братцы. Я с осени вам говорил: не надейтесь,
- сказал Иван. - Идите в другие станицы.
     - Гонишь нас  от  себя,  хозяин?!  -  вызывающе и  озлобленно выкрикнул
кто-то из-под самых копыт Ивановой лошади.
     Иван взглянул вниз.  Из дыры, подобной лисьей норе, вырытой под корнями
дерева, глядело на него молодое рябое лицо, закопченное и вымазанное глиной.
     - Чего ты орешь? - спокойно спросил Иван.
     - Чем гнать нас назад,  в  неволю к  боярину,  велел бы нас лучше тут в
ямах засыпать!..  Мы сами ляжем.  Зови с  лопатами казаков,  -  продолжал со
злобой рябой из своей норы.
     - Дура!  -  с обидой за брата остановил эти крики Стенька. - Заткнул бы
глотку, коли умом не взял!
     - И то -  дура!  -  напали на рябого бурдюжные.  -  Ты дядьку Ивана зря
клеплешь: он прошлый год скольким дал хлеба!
     - Сбесились вы,  дьяволы!  Царь не  дает -  а  мне где взять хлеба?!  -
отрезал Иван.  -  Сами видали вы,  что прошел на Черкасск караван из Москвы.
Черкасск и делить его станет,  я, что ли! Ну с чем ко мне лезете? С чем? Что
я, сею аль хлебом торгую?!
     - Нас и бог и царь обижают,  и вы, казаки, не жалеете! Чего нас жалеть:
мы -  зверье!  Под корнями живем. Топчи конем-то меня по башке, топчи, на! -
снова крикнул рябой, высунув голову из норы.
     - А нуте вас,  идолы! - отмахнулся Иван. - Разума, что ли, нет?! Говорю
как в стену...
     Он  тронул коня,  но высокий,  тощий старик в  лаптях,  в  одной руке с
недощипанным гусем, крепко схватил атаманского коня под уздцы.
     - Ты,  свет Иван Тимофеевич,  так-то  не езди от нас.  Ведь нам во всем
мире ни  места,  ни  доли нет.  Ты схлопочи,  чтобы нас во казачество взяли.
Гляди, мужики какие! С рогатиной на медведя любой сгодится... Не отступайся,
моли за нас!.. Может, царская милость придет!.. - продолжал старик.
     - Да я ведь молил, отец, - возразил Иван.
     - А ты пуще моли, безотступно... Ить люди!..
     Иван  понукнул коня.  Старик  не  держал  больше повода,  и  оба  брата
пустились прочь от молчаливой, понуро расступившейся толпы.
     Когда  отъехали от  бурдюжного стана,  Иван  разразился вдруг  страшной
бранью, какой Степан никогда еще от него не слыхал.
     - Ты что? - спросил Стенька.
     - А  то,  что подохнут все к черту!..  Чем их кормить?  Что я,  себя на
куски порежу для них?!
     Во  главе десятка казаков Иван выехал сам  в  Черкасск.  За  ними,  как
ежегодно, пустились по Дону порожние насады, на которых привозили с низовьев
жалованье в станицу.
     Бурдюжные провожали Ивана по  берегу.  И  опять,  несмотря ни  на  что,
словно  не  было  их  последнего разговора с  Иваном,  кричали напутственные
пожелания доброй удачи, выкрикивали наказы.
     Неделю спустя бурдюжные стали сходиться по нескольку человек к пристани
и глядеть вниз по Дону.  Их мучило нетерпенье узнать о решении своей судьбы.
От успеха Ивана,  от того, сумеет ли он получить на их долю хлеб, зависело -
быть ли им дольше живыми.  И  хотя им Иван сказал,  что не ждет успеха,  они
хотели еще на что-то надеяться.
     Среди зимовейских пошел шепоток:
     - Глянь,  бурдюжные возле буя все ходят, зыркают на низовья, как кот на
сметану, ждут нашего хлеба.
     - Чай, мыслят пошарпать...
     - Отобьем! Куды им там с нами сладить!
     - А  не худо бы нам у  пристани стать своим караулом:  как навалятся да
похватают, то поздно уж будет!
     Казаки из станицы стали стекаться на берег Дона с оружием.
     - На  кого-то собрались?  -  простодушно спросил атаман бурдюжных Федор
Шелудяк. - Ай война? Не чутко ведь было...
     - Слыхать,  татары из степи прорвались набегом, - не глядя ему в глаза,
пояснили станичные казаки.
     На третий день ожидания хлеба казаки покатили к пристани пушку. Услышав
об  этом,  бурдюжные тоже  вышли  к  Дону,  вооруженные самопалами,  луками,
пиками, саблями, у кого были ружья с огненным боем - тоже взяли с собой.
     - Стой!  Стой!  Не лезь ближе -  станем из пушек палить! - закричали им
зимовейские  казаки  и   дружно  навалились,   повертывая  пушку  в  сторону
подходивших бурдюжных.
     - Пошто,  станичники, ладите пушку на нас? Мы не ногайцы! - ответили из
толпы пришельцев.
     - А пошто вы с оружием на пристань?
     - К  вам в  подмогу.  Вы  нас выручали в  беде,  сколь кусков из окошек
давали.  Коли на вас беда,  нам и  бог велел вас выручать,  -  сказал атаман
бурдюжных.
     - Идите себе подобру.  Мы и сами беду одолеем. А станет невмочь - тогда
вас позовем...
     - Не доброе дело русскому человеку ждать, пока скличут в подмогу!
     - А  сказываю  -   идите  к  чертям!  -  закричал  зимовейский  пушкарь
Седельников. - Не пойдете добром, запалю в вас пушечной дробью.
     Размахивая  дымящимся  фитилем,   он  подскочил  к   пушке.   Бурдюжные
шарахнулись в сторону и побежали от берега в степь.
     Но в это время над берегом Дона в степи показалось несколько всадников,
мчавшихся с низовьев к станице.
     - Наши скачут, Иван Тимофеич! - признали в толпе. - Поспешают!..
     Иван соскочил с седла, молча кинул повод подбежавшим к нему казакам.
     - Как съездил, Иван Тимофеевич?
     - Как с хлебушком, атаман? - раздались вопросы из толпы казаков.
     - Хлеб на всех сполна, братцы!
     - А на нас, на бурдюжных? - несмело спросили в толпе.
     - Сполна! - подтвердил Иван.
     Он был сам удивлен и,  больше того,  озадачен тем,  как легко войсковая
изба  дала  ему  хлеба на  всех прибылых.  Весь хлеб не  вмещался в  насады,
захваченные казаками с верховьев,  и Корнила еще разрешил захватить насады с
низовьев.
     - На всех? - изумленно переспрашивали казаки.
     - И на нас? - по-прежнему добивались бурдюжные.
     - На всех, на всех! - весело подтверждал атаман.
     Двое  суток  спустя  в  станице послышались протяжные выкрики бурлаков,
тащивших с низовьев суда, груженные хлебом.
     Тут же у пристани закипела раздача хлебного жалованья.  Казаки получали
хлеб на месте и прямо с насадов везли воза по домам.
     - За  хлебом!  За хлебом!  -  раздался клич по бурдюжному стану,  когда
станичные получили  свой  хлеб  и  очередь  дошла  до  разгрузки желанного и
нежданного хлеба...
     Всегда  тотчас  после  получки  царского жалованья в  станицы  наезжали
торговцы всяческими товарами.  Предлагали коней, обужу, одежу. Так же в этот
раз наехали они в  бурдюжный стан.  Но  не  поладился торг.  В  трудные годы
последних  войн  в   Москве  были  выпущены  новые,   медные  деньги  вместо
серебряных.  Медными  деньгами платили и  царское жалованье казакам.  Но  на
медные  деньги  никто  ничего не  хотел  продавать.  Не  много  знали  толку
бурдюжные в качестве сабель и боевой сбруи,  которую им тащили, за это добро
они не жалели бы денег, но продавцы упирались.
     - На что мне медны рубли!  У  меня весь подбор на сбруе из медных блях.
Таких рублев могу  сотни три  начеканить.  Хошь  хлеб  на  товары менять?  -
предлагали бурдюжным.
     Но изголодавшимся людям полученного хлеба казалось так мало, что они не
решались его отдавать ни за какие богатства.
     Зимовейские обучали бурдюжных владеть саблей и пикой, сидеть по-казацки
в седле, объезжать татарских табунных коней.
     Федор Шелудяк начал сбирать ватагу для набега на  кочевавших за  Волгой
ногайцев.  Кроме  бурдюжного сброда,  в  ватагу  пошло  немало из  станичной
голытьбы.  Кому не хватало оружия,  коней или сбруи,  выпрашивали их у более
домовитого  станичного казачества,  договариваясь по  возвращении из  набега
поделиться с  хозяевами своею добычей.  Ватага была  почти готова к  походу,
когда из Черкасска кликнули клич к войсковому кругу.
     Вестовые сказали,  что войсковая старшина зовет на  круг также и  вновь
прибылых казаков.
     Из всех верховых с  наибольшей охотой тронулись в  путь на казачий круг
новые пришельцы.  Впервые в  жизни хотели они испытать,  что значит равное с
прочими право  на  жизнь  и  на  участие в  решенье своей  судьбы.  Набег на
ногайцев был отсрочен до возвращения с войскового круга.
     Но  перед  тем  как  выехать  на  люди,  надо  было  стать  казаками по
внешности,  и бурдюжные поспешили сбросить свои лохмотья. Теперь им казалось
важнее всего обзавестись казацким зипуном,  саблей, высокой бараньей шапкой,
конем да пикой, и они уже не жалели на это хлебного жалованья.
     В радостном оживлении,  с песнями,  криками въехали гости с верховьев в
черкасские стены и проскакали на площадь, к войсковой избе.
     По  установленному чину,  на  полную  казаками широкую,  шумную площадь
вышел Корнила Ходнев и  с  помоста торжественно объявил,  что  польские паны
вероломно  напали  опять  на  украинскую землю,  пожогом  и  грабежами желая
вернуть свое прежнее панство. От имени государя он призывал казаков на войну
и предложил выбирать походного атамана.
     Первые прорвались те,  кому  раньше не  было  дано  право вмешиваться в
казацкие споры и решать донские дела. Закричали вновь прибылые казаки:
     - Ивана Тимофеевича Разина волим в походные атаманы!
     - Иван Тимофеевич -  славный казак! - поддержал Корнила. - Я мыслю, что
вся войсковая старшина вместе со мной за него скажет доброе слово.
     - Иван Тимофеевич с батькой еще хожалый.  Ему не впервой бить панов!  -
согласился и войсковой есаул Самаренин.
     - Ивана Разина! Дядьку Ивана!
     - Иван Тимофеевича! - закричали со всех сторон.
     И поход решился...
     Выбранные на  кругу  верховые станицы под  началом своего любимца Ивана
Разина двинулись опять на войну.
     Для голытьбы не было лучшего атамана,  чем Иван Тимофеевич, а войсковая
старшина  вместе  с  Корнилой рада  была  отвязаться от  беспокойной пришлой
голытьбы и ее "баламутного" заступника.
     После избрания Ивана Корнила сам поднес ему серебряный чекан,  а есаулы
вручили  Ивану  кармазинный  алый  кафтан,   медный  колонтарь  со  стальным
нагрудником,  саблю,  в  рукоятку которой был  вправлен алмаз,  новую шапку,
витую плеть и подвели боевого коня под роскошною сбруей.
     Молодой  атаман  Зимовейской  станицы  с  достоинством  принял  высокую
войсковую честь:  не  так много -  за тридцать лет он стал атаманом Донского
войска,   выступавшего  на  войну.   Избрание  Ивана  делало  честь  и  всей
Зимовейской станице,  которая теперь ехала под войсковым знаменем, и впереди
нее  торжественно  везли  на  высоком  древке  с   серебряной  пикой  пышный
атаманский бунчук -  знак  походной власти Ивана.  Степан ехал в  этот поход
есаулом  своей  Зимовейской  станицы.  Он  снисходительно и  доброжелательно
усмехался,  поглядывая на  безусую  казацкую  молодежь  и  на  новоприборных
пришельцев,  которые в  первый раз в  жизни ехали на  войну.  Глядя на новых
бойцов,  Степан видел,  что беглые мужики будут в  битвах не  хуже природных
донских казаков,  что хватит у  них и  отваги,  и  сметки,  и сил,  а уменье
родится  в  самой  войне.  Ему  предстояло  вести  людей  в  бой,  и  Степан
присматривался к каждому казаку, угадывая, кто из них каков будет в битве.
     Молодые  скакали,  как  на  охотничью  соколиную  потеху,  в  радостном
возбуждении.
     Многим  из  новых  бойцов,  недавних  помещичьих крестьян  и  посадской
голытьбы,  было под сорок лет и более. Эти ехали на войну, как на пашню, - в
степенном и деловитом благоговении перед величием и важностью дела,  которое
собираются делать, собрав все силы, терпенье и мужество.
     Старые донские казаки ворчали на  то,  что в  прошлый поход не  дали им
добить до конца панов,  потому и приходится нынче покинуть дома и хозяйство,
снова идти по чужим землям в драку.
     Эти мысли и чувства были Степану ближе других.  Он тоже сжился с мирным
домом  и  без  особого вдохновенья покидал теперь  Дон  и  свою  семью.  Сын
Гришутка подрос, бегал по двору и занимал отца, который любил с ним возиться
и называл его не иначе, как казаком и атаманом.
     - Жалко мне тебя и  атамана Гришутку покинуть,  -  говорил Степан перед
разлукой Алене. - Да что тут поделаешь - опять своеволят паны! Мыслю, Алеша,
и года не минет, как мы их расколотим и ворочусь к вам домой!


     Первая рана

     Год был уже на исходе, а Степан Тимофеевич так и не слал вестей.
     Алена Никитична, оставшись одна, без мужа и брата, без стариков, только
с сыном, чувствовала себя сиротливо и одиноко. Нередко замечали соседки, что
глаза ее краснели и опухали от слез.
     - Грешишь!   -   строго  говорила  ей  большуха  Аннушка,   жена  Ивана
Тимофеевича.   -  Нешто  можно  так  по  живому  слезой  обливаться  -  беду
накликаешь!
     - Сиротно,  скушно мне,  Аннушка!  -  признавалась Алена.  -  Как вечер
придет - не могу: кукушкой плакать готова!
     - И все-то казачки как?!
     Алена молчала,  но про себя разумела,  что не так сиротливо Анюте: двое
больших детей у нее,  две работницы, конюх, да холостой деверек Фролка живет
с  ними вместе.  Войдешь к  ним  в  курень -  шуму,  смеху!  А  тут  как  на
кладбище... Гриша заснет - тишина. Слова ни с кем не молвишь...
     Алена  Никитична не  любила часто ходить к  Анюте,  чтоб  не  тревожить
Фролку, который каждый раз, как встречался с ней, загорался смущением.
     Когда  впервые  Степан  привел  в  дом  стриженую  Алешку,  Фролка  был
восьмилетним. С первых дней ее жизни в доме Иван со Стенькой и с ними Сергей
ушли  на  войну.  Между  восьмилетним Фролкой  и  стриженою Алешкой повелась
неразливная дружба.
     Мечтательный и немного ленивый,  Фролка с горячностью делал все, что бы
она ему ни велела. Старики добродушно дразнили его женихом Алешки.
     - Тили-тили-тилишок -  наш Фролушка женишок,  тили-тили-тесто - Ленушка
невеста! - шутила Разиха.
     Фролка и сам называл Алену своей невестой.
     - Пойдешь за меня? - спросил он как-то Алену, когда молодежь из станицы
весело  собиралась к  венчанью  в  Царицын,  несколько разукрашенных лентами
троек уже гремело колокольчиками на  улицах и  все от стара до мала высыпали
смотреть молодых.
     - За кого ж мне идти за другого!  -  со смехом сказала она.  - Сбирайся
скорее, да едем со всеми к попу в Царицын!
     - Нет, как вырасту, вот тогда, - прошептал ей Фролка без тени шутки.
     - А как вырастешь, то и вовсе! - бойко смеялась Алешка.
     Пришлый приемыш,  она  почти  не  знала подруг из  казачек,  особенно в
первый год  своей жизни в  станице,  стеснялась своей мальчишеской стриженой
головы. В ту пору Фролка был самым первым ее товарищем.
     Она росла, хорошела, взрослела.
     Когда Степан возвратился с  войны и  внезапно все повернулось в доме на
свадьбу Стеньки с  Аленой,  -  перед самым весельем Фролка исчез из дому,  и
только дня через два нашли его рыбаки на  острове за  станицей.  Он не хотел
поздравить Степана с Аленой и поселился с тех пор у Ивана.
     - Что-то он нас невзлюбил! - удивился Степан.
     - Ты у него невесту отбил, - усмехнулась мать.
     Фрол  приручался исподволь  и  долго.  Он  вдруг  вытянулся  нескладным
верзилой,  завел себе гусли,  забирался на островок и просиживал целый день,
напевая песни.
     Уходя на войну, Степан наказывал Фролке в нужде не забыть Алену. И Фрол
выполнял просьбу брата. Он привозил ей дров, приносил с Дона рыбы, занашивал
с поля дичину,  косил для скотины траву,  но ни разу за год отсутствия брата
не вошел к ней в избу...
     Четырехлетний Гришка любил своего дядю Фролушку,  почасту бегал во двор
к  Ивану.  Сидя на куче бревен в  углу под деревом,  Фролка тешил племянника
гуслями или рассказывал сказки.
     Алена  занималась хозяйством и  знала:  придет время -  Фрол  пересадит
Гришатку прямо через плетень в густую траву.
     И вдруг во дворе у Ивана послышались хлопоты, шум, наехали гости. Алена
хотела взять Гришку домой,  чтобы он не мешался у тетки, но Фрол сам вошел в
ворота,  принаряженный  в  новую  рубаху,  в  праздничный  синий  чекмень  с
галунами.
     - Ну-ка,  Никитична, без мешкоты приберись да и к нам. Войсковой атаман
тебя кличет...
     - Крестный?! - в каком-то испуге спросила Алена.
     - Да не бойся, он сказывал - с доброю вестью.
     Но Алена встревожилась еще больше: с какой же он вестью? Откуда? На что
ее может звать сам атаман?!
     Она хватала убор за  убором,  разбрасывая по  всему куреню свою женскую
рухлядь,  не зная,  что лучше надеть,  в  чем показаться.  Щеки ее пылали от
волнения,  она смешалась и поминутно теряла что-нибудь такое,  что через миг
ей казалось самым необходимым и подходящим к случаю.
     Аннушка в нетерпении к ней забежала.
     - Да  что  ты,  Алена!  Ведь  экий  великий гость дожидает тебя,  а  ты
мешкаешь,  право!  Содом натворила по всей избе,  а  сама негораздушкой экой
осталась!  Давай  я  тебе  пособлю  поскорее прибраться!  -  сердито сказала
большуха.
     Возле  ворот  Иванова  двора  два  десятка заседланных коней  кормились
травою по улице.  Усатый казак хлопотал,  насыпая в  торбы овес.  В  горнице
слышались веселые и слегка хмельные голоса казаков.
     - Здравствуйте! - робко поклонилась от порога Алена.
     - Здорова бувай. Так вот какова у Стеньки казачка! То-то он, бисов сын,
крестному на  показ  не  привез.  Бережлив  казак!  -  приветливо усмехнулся
Корнила.
     - От Стеньки меня никому не схитить,  Корнила Яковлевич,  -  отозвалась
Алена и пуще смутилась собственной смелости.
     - Шустра на язык! Сергею сестренка? - спросил Корнила.
     - Сестра.
     - Шустра сестра!  - подхватил атаман и сам засмеялся складному слову. -
Скучаешь, красавица, по Степану?
     - Все слезы льет, - выдала ее Аннушка.
     - Казачке лить слезы в разлуке - глаза проплачешь.
     - Тебе бы  пойти за  купца,  все бы  в  лавочке возле тебя отирался!  -
поддразнил один из войсковых есаулов, бывших в свите Корнилы.
     - Вестей нет, честной атаман! - возразила Алена.
     - А я и с вестями!  -  воскликнул Корнила и весело подмигнул. - Стенька
наш  большого  воеводы  жизнь  спас  в  сече  от  вражеской хитрости.  Удаль
казацкую,  сметку лихую в  бою показал.  Я  ныне ездил на  Москву по донским
делам.  Государево похвальное слово  привез  Степану  да  соболиное  царское