а кучка
донцов... и вот уже все потекло, покатилось прямо к холму, где стоял Степан,
прямо на пушки Сергея...
     - Ату их!  Ату-у!  Улю-лю-у!  -  как на  потешной травле псарям,  вопил
воевода Барятинский, поощряя рейтаров к погоне за беглецами. Он удало мчался
вместе с рейтарами, рубил сплеча казаков и павших топтал конем.
     Только тут  Разин  понял  свою  ошибку:  привычные биться конно,  пешие
казаки Ерославова чувствовали себя  беспомощными и  робкими,  встретившись с
конным врагом. А Барятинский был довольно умен: когда казаки побежали, он не
погнал их  прямо,  где ожидал его стрелецкий заслон под началом Чикмаза,  а,
охватив их дугою,  еще раз обманул атамана, изменив направление и стремясь к
наугольной  башне  Симбирска.   Пушки  могли  бы  смешать  и  замедлить  его
стремительность,  и  Чикмаз  успел  бы  тогда  перестроить своих  стрельцов,
отрезав путь  к  башне острожка,  но  пушки были  бессильны:  донская пехота
смешалась с рейтарской конницей.  Бить по врагу из пушек -  это значило бить
по своим. Не ударить из пушек - рейтары ворвутся на холм, перебьют пушкарей,
захватят все  пушки  и  повернут их  против осадных войск,  чтобы  выпустить
вылазку из острожка...
     - Сережка-а!  Лупи,  не жалей! - закричал в этот миг Михайла Ерославов,
теснимый конницей. - Бей из пушек, Сережка-а!
     - Пали! - хрипло выкрикнул Разин вместо Сергея.
     Недружно,  нестройно грохнули пушки с холма. Трясущимися руками пушкари
совали в  запалы зажженные концы фитилей,  чтобы бить по  врагу,  но убивали
вместе с врагами и своих...
     Разин  видел,  как  рядом  падали казаки и  рейтары,  сметенные близким
ударом пушечной дроби, как воеводская конница сбилась с лада и в ужасе перед
пушками отступила от  Сережкиного холма.  Но  опытные в  боях начальные люди
сдержали рейтаров, построили и повели их снова вперед, упорно прорываясь под
стены  острожка.  Однако навстречу им,  из  кустарников,  откуда не  ждал  и
Степан,  разом поднялись дула пищалей и  встали стрельцы Чикмаза.  Эти  были
привычны к  пешему строю.  Пятьсот пищалей ударили прямо  в  упор,  в  морды
мчавшихся лошадей,  в  груди  и  головы  всадников.  Копья  встали  железной
преградой на их пути...
     - Ай да Чикмаз! Поспел молодец! - радостно вслух одобрил Степан.
     Но конники Барятинского не смешались.
     - Под стены! Вперед! - кричали их начальные люди.
     И  вот  они  дорвались до  стрельцов,  вот врубились в  пехоту Чикмаза,
оттесняя ее все ближе к стенам острожка,  к воротам. Вот слышно - осажденные
криками со стен подбодряют конников к бою.  Вот-вот рейтары сломят последних
стрельцов и обрушатся на заслон у ворот острожка...
     "Конницу из засады!" -  подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел
сказать вслух, как Боба уж понял его.
     - Не время еще, Стенько! - сказал полковник, сам в волнении теребя усы.
     И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им
из-за леса,  и  свежий рейтарский полк вырвался из лесу и  понесся под стены
острожка на помощь первому...
     Разин знал,  как  и  Боба,  что  должен быть,  что есть у  Барятинского
засадный полк. Он знал, что засадный полк вот-вот вступит в битву. Сергей уж
давно подготовил для  этой  минуты пушки,  чтобы ударить засадному полку под
крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать
его было пушками...
     И  вот  еще  -  третий конный полк вылетел на  ту  же  поляну с  другой
стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский...
     Сколько же их?!  Степан и  Боба переглянулись -  оба стараясь не выдать
друг  другу свое  смятение.  Но  вдруг этот третий полк с  визгом и  криками
ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел,
как раз в самую пору, Пинчейка...
     - Теперь и пора! - твердо сказал Разин Бобе.
     Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время
возле него в  ожидании молоденький запорожец забил в  тулумбас,  внизу,  под
холмом, затрубили накры, и запорожцы - от Волги, Еремеев - от Свияги ударили
конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь...
     В  последний миг  дня еще раз проблеснуло солнце и  скрылось в  лесу за
Свиягой,  а  вслед  за  тем  снова  нашли  клокастые темные тучи  и  полился
немилосердный,  казалось,  до  самых  костей проникавший дождь  с  раскатами
грома,  с  осенней бурной грозой...  В  наступивших сумерках и  густом дожде
бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли
в  размахе,  поднявшись над  головой своего  же  неузнанного товарища...  Ни
бойцы,  ни их предводители с  обеих сторон не знали и сами,  кто кого больше
теснит,  кто отходит,  кто наступает,  чьих коней выбегает все больше из боя
лишенными всадников...
     В  тумане  и  мраке  теснила рейтаров конница Разина,  наседая на  них,
прижимая к  прибрежным кустам.  Рейтары  рвались  из  окружения конницы,  но
только,  казалось,  вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из
кустов, из-за пней, из-за кочек... Рейтарам не было места, чтобы оправиться.
Тесно...  нельзя построиться,  разогнаться стремительным бегом... Стесненные
кони храпели и дыбились,  терлись их крупы о крупы,  а снизу за конские ноги
из  мрака  цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы,  подрезая под  самые
щетки  ноги  коней,  невидимые  вилы  вспарывали  коням  животы,  или  вдруг
внезапной дружной пальбой ударяла сотня  мушкетов из  темных  кустов или  из
камыша, из самой воды...
     Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют
их расстроенные ряды,  -  они устремились бы в ужасе в бегство,  но сумрак и
дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество...
     Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва
разыскав его в  сумятице боя,  добрался с полсотней людей посланный ранее из
разведки отхода поручик.  Он  сообщил воеводе,  что  все  поле боя  обложено
бессчетной разноплеменной ордой  и  остался лишь  узкий  проход вдоль  самой
Свияги.
     Бывший  возле  Барятинского трубач подал  знак.  Медный голос  прорезал
разноголосый шум боя,  и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще
три  медных голоса,  будто в  ответ,  повторяя в  точности тот  же  напев...
Разинцы,   не  поняв  значения  этих  необычайных,  новых  для  них  звуков,
заколебались.  Иным из них показалось,  что с трех-четырех сторон из мрака и
ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков.
     - Уходят!  Уходят!  Братцы!  Казаки! Гони! Добива-ай! - голосил Степан,
прежде других догадавшись,  что рейтары спасаются бегством. - Сережка! Пушки
на кони - в уго-он!
     - Экая темень,  Степан!  Что  тут пушки!  -  подъехав и  вытирая мокрой
шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. - Ну, мы знатно
им дали! - добавил он, словно битва уже завершилась.
     Конечно,  Сергей  был  прав.  Пушки  были  в  такой  непросветной  ночи
бесполезны.  Но как упустить врагов,  когда силы довольно,  чтобы их всех до
единого перебить, как попавших в облаву волков.
     - Добить до конца! Что нам темень! - оборвал атаман Сергея. - В уго-он!
- грянул он и  с  поднятой саблей пустился вскачь в  ливень и  мрак вслед за
бегущим хваленой немецкой выучки  войском,  увлекая в  погоню народную рать,
распаленную битвой и верой в свою победу.
     Так  было в  Саратове,  так  в  Самаре:  Терешка подыскивал для Степана
большой дом,  в  каком подобает жить атаману,  а Марье рядом с ним домишко с
садиком в зелени,  чтобы никто не видал,  когда атаман к ней зашел, когда от
нее вышел.
     В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома.  Степана он
поместил в  покинутом купеческом доме,  хозяин которого скрылся в острожек с
дворянами и  Милославским.  Позади этого дома,  в глубине купеческого двора,
жил  домовый приказчик,  который сам  знал  за  собою  довольно грехов перед
горожанами,  чтобы  тоже  убраться с  хозяином в  стены острожка.  Тут-то  и
поместилась Маша.
     Изба с  утра была топлена.  Марья согрелась,  вздула огонь,  и  хотя за
окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за
то,  чтобы все  устроить к  приходу Степана.  Она  велела принести еще дров.
Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы...  Не  хотела:
все для него своими руками!
     Высоко  подоткнув сарафан,  Марья  вымыла начерно избу,  потом  послала
Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом.  Не лето - мухи
не наберутся, а дух - так уж дух!
     Обозного казака послала топить во дворе баню,  велела сготовить веников
- знала, что атаман любит крепко попариться...
     И  пока хлопотала о  том о  сем,  все дальше уходили утренние сумрачные
мысли,  которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А
мысли в  шатре были обидные,  горькие:  Марья думала о  том,  что  все время
похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью -  с
шубами,  сбруей,  дареными лошадьми,  с коврами,  с какими-то сундуками... А
Степан проезжает в  походе мимо,  не остановится,  словно ее и  нет,  словно
забыл о ней.
     И  вот  так покинет в  шатре где-нибудь в  поле одну под дождем,  да  и
забудет - сам дальше с войском уйдет покорять города...
     Марья успела наставить на стол всяческой всячины -  что откуда взялось!
Какая-то  симбирская купчиха прибралась,  нанесла в  поклон  свежей свинины,
квашеной капусты,  Яблоков.  Говорит:  "По-соседски,  на новоселье..." Марья
подумала:  "Знать, муж не поспел товары припрятать!" Любопытно и недоверчиво
купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила:
     - В законе живет с тобой али балует только?
     Маша вспыхнула:
     - Неуж я на потаскуху похожа?!
     - Законны-то  не  бывают такие красавицы.  Я  ведь  сама...  -  Купчиха
оборвала свою речь,  усмехнулась и,  гордо закинув голову, совсем по-другому
сказала:  -  Таких-то и  любят!  А законные что же?  Тебя не касаемо,  что я
сказала,  ведь вот ты какая,  -  вдруг подольстилась она.  - Тебя и законную
грех не любить!  - Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. -
Ай в чем пособить? - готовно спросила она.
     Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце.
     Даже тогда,  когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота,
встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом-солью,
а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных,  -  даже тогда
она  среди  общего  ликования  оставалась  одна,  в  стороне  от  Степана  и
окружавшей его общей радости...
     Кто-то шепнул купцам,  или они догадались и сами,  кто она такова, - ей
нанесли даров.  Не  за  красу  ее  -  думали  угодить атаману.  А  он  вдруг
нахмурился...
     "За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки
от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!"
- в иной день думала Марья,  но тут же она сама пугалась своего ропота:  как
бы не услыхала судьба,  как бы не сотворила с  ней хуже!  А вдруг он покинет
ее, - куда ей тогда?
     В  это  утро перед симбирской битвой Степан зашел к  ней,  сказал,  что
впервой за все время нынче ждет большого боя с  воеводами.  Марья поцеловала
его,  как мужа, перекрестила, как когда-то Антона, когда подступали к стенам
ногайцы.  Заметила,  что  Степану не  нравится...  "Небось каб  его  казачка
благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!" - с
болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи.
     "А  все же заскочил!..  Сокол буйный мой,  заскочил во шатре проведать,
похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! - утешила себя Марья. - А
кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!"
     "В город идти велел,  -  знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы
велел на струга подаваться или в  шатре сидеть в  поле..."  -  думала Марья,
постилая постель.  И вдруг ей представилось,  что Степан сейчас в битве, что
он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела
стелить постель -  вдруг  судьба ей  назло нанесет ему  рану,  а  то  и  бог
знает...
     За окном то и дело сверкали молнии,  почти непрерывно гремел гром. Маше
сделалось жутко.
     "Чего же  они не едут?  Какая тут может быть битва?!  Поколют,  порубят
свои своих в темноте - ведь эка погода!" - подумалось Маше.
     Огонь в  печи  давно догорел.  Изба освещалась лампадкой перед иконами.
Свечи Марья жалела:  знала - Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви
завтра купить, не забыть...
     Как вдруг в  непогожей ночи залаяли издалека собаки,  их лай подхватили
другие,  по ближним дворам;  и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра
на улице зазвенела казацкая песня...
     Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот-вот войдет он
сюда...  И вошел...  Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова,
Алексея Протакина. На пол текла с них вода...
     - Вот так тепло у тебя,  атаманша! - воскликнул Степан, скидывая кожух.
- Намокли мы  и  иззяблись доволе!  Чего  там  есть,  чтобы  погреться да  с
праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день
нам дался!..
     Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы.
     - Банька топлена, атаман, - в смущенье сказала Маша.
     Еремеев  при   слове   "банька"  повел  на   нее   лукавым  взглядом  и
усмехнулся... Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой.
     - На всех вас там веников изготовила, - нарочито громко добавила Марья.
- Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!..
     - Мы уж парились,  как в  ту сторону воеводу гнали,  а ныне к столу нам
поближе, - весело возразил Степан.
     Преследуя Барятинского,  Разин гнался за  ним верст пятнадцать.  Ночь и
гроза  остановили погоню.  Оставив Сергея Кривого с  Бобой караулить воеводу
возле какого-то  большого села над  Свиягой,  Степан возвратился в  Симбирск
доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех
стен   осажденного   городка,   подбодрить   промокших   насквозь   казаков,
распорядился всем  выдать по  чарке,  чтобы согреться,  велел жечь  костры и
бросать в острожек всю ночь приметы {Прим.  стр. 232} с огнем и только после
всего добрался до Марьи...
     - Что ж, ныне, браты-воеводы, знать-то нас с одолением ратным! - подняв
свою чарку, возгласил Степан. - За ратное одоление, братцы!
     Маша хотела уйти от  гостей,  но Степан остановил ее и  велел подносить
чары.  Подносила по старинному обычаю,  с поцелуями,  и оттого почувствовала
себя как  жена.  Кланялась,  угощала.  Зажгла свечи,  чтобы стало повеселее,
подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно
говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек...
     В  первый раз Степан завел к  ней своих есаулов,  в  первый раз при ней
говорил о  своих больших делах,  держался,  как  дома,  хвалил стряпню,  сам
потчевал всех.  И Марье было так хорошо,  что она не жалела мятного квасного
уюта,  который  растаял  в  кислом  запахе  сушившейся казацкой  одежды,  не
заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами...
     Есаулы ушли поздно за полночь.  Степан вышел вместе со всеми.  Марья не
смела спросить,  вернется ли он к  ней.  С  трепетом прильнула ухом к двери,
услыхала,  что он  стоит у  крыльца,  прощаясь с  есаулами.  И  успокоилась,
поняла, что вернется
     Степан возвратился в избу.
     Маша с  ним осмелела:  кинулась,  обхватила за шею,  прильнула к  нему,
лаская,  гладила голову,  плечи,  лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не
держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда,
когда он оставался с нею.  Степан нетерпеливо,  хотя с осторожностью, снимал
ее руки с шеи. Маша заплакала...
     - Ты что? - удивленно спросил Степан.
     - Ты как рвешься куда-то... Постыла тебе я...
     - Да  войско же,  Марья!  Ведь не в  бобки играемся -  рать!  Воеводу я
недобитком оставил. Боюсь, убежит!..
     Сквозь слезы она засмеялась.
     - Воевода бежит от  тебя,  а  ты  же страшишься!  Али на долю тебе иных
воевод не осталось? Не гончий пес ты - за зайцами по полям гоняться. Укажи -
его  и  твои есаулы поймают,  к  тебе приведут!  Всюду сам,  всюду сам -  не
каменный тоже и ты!  Наумыча,  что ли,  послал бы,  ведь самому тебе надобен
тоже когда-то  покой!  Сережка да Боба небось воеводу к  тебе на веревке уже
волокут!
     Марья опять обняла, оплела, прижалась.
     - Постеля ждет,  Машка твоя по  тебе вся иссохла...  Али больше тебе не
люба?! - шептала она, ласкаясь.
     - В бабьих баснях русалки такие бывают:  косой заплетут, травой водяной
запутают, зацелуют... Зелье мое ты отравное, Машка!
     Усталый от битвы, радостный боевой удачей, слегка захмелевший атаман не
долго противился ее уговорам.
     "Али  мои  есаулы  похуже князей в  бою!  Добьют без  меня  воеводу.  И
вправду,  Наумыч двоим только верит - себе да мне!" - оправдывал себя Разин,
когда Марья снимала с него саблю и пояс.

     Казаки стояли в Симбирске.
     По  утрам  над  Волгой  вздымался белый  туман  и  низко  стелился  над
желкнущими лугами и  над  жнивьем.  Рубленый острожек на  вершине симбирской
горы по-прежнему все держался под началом окольничего Милославского.
     Разин  поставил перед  собою  задачу -  взять острожек,  прежде чем  на
выручку к Милославскому придут другие воеводы.
     Сюда,  в  Симбирск,  к  Разину что ни  день стекались отряды восставших
крестьян,  чувашей,  мордовцев и  черемис.  Толпами приходили они со  своими
луками,  стрелами,  с  копьями,  топорами и просто с косами,  по пути сжигая
поместья русских "дворян и  бояр  и  своих  служилых и  владетельных мурз  и
князьков, убивая приказных людей.
     Еще из  Саратова Разин выслал нескольких атаманов со  своими письмами в
уезды  Оки  и  Поволжья.  Теперь поднимались уезды,  вели  к  нему  людей  и
устраивали засады и  засеки по  дорогам,  по  которым подходили дворянские и
стрелецкие полки из Москвы и больших городов...
     Из  Симбирска Разин  выслал еще  нескольких атаманов,  которые осаждали
крепости и городки далеко впереди Симбирска.
     От  Астрахани разинцами был  пройден уже втрое более дальний путь,  чем
оставалось пройти до Москвы.
     Воеводы бежали из  городов,  бежали с  отрядами ратных людей,  дворян и
стрельцов  в  Арзамас,  который  стал  главным  гнездовьем  дворянских  сил,
собиравшихся против Разина...
     Как-то  раз  Степану  пригнали  четверку  сплошь  вороных,  грудастых и
тонконогих породистых жеребцов.
     - Отколе такая краса? - спросил Разин.
     - Из-под Касимова, бачка, - сказал татарин, пригнавший коней. - Указ ты
писал побивать,  кто в  Москву собрался на службу.  Мурза татарский поехал -
побили...
     Татарин отвязал от седла мешок, молча кинул к ногам Степана.
     - Тут чего? - спросил Разин.
     - Мурза башка, еще мурза-сын башка...
     - Двое ехали, стало, на службу?
     - Еще сто татар на конях с собой вел.
     - А татары где?
     - Вон тут, - кивнул головой татарин. - Твоя слобода гуляют...
     Касимов был  далеко впереди.  Туда  не  дошли  еще  и  самые  удалые из
атаманов, только отдельные смельчаки лазутчики пробирались в такую даль.
     - А кто тебе дал наше письмо? - спросил Разин.
     - Сказался купец, сам дальше поехал. Сказал, что другое письмо государю
в Москву ты писал...
     - А-а! Знаю того купца, - кивнул Разин.
     Не  доходя  до  Самары,  один  московский стрелец попросился пустить на
побывку в  Москву.  Обещал,  что поднимет Коломну и  в самой Москве наделает
шуму.
     Наумов не советовал его отпускать, страшился измены.
     - А что от него за измена? - спросил Степан. - Боярам расскажет, что мы
всех бояр побиваем? И так им знатко, и мы того не таим. Извет напишет, что к
нам города с хлебом-солью выходят!