ди, ото всех особо.
     Ночной  рассказ продолжал тревожить его.  Степан пожалел,  что  хозяева
раньше,  чем он  проснулся,  ушли из дому.  Хотелось узнать:  что же сделает
монастырский Афонька с  Павлухой и  Любой?  Если  бы  можно им  было  чем-то
помочь!  Как  поможешь?  Опять кулаками на  правду весь свет наставлять?  Не
наставишь!
     "И  к  лучшему,  что  ушли!  Всей на  свете беды людской не  избыть,  и
вступаться за всех -  кулаков не хватит! "Свое дело ведай, в чужое не лезь",
- как сказал-то Алмаз Иваныч!" - подумал Стенька.
     Лес был не так велик.  Недолго пройдя, богомольцы увидели снова широкий
просвет между сосен.  Подходя к поляне, они услышали женский плач и какие-то
крики.
     На  открывшейся поляне старуха и  молодица,  впряженные вместо лошадей,
тащили соху,  взрывая пашню по пару. За ними широкоплечий Павлуха налегал на
рассошки,   а  длинноносый  монах  в  суконном  подряснике,   шагая  вослед,
размахивал плетью над головою Павлухи.

     Зять на теще капусту возил... -

     с озорством пропел купец-муравейник, глядя из-за кустов.
     Стенька смотрел на  все помутневшими глазами.  Тупая покорность Павлухи
поразила его.  "Да как же он терпит такой языческий глум?! А ну-ка, попробуй
кто матку мою запрягчи!.."
     Сердце Стеньки при  этой  мысли  заколотилось так,  будто в  самом деле
увидел он запряженной родную мать...
     Вдруг Павлуха остановился и решительно выдернул из земли лемеха.
     - Баста!  -  выкрикнул он.  - Бей, режь и хоть насмерть секи, сатана, я
боле не дам тебе измываться!
     - Не дашь?!  - злобно взвизгнул Афонька, подскочил и с размаху хлестнул
его плетью по шее...
     Не помня себя, Стенька кинулся к ним.
     - Не трожь, окаянный! - накинулся он на Афоньку.
     Монах попятился.
     - Ты кто таков? - спросил он, опустив свою плеть.
     Степан увидел вблизи красный нос, прыщавые щеки и узкие молочно-голубые
глаза, которые воровато прикрылись белесыми ресницами. Непривычный к смелому
голосу  и  решительной речи,  Афонька тотчас же  оробел перед  казаком.  Но,
заметив в кустах других богомольцев, он опять осмелел.
     - Паш-шо-ол! - заорал он и снова ударил Павлуху плетью.
     Стенька шагнул вперед,  выхватил из-за  пояса дорожный топорок и  одним
ударом перерубил у сохи обжу [Обжи - оглобли у сохи].
     Широкие ноздри его шевельнулись,  и к смуглым,  рябоватым щекам хлынула
кровь...
     - Ступайте домой! - сказал он всей тройке.
     - Чего ты творишь?! - зарычал на Стеньку мучитель.
     Обе женщины сжались, не смея ступить...
     - Вот так казак! - восторженно выкрикнул рыжий Агапка.
     Афонька со злостью поднял над головою плеть,  шагнул на Степана,  но не
посмел ударить его и отвел свою злобу, хлестнув по глазам Павлухи.
     Мать и Люба в один голос вскрикнули,  словно плеть обожгла их лица. Обе
ринулись к  Павлу,  который зажал руками глаза,  покачнулся и навзничь упал,
ударившись о рогаль сохи...
     Дыхание стеснилось в груди Степана.
     Топорок высоко взлетел у него в руках...
     Только ахнули все вокруг, и Афонька свалился с разбитой головой.
     Стенька сам в  первый миг не успел понять,  что случилось,  и удивленно
глядел на длинное мертвое тело возле своих ног...
     - Убил!  Ой,  убил!  -  завизжала первой старуха, забыв о своем сыне. -
Убивец ты, дьявол!
     - Вяжи душегуба! С нас спросят! - крикнул за ней купец-богомолец.
     Они всей толпой окружили Степана, не смея еще подступиться, схватить. И
тут  только понял казак,  что  наделал его непокорный нрав...  Он  разбросал
богомольцев, вырвался и без троп, без дорог скрылся в темном лесу...


     До всего тебе в мире дело

     Сосны стеной стояли куда ни глянь, и не было им конца-края.
     Лил дождь.  Ветер пронизывал стужей,  ломал вершины деревьев,  швырял в
лицо сухие колючие шишки.
     Степан потерял счет -  четыре ли  ночи,  пять ли  ночей он бродил среди
нескончаемых красных стволов.
     Перед  ним  расстилались болота,  топи,  и  их  приходилось  по  полдня
обходить стороной, то вправо, то влево...
     Голос отца звал Стеньку, слышался за лесным шумом...
     "Может,  за мой грех помер уж батька и надо мною душа его пролетает", -
подумал Степан.
     - Ты мне, батька, помог бы из лесу выйти, - взмолился Степан. - Пропаду
ведь я тут не по-казацки - без чести, без славы сдохну. А шел за тебя молить
бога...  Что грех случился - так с кем не бывает? Ты б меня вывел из лесу, я
б помолился, душу твою успокоил...
     Олениха с олененком прошли в чаще.
     "Сколь мяса!" -  подумал Стенька.  Ему казалось, что пожрал бы и мать и
теленка. "Да, может, то знак от батьки: иди, мол, за зверем!" - подумал он.
     Он  побрел по  оставшимся на  земле оленьим следам,  по звериной лесной
тропе...  И  "чудо"  свершилось:  стволы  расступились.  Свинцовым сумрачным
блеском сквозь прогал сверкнуло холодное море...
     Степан только слышал о море. Но те моря, о которых рассказывали Тимофей
Разя и  все  казаки,  представлялись солнечными и  знойными,  а  это  дышало
холодной, осенней мглой...
     Стенька,  шатаясь от устали,  пошел вдоль пустынного берега.  И  вскоре
встретил рыбачье жилье.  Лодка,  весла,  мокрые сети...  Лохматый пес грозно
поднялся от  порога избы...  На  его лай дверь отворилась,  и  вышел высокий
рыбак в холщовой рубахе.
     - Здорово, молодой! - приветливо крикнул он и, не ожидая ответа, широко
распахнул дверь. - Заходи, погрейся...
     Не  в  силах вымолвить слова в  ответ,  Стенька хотел перешагнуть порог
жилища, но в глазах помутилось, он качнулся... и только тогда пришел в себя,
когда уже без шапки и без сапог лежал на скамье.
     Старик ему что-то  сказал,  но  Степан не  ответил.  Пока тот выходил в
сени, казак снова бессильно закрыл глаза...

     Покойник-отец явился ночью в избу и уселся на лавке напротив.
     - Наделал дела,  сынок!  -  с  укором сказал он,  будто живой,  шаря за
голенищем табачную трубку.  - Сгубил человека без покаянья, а ныне его душа,
проклятая,  бродит,  вот так-то,  как и моя, да мучит меня, собака, - зубами
грызет, пристает: "Твой сын, мол, меня топором тяпнул, а ныне покою мне нет.
И тебе не дам же покою!.."
     - Назад не воротишь, - сказал Степан, - чего мне с ним делать!
     - Молись за него,  окаянного,  -  возразил Тимофей. - Он сказывает: "За
тебя молиться шел Стенька.  Стало, и ты повинен, что я околел без церковного
покаянья!"  Пошли мы с ним к ангелу:  мол,  рассуди нас!  И послал нас ангел
назад от ворот...
     - Чего же  он  сказал?  -  просто спросил Степан,  словно говорил не об
ангеле, а о станичном есауле.
     - Твой сын, мол, Стенька. Ты сам его сговори молиться. Хоть в монастырь
пусть идет пострижется, а покою проклятой душе добудет! - ответил отец.
     Дверь рыбацкой избы распахнулась, вошел убитый монах, по-волчьи щелкнул
зубами, распахнул синий рот, весь в крови...
     - Ага-а!  Вон куды ты  забрался!  -  накинулся он  на  старого Разю.  -
Печенку свою от меня спасаешь?! - Он страшно завыл, лязгнул клыками.
     Тимофей вскочил с лавки...
     - Батька! Постой!.. - крикнул Стенька, готовый еще раз убить Афоньку.
     Но старый Разя пропал вместе с монахом, как не было их обоих...
     Стенька проснулся в холодном поту. Пес заливался лаем за дверью...
     Старик рыбак рядом на  лавке спал,  вытянувшись во всю длину.  Глядя на
него,  Стенька вспомнил,  как,  умирая,  лежал такой же костлявый и  длинный
Разя.
     "Вот уж и помер батька,  и я не успел дойти в Соловки. А теперь и хуже:
на том свете покою ему не стало! - корил себя Стенька. - Да кабы шел я тихо,
по чину, как надлежит богомольцу, то, может, и дожил бы батька..."
     Он  вспомнил разом все  страшные рассказы своих спутников-богомольцев о
вещих снах, о явлениях душ умерших, о колдунах, о людях, убитых без покаяния
и молитвы...
     Приход  покойника-отца  и  убитого  монастырского приказчика  показался
Степану не сновиденьем, а страшной явью...
     Степан вскочил с  лавки,  схватил хозяина за плечо и изо всех сил начал
трясти.
     - Чего ты? Чего, молодой? - пробормотал спросонья старик.
     - Далече отсель монастырь? - нетерпеливо спросил Стенька.
     - Пошто тебе?
     - Свези меня в обитель,  отец!  Нельзя мне в миру... Не хочу грешить, а
грешу...  Православного загубил...  Кинусь игумну в  ноги,  чтобы  в  монахи
постриг... - бормотал казак, как в горячке.
     - Ишь ты какой!  -  усмешливо удивился старик.  -  Птица индейская ты -
больше никто...  Есть в Индии таки птицы: голову сунет в песок и мыслит, что
схоронилась.  Так-то и ты: "В монастырь!" Птица! Вчера мне рыбак встрелся на
море,  сказывал,  что Афоньку убили.  А что ж тут сказать?  Туды,  говорю, и
дорога. Какой же тут грех?!
     Старец глядел на  Степана веселыми,  молодыми глазами,  словно над  ним
смеялся:
     - Что  ж,  индейская птица,  поедим  да  поедем.  Робкому  смелости  не
вобьешь. Повезу.
     - Отколе ты взял, что я робок? - вспыхнул Степан.
     - Мира  страшишься,  людей  страшишься -  кто  же  ты  еси?  Боязливец,
реченный трус... Страха ради в монахи с таких-то лет!..
     - Нравом горяч я, - оправдываясь, пояснил Степан.
     - Горяч - не беда, - возразил старик, - и холоден - не беда. Сказано во
откровении Иоанна:  "Поелику ты  ни  холоден,  ни  горяч,  но  обуморен еси,
изблевати тя  от  уст  моих  имам!"  Афонька твой  сам  сколько душ  загубил
нипочем!..
     Но Степан был встревожен ночным сновидением и рассказал о нем старику.
     Старый рыбак  слушал его  тепло  и  с  сочувствием.  Он  поставил перед
Степаном миску с едой.
     - Ешь покуда, - сказал он, - а там и рассудим после. Силой тебя держать
не стану. Захочешь - не то в монастырь, хоть в пекло ступай...
     Молча Степан принялся за еду.
     - Послушь,  молодец казак,  - снова заговорил старик. - Шли два друга с
рогатинами в лесу.  Видят -  зверь человека дерет.  Пал один на колени, учал
молиться:  "Господи,  помоги человеку,  пошли ему чудо - пусть зверь почует,
кую неправду творит!" А товарищ его не молился -  схватил рогатину да всадил
зверю в брюхо.  Кто прав?  -  Старик засмеялся.  -  Так-то, Стенька! А ты: в
монастырь, молиться!
     - Куды ж ты велишь? - растерялся Степан.
     - На плечах не кочан,  смекай!  -  заключил старик. - А сонным видениям
веру дают легковеры.  Не батька к  тебе приходил.  Кто помер,  тот больше не
ходит. Сам ты себя терзал.
     В  напряженной задумчивости Степан сдвинул брови,  и оттого шрам у него
на лбу, оставшийся после драки за Сережку Кривого, стал еще глубже.
     "Сережка вон  тоже  сгубил человека,  не  в  монастырь ушел небось -  в
казаки!" - говорил про себя Стенька.
     Старик молча наблюдал напряженное раздумье казака.
     - Ну  что  же,  -  сказал рыбак,  -  иди погуляй по  бережку,  с  миром
простись.  Вишь,  море в ночи разыгралось. Маленько волна упадет, и я тебя в
монастырь отвезу.
     Стенька,  охваченный смятением и сомнениями,  вышел из избы рыбака. Ему
безотчетно хотелось остаться теперь одному. Старик мешал ему думать...
     "...хоть  правду  старый сказал,  что молитвой в беде не поможешь, коль
зверь человека дерет...  Да  что  же,  Афонька -  не  лютый ли  зверь,  пуще
волка!..  И зверя убить али грех?!  Да есть ли в таком и душа?!" - продолжал
размышлять Степан.
     Море шумело и  пенилось.  Волны невиданными водяными горами катились из
неоглядной дали, шли на Степана и вдруг, разбившись о берег у самых его ног,
шурша по песку,  убегали назад, как белые змеи. Влажный холодный ветер летел
над морем,  срывал с  гребней брызги и  бросал их в  лицо Стеньки.  С каждой
минутой ему  дышалось свободней и  легче,  словно  тяжелый камень  сползал с
плеча и  будто Степан с убегающею волною сам уплывал в этот морской простор,
который лежал впереди вольней,  чем донская степь... И вся эта ширь - море и
небо  -  вливалось в  сердце Степана,  и  сердце стало само просторным,  как
море...
     Из  бледного неба  вдруг  глянуло солнце  и  засияло над  всей  водяной
далью...
     - Вот краса так краса! - невольно шепнул Степан. - Ну и ди-иво!
     Стая чаек,  откуда-то  взявшись,  вдруг пронеслась над  берегом,  низко
спустилась  к  воде,   снова  взметнулась,   сверкнув  под  солнцем,   будто
подброшенная потоком  встречного ветра,  и  невдалеке от  Степана присела на
волны, ныряя в хляби и вновь возносясь на валах...
     "Земля-то ведь рай,  а они ее пакостят,  право!  Гадят да гадят вот эки
Афоньки и людям житья не дают! Вон рыба скакнула, вон птахи летят над волной
- и всем воля;  а человеку ни в небе,  ни в море,  ни на земле -  нигде воли
нету... Пошто же не задавить того, кто тать людской воли?!"
     Казак стоял недвижимо,  не  в  силах отвести глаза от сверкающего чуда.
Оно пьянило его,  заворожило, взяло в плен все чувства, напоило восторженным
ощущением жизни, праздника жизни...
     Шум  волны  сливался с  безумолчным величавым шумом  сосновых вершин за
спиною Степана,  и  он  не  слыхал,  как рыбак несколько раз окликнул его по
имени.
     - Ну что же,  индейска птица,  волна поутихла малость,  пойдем отвезу к
покаянию! - сказал старик с прежней усмешкой, тронув казака за плечо.
     Степан обернулся к нему и, ничего не ответив, снова отвел глаза к морю.
     - Ты что же? - спросил рыбак.
     - Ничего. Не пойду в монастырь. На Дон ворочусь... - буркнул Стенька.
     - На  До-он?!  -  весело протянул старик.  -  Ну,  туды я  тебя на моем
челночишке,  сокол,  не свезу.  Туды ты и сам доберешься!..  А море по нраву
пришло? - спросил он так, будто сам создал море на радость всем людям.
     - Краше зари небесной! - сказал от души молодой казак.
     - Вот то-то!  - ответил старик, словно он говорил уже раньше Степану об
этой красе.
     На другое утро Степан спросил старика,  какою дорогой лучше добраться к
Дону.
     - Спешишь!  Небось тебя по  дорогам ищут.  Того и  гляди,  наскочишь на
сыск, - остановил старик.
     - Я казак. На Москве казаков не судят, - уверенно возразил Стенька.
     - Вишь,  как просто-то жить в  державе,  -  с  обычной усмешкой заметил
рыбак. - Монах - человек ить церковный, - пояснил он Степану, - за него тебе
сам патриарх не простит.  А патриарх -  что Москве,  что Дону -  на всю Русь
один. Поймают тебя да, не спросив, и упекут в монастырь за решетку. Никто на
Дону и ведать не будет,  куда казачишка Степанка девался! Сиди-ка покуда тут
у меня. А как шум поуляжется после Афоньки, тогда и домовь..
     Старик любил рассказывать "басенки" и  говорил их  бессчетно много,  ко
всякому случаю жизни.
     - Слышь,  Стенька:  где бог сплоховал, там разумному человеку исправить
надо. До всего тебе дело на свете - тогда ты прямой человек! Слушь-ко. Ехали
два товарища.  Видят худой мост. Один говорит: "Починим, брат, мост". Другой
говорит:  "Не нами,  брат, сломано - не нам и чинить! Пошарим, брат, броду".
Один стал броду искать -  потонул.  Другой потрудился.  Глядишь, к нему люди
пристали, работу его скоротили вместе - и всем добро!..
     Стариковы речи были в  полном разладе с  тем,  что говорил в Посольском
приказе Алмаз Иванович.
     Кто  же  из  них двоих прав?  Алмаз -  мудрый царский советник.  А  тут
простой дед, безвестный рыбак! Тот велит не касаться чужого дела: твори, что
положено,  в  иное не суйся.  А  сей мудрец говорит:  "До всего тебе дело на
свете!"
     Степан охотно рассказывал старику обо всем,  что успел повидать по пути
на  север.  О  виденных им  обидах  и  бедах  простого народа,  о  том,  что
крестьянам осталось либо бежать на  Дон в  казаки,  либо,  как "дикой бабе",
уйти в разбой, жечь поместья, грабить и убивать богатых дворян.
     - Разбойничать -  что комаров шлепать,  -  поучающе возразил старик.  -
Слушь-ко  басенку,  может,  на  что  сгодится.  Шли два товарища по  лесу да
присели.  Силища мошкары налетела на них, жалит, язвит - беда! Один как учал
супостатов шлепать,  всю  рожу себе изнелепил -  а  их  все  богато,  так  и
зудят...  Другой натащил сучья,  костер запалил да  так всю их  скверность и
выкадил... Вот и суди! - добавил рыбак, подмигнув Степану.
     - Где же большого огня взять? - спросил казак.
     - А ты сам,  молодой,  поразмысли!  -  засмеялся старик.  - Сколь узлов
наплетут,  сколь советов тебе дадут -  и все хороши, а прикинешь по-своему -
лучше!  Куды сердце ведет человека,  с  того ему не свернуть.  Не я  тебя не
пустил к  чернецам,  ты  сам не  схотел,  да  смелости не хватало от замысла
своего отречься.  А тут перед взором море играет,  и сердце твое,  как море,
взыграло,  говорит:  "Люблю бури, Стенька, а ты в болото меня волочишь!" Вот
оно, сердце, и дало тебе волю!
     Иногда рыбак целыми днями молчал, и Степан оставался с ним, помогая ему
в починке снастей или на море -  в ловле.  Если же старик говорил, то всегда
так,  словно высказывал вслух  Стенькины мысли.  "И  как  он  узнал,  отколь
догадался, что так я думал?!" - про себя удивлялся Степан.

     Суровая  ширь  холодного моря  и  невольное одиночество научили Степана
искусству  думать,  а  общение  со  стариком  обогатило  его  великим  даром
сомнения: все задачи, доселе имевшие только одно, исстари привычное решенье,
вдруг стали двулики.  Даже бесчисленные притчи,  которые так любил рыбак,  о
двух  товарищах,  попадавших в  различные передряги,  скоро  стали  казаться
Степану слишком простодушными.
     - А я,  кабы третьим был с ними,  не так бы вершил,  - возразил Степан,
когда старик рассказал одну из таких побасенок.
     - Ишь ты! - одобряюще усмехнулся рыбак. - Коли не так вершил бы, знать,
свой ум в голове завелся... И пора! Не все-то чужим жить! Ты как чинил бы? -
с любопытством спросил он Стеньку.
     - Один,  вишь,  направо пошел:  "Хоть коня загублю,  да пешим жар-птицы
достигну",  другой  назад  повернул:  "Лучше  дома  останусь -  на  кой  мне
жар-птица, и кур на насесте хватит!" А я бы прямой дорогой обоих повел: коли
нас трое,  авось и сладим с бедой -  и кони и всадники будут целы!  - сказал
Степан.
     - А каб не пошли с тобой? - усмешливо подзадорил старик.
     - Повел бы чертей собачьих! - с жаром воскликнул Стенька.
     - Водить человеков -  великое дело,  -  серьезно заметил рыбак.  -  Сам
идешь да  споткнешься -  себе и  ответ за свою башку,  а  людей ведешь -  не
споткнись!..  Иван Болотников был таков -  ты слыхал?  Почитают его на Дону?
Хорошо!  Он почета достоин,  Иван-то Исаич,  за то, что народ возлюбил, а не
власть свою над народом.  Правдой горел, как огнем... Молодой я тогда был, в
твоих же  годах;  любил его,  света.  Легко за ним было на битву идти,  даже
смерть  принять  было  легко  за  его  великую правду...  Вот  кто,  Степан,
комаров-то не шлепал на роже, а на всю Русь костер зажигал... Зрячий вож был
Иван Исаич.  И слепым от правды его светло становилось! Ведь все человеки во
мгле ходят:  кто не вовсе слеп, и тот тоже бельмаст, как в тумане... А вожом
быть, водить человеков - глаз нужен зоркий!
     - Пошто,  дед,  говоришь, что все люди слепы? Отколь слепота? - задорно
спросил Стенька, привыкнув к тому, что дед говорит как бы притчами.
     - От безмыслия, сын: люди по вере ходят, а вера слепа есть.
     - Так что же, безверием жить?! Чай, не нехристи русские люди!
     Старик усмехнулся.
     - Апостол Фома в Исуса Христа не верил, и сам Христос ему дал уверенье:
ребра свои пощупать велел.  И  я тебе так-то:  пощупал -  тогда уж и верь на
доброе здравье!..
     - Щупать на  что,  когда бог  дал  глаза?!  Кто  слепой,  тот щупат!  -
возразил Степан.
     Старик качнул головой.
     - Иной раз и  зрячего глаз видит луг,  а  ступил ногой -  топь!  Ощупал
ногою - твердо! Тогда человеков веди...
     - А  есть на  свете,  чего ни зрети,  ни щупать не мочно?  -  добивался
Степан.
     - Люди бают,  что в море - русалки. А ты спроси меня: дед, мол, ты море
изведал, - есть в нем бесовски девы? Что ж я скажу? Не видал. Люди бают, что
есть