н...
     Степан  заново перековал коня,  в  шапку  велел  зашить червонцев -  на
посулы приказным корыстникам. Как-то раз приголубил Алену, но не по-прежнему
горячо, а словно бы с жалостью, отчего у нее нестерпимо заныло сердце тоской
и  тревогой;  взял Гришку за  руку и  повел его на берег Дона.  "Что он тебе
говорил у реки?" -  с опасением и страхом спросила Алена сынишку,  когда они
возвратились.  "А ничего не сказал.  Постоял,  поглядел на воду, погладил по
голове меня - да назад!" - ответил парнишка. Дочку Степан так и не держал на
руках.  Только раза два посмотрел на  ее  темно-карие глазки.  "Казачка!"  -
вызывая его улыбку,  сказала о дочке Алена.  Степан усмехнулся, но ничего не
ответил.
     В последние дни в нем зародилась уверенность,  что все-таки он добьется
в Москве освобождения брата.
     "Не тать,  не разбойник! Станицу повел домой без указа - конечно, вина.
Да не век же держать за нее атамана в тюрьме!  Иные на Волгу идут,  караваны
грабят,  купцов убивают -  не басурманов каких,  а  русских людей.  Ан и тем
прощенье бывает,  живут  себе  на  Дону...  Каб  война  с  кем-нибудь  опять
завязалась,  то сразу небось Ивана пустили бы:  надобен стал бы боярам такой
удалой атаман!..  Да  и  так доберусь,  увезу брата на Дон.  Уж мы с  ним на
радостях  съездим  к  Корниле  в  гости,  тряхнем  Черкасск!  Все  Понизовье
разроем!.."
     Степан сидел молча,  в который уж раз представляя себе беседу с Алмазом
Ивановым и подбирая все самые убедительные слова,  когда осторожно скрипнула
дверь и Алена, войдя в избу, остановилась у самого порога, не смея перевести
дыхание. Степан поднял голову.
     - Что ты?
     Алена молчала,  но губы ее дрожали, кривясь, и глаза были полны слез. У
Степана вдруг пересохло в горле. Все показалось каким-то томящим сном. Он не
мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
     - Ну!.. Чего?! - хрипло выдавил он из горла.
     - Серега приехал...  - пролепетала она, и слезы уже не держались больше
повисшими на ресницах. Они полились из глаз неудержимо, обильно...
     Разин медленно встал от стола.
     - Где Сережка? - спросил он.
     - Не смеет к тебе... Боится...
     Степан как во сне вышел за дверь.
     На  станичной улице  возле двора Сергея толпились соседи,  слышался гул
голосов. Какая-то пожилая казачка гнала из толпы ребятишек. Казаки и казачки
по всей улице выходили из дворов и тянулись в одну сторону, к дому Сергея.
     - Петянька-ау!  -  раздался по  улице детский пронзительный голосок.  -
Иван Тимофеевича Разина на Москве показнили!
     Степана будто ударили по голове обухом.  Ноги отяжелели, казалось - они
прирастали к земле, и приходилось их отдирать, чтобы двигаться дальше. Толпа
перед ним расступилась, и он оказался лицом к лицу перед Сергеем.
     Слов было не нужно: страшная весть была написана во всем обличье Сергея
Кривого.
     - Как проведал? - спросил Степан.
     Сергей заговорил было о  том,  что  Корнила сам плачет слезами от  этой
вести, что он велел не пускать из станицы Степана, покуда приедет он сам, но
Разин уже не слушал Сергея.  В  ушах его стоял звон.  Он молча повернулся от
толпы  и   вдруг  увидал  Аннушку  -   бледную,   с  вытаращенными  глазами,
задыхающуюся от горя и от быстрого бега. С высоко подоткнутым подолом бежала
она с огорода;  длинная и костлявая, остановилась она перед ним и всплеснула
запачканными землей большими руками.
     - Уби-или-и-и!  Уби-или-и!  - протяжно закричала она. Ее крик перешел в
пронзительный  вопль,   и,  закрыв  рукою  лицо,  она  оперлась  о  высокий,
обмазанный  глиной   плетень.   Оцепенело  смотрели  соседи  на   горькое  и
безысходное вдовье отчаяние Аннушки.  И  вдруг она подняла сухое,  без слез,
лицо и жестко, неумолимо взглянула на деверя.
     - Всем вам отцом он был.  Всех вас любил и берег. Только свою головушку
не сберег от злодеев!.. Что ты стоишь-то, что смотришь?! - вскинулась она на
Степана.  -  Братец родной!  Кабы ты так попал, небось он тебя уберег бы! Из
огня,  из тюрьмы и из моря бы вытащил!  Сам пропал бы, а братней погибели не
допустил!  А ты отпустил его, брата родного, на казнь, отпустил да приехал в
станицу с женой миловаться?! Живой остался?! А что в тебе проку, в живом?! -
наступала вдова на Степана.  -  Кому ты надобен,  кроме своей казачки?! Ведь
мой-то Иван, тот был атаман-то каков великий, за весь народ!..
     Аннушка вдруг ударилась головой о  плетень так,  что с  него посыпалась
глина, и опять пронзительно, без слез заголосила.
     Степан молча зашагал к  себе.  Не заходя в курень,  он вошел в конюшню,
заседлал коня.  Потом уже поднялся на крыльцо,  в дверях позабыл нагнуться и
больно треснулся лбом о косяк,  но не заметил этого. Подошел к стене, снял с
ковра и  засунул за  пояс два  пистолета,  пристегнул сбоку саблю,  захватил
пороховницу и  вышел.  Во дворе было пусто.  Степан сел в  седло и выехал из
ворот...
     Увидев,  что  муж  собрался куда-то,  к  нему метнулась Алена,  покинув
продолжавшую голосить Аннушку, и крепко вцепилась в стремя.
     - Степанка! Куда ты? Куда?! Всех погубишь - меня и детей... Не губи, не
казни Корнилу!.. Не езди, не езди, Степанка!.. Степанушка, голубь мой милый!
Меня и робят пожалей!
     - В Черкасск не поеду, - сказал он.
     - А куда же? - отпустив его стремя, озадаченно спросила Алена.
     Степан, не ответив, хлестнул коня.
     - Стяпа-ан!  -  закричал ему вдогонку Сергей. Но Степан ни откликнулся,
даже не обернулся...
     Только месяца три спустя заехал какой-то казак в станицу, крикнул Алене
с  седла поклон от Степана и  скрылся,  прежде чем Алена успела выскочить из
избы и расспросить его о пропавшем муже...


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
     ГУЛЕВОЙ АТАМАН


     "Всех хлебом кормлю!"

     По улицам Черкасска и по станицам бродили толпами беглецы из московских
краев. Они просили работы, перебивая места друг у друга, ссорясь и вступая в
драку,  на потеху молоденьким казачатам. Домовитое казачество с каждым годом
все  больше  нуждалось в  работниках,  но  все-таки  не  могло  принять всех
беглецов, и они бродили под окнами и по базарам, вымаливая корку хлеба.
     Многие  домовитые считали  выгодным  для  себя  держать  во  дворах  по
полсотне вооруженных людей для охраны скота и  добра от разграбления толпами
голодных людей.
     В прежнее время богачи охотно давали оружие в руки голытьбы и снаряжали
ватажки в разбойничьи набеги на Волгу и на соседних татар, с тем чтобы после
набега,  в уплату за ружья и сабли,  за порох и свинец, голытьба отдавала им
половину добычи.  Но  теперь богатей,  боясь  за  свое  добро,  не  решались
вооружать беглых.
     Ни  пастьба  скота,   ни  кожевенный,   ни  шерстобитный  промыслы,  ни
рыболовство и  солка рыбы,  ни  бурлачество -  ничего не могло поглотить эти
бессчетные толпы голодных людей, не находивших работы.
     В  базарные дни сотни беглецов без дела слонялись по базарам в  надежде
если не  выпросить,  то  стащить какой-никакой съедобный кусок.  Иные из них
продавали шапку, зипун, за зипуном рубаху и так, полуголыми, и скитались.
     - Эй,  урус! Продавай голова! - насмешливо крикнул на торгу в Черкасске
крымский купец одному из  таких оборванных попрошаек,  у  которого оставался
лишь медный крест на ничем не покрытой волосатой груди.
     - Продаю!  -  выкрикнул полуголый бродяга с голодным огнем в глазах.  -
Продаю!  Гляди,  православный русский народ, продаюсь басурманам! - закричал
он  ко всей базарной толпе.  -  Вези меня в  турскую землю!  Нет доли нам на
Дону!  -  Он рванул с шеи нательный крест, но, зацепив ниткой за ухо, не мог
его  сдернуть и,  не  замечая боли,  тянул нитку изо  всех  сил.  -  Вези!..
Покупай, вези! - исступленно кричал он крымцу.
     Из  толпы,  обступившей  отчаявшегося оборванца,  резко  шагнул  вперед
Сережка Кривой.  Крепкой рукой он  встряхнул обалделого малого за  тощую шею
так, что у того щелкнули зубы.
     - Куды  экий  срам,  чтоб  русский  христьянин в  туретчину  продавался
волей?! - воскликнул Сергей.
     - Что ж,  к боярам назад?!  Али жрать нам даете?!  -  окрысился тот.  -
Дворяне донские!..  Вишь,  "сра-ам"!  А подохнуть без хлеба не срам?  Целыми
днями таскаюсь без крошки - не срам?!
     - И то!  Довели,  что гуртом продадимся!  Пойдем в мухаметкину веру,  -
заговорили мгновенно столпившиеся бродяги.
     - Побьем, как собак, вас от сраму! - решительно пригрозил Сергей Кривой
пистолетом. - Сейчас полбашки снесу.
     И внезапно, схватив за плечо одного из бродяг, он решительно крикнул:
     - Пошли все ко мне во станицу: всех хлебом кормлю!
     - Ты что, сбесился, Сергей?! - напали на него казаки.
     - Чего я сбесился?  К себе,  чай, зову, не к кому! Эй, пошли задарма на
харчи! - заорал он на весь базар.
     Оборванцы   сбились   толпой,   недоверчиво  посматривая  на   шального
кривоглазого казака,  который и  сам не выглядел богачом,  подталкивали друг
друга локтями;  он  казался им  пьяным.  Но  их  нерешительность еще  больше
раззадорила казака.
     - Ну, идем, что ль, пошли! Ну, идем! - горячился он.
     Толпа оборванцев прошагала через Черкасск.
     С  удивлением глядели казаки  Зимовейской станицы,  соседи Сергея,  как
выскочив из челнов у  станицы,  во двор к  нему приплелась ватага в полсотни
раздетых и босых людей.
     Добытые  на  войне  кафтаны  и  кунтуши,  заботливо сложенные в  сундук
домовитой крестьянской рукой Сергея, вмиг были розданы самым голым.
     - Чем не казаки!  -  кричал Сергей,  любуясь делом своих рук.  -  А ну,
повернись-ка!  Кушак  подтяни,  а  шапку назад содвинь...  Так-то.  Лихо!  -
суетился Сергей.  -  Ален,  затевай пироги,  чтобы на  всех нам  хватило!  -
разгульно шумел он,  вытащив из куреня все свое годовое хлебное жалованье. -
Пеки пироги! - поощрял он. - Пеки изо всей!..
     Хлебного жалованья Сергея хватило дней  на  пять.  Он  свел  на  базар,
одного за другим, трех коней, разбил глиняную кубышку, припрятанную в печной
трубе до женитьбы, и высыпал пригоршню золота и серебра... С утра до ночи во
дворе у него стоял шум и гомон,  Сергей,  возбужденный вином, кричал на весь
двор:
     - Сам бежал из рязанских земель!  Сам мужик!  Как пущать православных к
татарам в неволю? Всех беру за себя! Кто схотел, тот живи!..
     Во дворе у Сергея,  свалившись вповалку на примятой росистой траве,  по
ночам храпело целое мужицкое царство.
     Разогретые   вином,   люди   рассказывали   о   дворянской   неволе   в
Нижегородчине, Саратовщине, Рязанщине и Калужчине. Грозили кулаками Москве и
Черкасску...
     Сергея позвали в станичную избу.
     - Пошто  скопил столь мужиков у  себя  во  дворе?  -  спросил станичный
атаман.
     - Тебе что за  дело!  В  работники всех наймовал.  Корнила,  чай,  боле
набрал!..
     Его  отпустили.  Донской уклад позволял каждому казаку "брать за  себя"
беглецов и кормить из своих достатков.
     Когда мужицкая ватага все  пропила и  проела,  что  нашлось во  дворе у
Сергея,  станичная старшина ожидала,  что  в  Зимовейской станице все  скоро
утихнет.  Не тут-то было!  Все остались на месте.  Выйдя на Дон с  бреднями,
кое-как наловив рыбешки, опять во дворе у Сергея хлебали уху. Сергей забежал
к Алене,  просил взаймы хлеба, пообещав, что вернет сторицей. Алена дала два
куля.
     Дней через десять ватага в доме Кривого выросла вдвое.  Все проходившие
через  станицу  голодные  и  бездомные  мужики  оставались  тут.  Собравшись
крикливым и тесным скопом,  судили, рядили. И вдруг поутру однажды поднялись
и отправились в степь за станицу, неся лопаты, веревки и колья.
     Станичная старшина с  любопытством и  недоумением глядела  в  степь  со
сторожевой вышки.  В степи толпа мужиков размеряла веревками землю,  вбивала
колья.
     - Пахать хотят! - в волнении прошептал атаману станичный есаул.
     - А ну, поскачи-ка разведай, - так же шепотом приказал атаман.
     Есаул помчался в  степь,  но едва приблизился к  толпе,  как мужики его
обступили, не давая дальше проезда.
     - Станицу, что ль, новую ставить сошлись? - спросил есаул.
     - Ступай-ка,  ступай подобру!  - погнали его. - Виселиц в поле наставим
да вешаться с голоду станем!
     Тревога росла среди казаков. Станичный есаул поскакал в войсковую избу,
в Черкасск...


     От дождя только в воду

     Как  опаленный грозою дубовый пень,  одиноко и  неподвижно стоял Степан
Тимофеевич у самого берега,  вглядываясь в густую осеннюю ночь, простершуюся
над водами Дона и темной невидимой степью.
     Изредка молнии озаряли у  его  ног  белоголовые волны  и  освещали едва
заметный сквозь дымную завесу ливня знакомый остров, куда он с детства ездил
рыбачить, да черную линию берега, за которой лежала родная станица.
     За Доном, в станице, стоял и его курень.
     Хлестал осенний, холодный дождь.
     На  берегу не  было  ни  одного челна для  переправы и  приходилось под
ливнем в голой степи ожидать утра, когда на реку выйдут люди.
     В станице не было видно ни огонька.  Даже собаки молчали,  забившись от
дождя по конурам.
     "Живы ль там Алена с  детьми?  Что с ними?  А может,  прошел уже слух о
моей смерти и к казачке присватался какой-нибудь бродяга?" - с горечью думал
Степан, глядя в ненастную тьму.
     На Украине не унималась, пылала война против польского панства. Кошевой
атаман Сирко с прежними товарищами не сложили оружия, не сдались и поклялись
не сдаваться. Степан, уйдя с Дона, пристал к одному из "загонов" Сирка.
     Страшное междоусобье терзало всю  Украину.  Войсковые вожаки  Запорожья
переметывались с одной стороны на другую, они предавали и родину и народ. За
вожаками переметывались попы  и  шляхетство,  и  только хлопы по-прежнему не
смирялись и бились за волю равно как против поляков, так и против российских
бояр и  своих украинских помещиков.  Как из  России бежали крестьяне на Дон,
так  со  всей  разгромленной  и  пылающей  Украины  бежали  хлопы  в  отряды
неугомонного атамана Сирка, слывшего верным народу.
     На  всем пространстве между Днестром и  Бугом шли сечи,  горели усадьбы
помещиков и  вздымались виселицы и  плахи.  Мятежных хлопов вешали и рубили,
варили в  кипящем масле и  жгли на  кострах.  Они отбивались от  наступающих
польских войск до последнего часа, а когда приходило сдаваться, запирались в
подвалах,  клетях,  хатах и  сами себя взрывали на  бочках пороху,  чтобы не
даться живыми в руки врагов...
     Мир наконец водворился между Россией и  панской Польшей.  Но этого мира
бояре добились за  счет раздела Украины.  Не  менее жадная и  жестокая,  чем
чужеземцы,  украинская шляхта  вводила для  украинских хлопов свою  панщину.
Царь  раздавал  украинской шляхте  дворянские звания  и  дарил  крестьянские
земли.  С  растерзанной и поруганной родины многие казаки бежали искать себе
новой отчизны на Дону -  в последнем гнезде старинной казацкой воли, где еще
не было ни панов, ни дворян...

     Молнии  озаряли лицо  Степана с  глубоким шрамом на  лбу,  с  нависшими
густыми бровями и мокрой всклокоченной бородой.
     Нетерпеливо,  пронзая взором  осеннюю ночь,  Степан  силился разглядеть
сквозь ливень и тьму, что творится на том берегу.
     "А что на Дону?  -  думал он.  -  И  на Дону пануют паны -  не те,  так
другие... Сказал Иван слово против низовых панов - и сожрали его..."
     Ветер  подул резче,  сгустил тучи,  и  частый дождь стал  сечь  прямо в
глаза.
     "Может,  и к Алене присватался тоже не побродяжка, а домовитый пузач да
увел из  станицы к  себе в  хоромы,  шелками,  намистами,  шалями задарил ее
совесть...  Чай,  Гришку заставил батькой себя величать,  - со злостью думал
Степан и  вдруг усмехнулся:  -  А Гришка не станет!..  Разин нрав в нем:  не
станет!..
     Чай, в ноги падет казачка, завоет со страху. А я скажу: "Что же, любовь
да совет! Ай Стенька не сыщет моложе тебя да краше? Пойду в поход - украинку
себе приведу,  а не то и черкешенку,  что ли".  А взмолится все же Алена, на
коленях станет стоять -  и не прощу!.. Гришку с собой увезу в поход; пусть в
батьку растет,  сызмала научу его быть казаком...  А Сережке башку сверну за
Алену.  Тоже брат, мол, остался! Чего смотрел? Послухом в церкви был за нее?
Венец держал,  а верность держать не сумел?! Всего искалечу, чтоб на коня не
сел в жизни... ходил бы под окнами, корки на пропитанье собирал...
     Стану в станице жить,  скоплять голытьбу. Не одолел Корнилу Иван, так я
его одолею:  с тысячу казаков наберу - да в Черкасск походом... Свернем рога
понизовым,  всю старшину к  чертям растрясу,  стану трясти,  как груши...  В
войсковой избе сам атаманом сяду,  а есаулами посажу Еремеева да...  Сережку
Кривого,  а  Черноярца -  письменным:  пусть пишет к  царю отписки...  А  то
задавили,  дьяволы,  Дон...  Там паны, а тут понизовые богатей. А голытьбе -
повсюду беда...  По всей земле схорониться негде:  от дождя только в  воду -
один спас!..
     Ишь,  нигде ни огня. Все спят, а я уж приду - растревожу! Уж я покоя не
дам... Хоть и сейчас во станицу, так всех и вздыму: "Вставай, казаки! Степан
Тимофеич вернулся! Слезай, что ли, с печек, чертовы дети! Ставь чарки, Алена
Никитична!   Стосковалась,  голубка?  Твой,  твой  казак,  Стенька,  живенек
пришел!.."
     И вдруг Степан встрепенулся.
     - Гей,  атаманы! - воскликнул он громко. - Казачье ли дело ждать, когда
с неба капать не станет,  да солнышко подогреет воду в Дону, да старый дедко
приедет на челноке?
     - Эге,  Стенько! - откликнулся старческий голос рядом из ивняка. - Що ж
ты умыслив?
     - Скидайте жупаны да кожухи,  облегчайтесь.  Черт нас не возьмет. Гайда
на тот берег, там хватит на всех горилки!..
     - Э, лих его взяв бы! Мокрее не будет! - отозвался второй голос.
     - Вправду, пийшли, братове! - откликнулся третий.
     Берег  ожил  вдруг  голосами.  Из-под  кустов повыскакивали запорожцы и
стали кидать на землю шапки,  шаровары, жупаны, кунтуши, сваливая все в одну
кучу.   Через   несколько  мгновений  сверкнувшая  молния  осветила  десяток
полураздетых казаков на берегу.
     - Утре пришлем мальчишек за всей одежей, - заметил Степан.
     - А неха пропадае,  не жалко!  - воскликнул запорожец, оставшийся вовсе
голым, в одной только шапке на голове.
     - Кидай вже и шапку, Мыкола! - шутя предложил другой.
     - Кинь, Панько, свий правый чобит, а я тоди шапку кину!
     И  все  засмеялись,  потому что  каждый знал,  почему Мыкола не  бросит
шапки,  почему Паньку дорог правый чебот.  Когда, разбитые польским войском,
они рассеялись на малые кучки и,  уходя с Украины,  хоронились то углежогами
по  лесам,  то  на хуторах пастухами,  то нищими-слепцами бродя по базарам с
пением молитв,  а  то  ночью  обертывались удальцами-разбойниками,  налетали
ястребами на панские вотчины,  жгли дома,  убивали старых и  малых,  не щадя
никого,  и  опять утекали прочь,  -  вот тогда-то и завелись у них похоронки
награбленного добра  -  в  лохмотьях  под  разодранным платьем,  в  подошвах
замызганных сапог, в полинялых, засаленных шапках и в кушаках...
     И казаки смеялись веселой шутке, стоя под проливным дождем.
     - А  як дид Черевик поплыве,  когда у него у кожуси и грошей и перстней
богато зашито?! - смеялись казаки.
     - А  так у  кожуси и  поплыву!  Не  молодый,  не  втопну!  То вы слаби,
молоденьки, а мы, диды, дужче молодых.
     - Гайда! - подбодрил криком Степан.
     И  вся  ватага  бросилась  разом  в  холодные  волны.  Над  ними  реяли
непрестанные молнии.  Холод жег  тело,  сводил мышцы,  теченье сносило вниз,
грохотал гром. Но только посмеивались казаки, громко перекликаясь в воде:
     - Тримайся [Тримайся - держись], диду Черевиче! Як тебе кожух, тримае?
     - Тримае, сынку, тримае, - ворчал, отплевываясь от волны, старый казак.
- Мне у кожуси тепленько...
     - От, паны браты, чему я дождика не чую? Мабуть, вин вже скинчався?!
     - Эй,  Стенько!  В  тебе голос дужий.  Скрычи жинци,  щобы на  бэризи с
горилкой стричала!..
     П