лыли казаки в ночной буре, боролись с водой и ветром.
     - Ой,  нэ тиха дорога по Тихому Дону! - вздохнул дед Черевик, выходя на
берег.
     - Веди,  Стенько,  до твоей хаты,  да швидче.  Горилки дуже охота!..  -
воскликнул казак Приворотный.
     - Погоди,  атаманы!  -  остановил Степан.  -  Как же я вас поведу домой
нагишами? Не дело, братцы! Жинка моя погонит.
     - Э,  пес!  -  откликнулся дед Черевик.  -  Сам умыслив,  та й не ведэ!
Становись, братове, гуськом за мою спину. Мий кожух усих поховае - широкий!
     И,  выстроившись гуськом, по-гусиному весело гогоча, казаки двинулись к
сонной станице...


     Тайный атаман

     Кривой несмело переступил порог, входя в избу Разина, снял шапку.
     - Стяпан Тимофеевич... - начал он робко и неуверенно.
     - Здоров,  Серега!  - воскликнул Степан, живо вскочив навстречу с ясным
взглядом и широко распахнув руки.
     В  крепких объятиях Разина  Сергей почувствовал,  что  они  по-прежнему
братья.
     - Стяпанка!  Стяпан! Как ждал я тебя, соколик! Как ждал тебя, братец ты
мой! Дела-то, дела у нас, братец!.. - торопливо бормотал Сергей.
     Он заждался Степана и спешил все поскорее поведать ему.
     - Слыхал,  какие дела у тебя! Сказала казачка моя. Да дела-то не ладны,
дела не казачьи, - сурово отозвался Степан. - Садись, казак. Выпьем.
     Сергей помрачнел.
     - Стало, ты за Черкасск, за Корнея? - спросил он.
     - Вот дура!  -  ответил Разин. - Ну, сказывай сам все, что мыслишь, а я
отповедаю после...
     Сергей прорвался.  Все,  что надумал в  последнее время,  выкладывал он
Степану.  Он  говорил,  что грешно без плода лежать черным землям от края до
края неба,  что сам бог указал пахать землю и сеять зерна, что голодны люди,
что  Дон  никогда без  пашни не  станет вольным и  царь  будет вечно держать
казаков в удилах, пока сами они не возьмутся пахать да сеять...
     Мысль о том, чтобы вспахать черноземные земли Дона, жгла Сергея.
     - Ладоши горят за  рассошки взяться,  -  в  волненье говорил он.  -  На
этих-то землях сколь хлеба собрали б! Куды там Воронеж! И рожь, и пшаница, а
просо какое, а греча!.. Ко крымскому хану везли бы, ко синю морю. Вот ладный
бы торг был!
     - Мужик!  -  оборвал Степан.  -  Не казак ты.  В холопья дворянски,  на
барщину тянешь!
     - Да баре отколь?  Где дворяне?!  Кто пашет,  тот пашней владает -  вот
правда в чем!  -  возражал Сергей.  -  Эх,  Стяпан, а я думал тебя в атаманы
ладить.  Корней, слышь, на нас из Черкасска хочет ударить. А мы сами - сила.
Попробуй нас тронь!  Я перво всего пять десятков привел мужиков,  а ныне нас
тут сотни с три - целый табор стоит за станицей. А драка за пашню пойдет - и
еще набегут...
     - Башку  тебе  ссечь  за  экий  мятеж на  казацкую волю!  -  неожиданно
заключил Степан, поразив Сергея.
     - Ды,  Стяпанка,  а как же им жить?! В боярщину, что ль, ворочаться?! -
рассеянно возразил Сергей.  -  Мне-то что -  для себя,  что ли,  пашня?! Мне
хлебное жалованье дают,  я  и  сыт...  На  новых  прибеглых глядеть -  берет
жалость. Им хоть в турщину впрямь продаваться приходит!..
     - А дедам что -  слаще жилось?! - уперся Степан. - Слышь, Серега, не то
ты надумал. Побьют казаки мужиков. Народ все оружный, к сечам свычны. На три
сотни мужиков пять десятков казаков довольно -  как овечек, порежут. А пушки
поставят -  и пуще.  Как пушечной дробью пальнут - тут и пой "аминь". Я иное
умыслил, - понизив голос, таинственно сообщил Степан.
     - Чего ж ты умыслил? - недоверчиво спросил Сергей.
     - Казацким обычаем хлеб добывать: не сошкой, а саблей, - сказал Степан.
- Клич кликнуть -  идти на Азов,  покорить азовцев,  да выбраться к морю, да
сесть по Кубани... А знаешь - что морем владать?! Москва не владает морем, а
мы его завоюем!  В туретчину хочешь -  плыви,  хошь -  к армянам,  хошь -  к
кизилбашцам,  хошь -  в Индию...  Всюду открытый торг. А Дон - за спиной. На
колени Корнилу поставим!
     - Стяпан Тимофеич...  Ну,  хошь сотен пять наберешь мужиков, а пушечной
дробью как шаркнут с азовской твердыни,  тогда куды деться? - ехидно спросил
Кривой. а
     - Поймал ты меня,  Серега, как птаху в сети! - насмешливо сказал Разин.
- На  пашню к  тебе  одни  мужики набегут,  а  кликни клич с  саблей идти на
азовцев -  сколь казаков сберется?!  -  пояснил он.  -  Весь  Дон  за  собой
возметем!
     Сергей призадумался.
     - А когда казаки сойдутся, ты атаманом станешь? - спросил он.
     - Чего же не стать!
     - Слышь,  Стяпанка,  идем  сейчас  к  мужикам!  -  вскочил со  скамьи и
нетерпеливо потянул Степана Сергей.
     - Блажишь!  Сам полезу,  что ль,  в  атаманы?!  Обычай казацкий знаешь:
когда оберут, тогда и пойду... - возразил Разин.
     Сергей покачал головой.
     - Без дела лежат мужики,  Стяпан.  В  руках у  них зуд.  Не  станешь ты
атаманом - поставят меня. Я не стану - своих оберут, а стоять уж не могут!..
Пока в  одиночку бродили аль малой толпишкой,  то  долго еще бы  терпели,  а
ныне,  как  вместе сошлись,  распалили друг друга,  и  мочи больше не  стало
терпеть...  Им  ныне без дела нельзя...  Скажи на  Азов -  на  Азов полезут,
Москву воевать позовешь - все одно, на Москву!
     Степан в ответ неожиданно громко засмеялся.
     - Алеша! Отпустишь меня с мужиками Москву воевать?!
     Разин  представил  себя  предводителем  кучки  оборванцев  и   не   мог
удержаться от смеха.
     Сергей обиженно встал и шагнул к порогу.
     - Эх,  Стяпан, мужиков ты не знаешь! Ты мыслишь: казаки - то сила. А ты
поглядел бы!..
     Степан остановил его.
     - Слышь,  Серега,  вели им  идти по  станицам да в  самый Черкасск,  по
базарам толкаться да  звать на Азов.  Поглядим.  Коль пойдут казаки к  нам в
станицу, то быть и походу, станем готовить челны. А одних мужиков подымать -
то не дело.

     Голытьба зашумела.  Слух о  том,  что в  Зимовейской станице собирается
войско в поход на Азов,  пролетел по Дону.  К станице со всех сторон потекли
казаки.  Домовитые люди  сюда  не  шли,  зато тянулась голытьба и  отчаянные
головы, у кого - ни кола ни двора, только сабля да шашка.
     Они заходили в станичную избу,  спрашивали атамана.  Станичная старшина
говорила,  что  их  обманули,  что  похода никто не  собирает,  но  отогнать
пришельцев уже не могла. Табор стоял за станицей, в снежной степи над Доном.
В землянках,  как в давнее время при атамане Иване Тимофеевиче, снова лежала
без  дела великая рать голодных и  безоружных людей.  Бросив шапку и  скинув
обутки,  валился тут же казак,  возле других,  и  расспрашивал о предстоящем
походе.  И уже находились такие,  кто мог рассказать,  сколько пушек готовят
казаки,  сколько куплено пороху и свинцу,  говорили, что с тысячу запорожцев
идут на подмогу и  с  ними идет донской атаман,  который бывал уже в Азове и
знает его снаряды и стены...
     Войсковая изба волновалась:  Москва не хотела сейчас воевать с  Азовом.
Если начнется драка,  то царь и бояре будут опять недовольны, снова начнутся
задержки в  получке хлеба и  пороховой казны.  Да если азовцы еще нагрянут -
заварится такая каша, что не расхлебать!..
     Корнила вызвал в Черкасск атамана Зимовейской станицы.
     - Кто мутит у вас? Все Сережка? - спросил он.
     - Сергей приутих, сидит дома. А мыслим, Степан Тимофеич, твой крестник,
затеял все дело.
     - Степан воротился?!  -  воскликнул Корнила, до этих пор не слыхавший о
возвращении Разина.
     - Его и затея! - ответил станичный атаман. - Уж месяца два как дома...
     Корнила сразу все  понял.  "Батькина кровь в  Разиненке,  с  ним  будет
хлопот!" - подумал он.
     - Велите ему  в  войсковую избу явиться.  Месяца два  назад воротился и
глаз не кажет. Мол, крестный пеняет ему, хочет видеть.
     Степан не  являлся.  В  войсковой избе  был  приказ:  как  только Разин
придет, так сразу его схватить и заковать в колодки, чтобы тотчас судить.
     Меж  тем Степан держался так,  словно сам никуда не  собирался.  Он  не
заглядывал в  стан голытьбы,  не сидел у костров,  как делал это Сергей.  Он
проезжал  только  мимо,  заломив  набекрень  запорожскую  шапку,  да  искоса
поглядывал, намного ли прибыл табор. В седле с ним обычно сидел Гришатка.


     Московский богатый гость

     Московской гостиной сотни  богатый гость  Василий Шорин  был  первым из
московских торговых людей,  который  смел  ревновать к  славе  Строгановых и
считать себя с ними ровней.
     Он  не  только посылал своих людей для купли и  продажи товаров по всем
концам Русского государства,  но  даже сам ездил в  Гамбург и  в  Данциг,  в
Стокгольм,  Копенгаген и Лондон,  а его имя знали и дальше -  в Цареграде, в
Венеции и в Персиде.
     Сам государев тесть - боярин Илья Данилович Милославский, и дядя царя -
боярин Семен  Лукьяныч Стрешнев держали с  Василием совет,  когда заводили в
державе медные деньги.
     С  тех пор он во всем был в доверии у большого боярства.  Уже много лет
подряд ему доверяли сборы кабацких "напойных" денег и торговую пошлину.
     "Набольший   мытарь   Московского  государства"  -   как-то   в   шутку
евангельским словцом дружески прозвал его  в  свое  время  Никон.  И  Шорину
нравилась данная ему патриархом кличка.
     Когда  Никон  строил Воскресенский собор,  названный Новым  Ерусалимом,
Василий не  раз  скупал для него потребные товары в  России и  в  зарубежных
землях, и Никон тогда называл его другом.
     А  в  последние годы  ближний  боярин  и  друг  государя  Ордын-Нащокин
привязался к  Василию и  не раз говорил и  в  глаза и  заочно,  что Шорин не
только самый богатый, но и умнейший из всех торговых людей.
     С   Ордын-Нащокиным   вместе   добивался  Василий   заведения  русского
мореходства,  поддерживал среди торговых людей мысль о  войне против шведов,
чтобы  вернуть  исконно  русские  приморские  земли  и   устроить  порты  на
Балтийском море,  чтобы плавать по всем государствам со своими товарами,  на
своих кораблях.  В прошлом году Шорин пострадал от разбойных людей в морском
торге на Каспии.  Целый караван дорогих персидских и индийских товаров был у
него разграблен в хвалынских волнах.  И Ордын-Нащокин помог Василию добиться
постройки первого русского военного корабля, который будет охранять торговые
караваны в плаванье по Каспийскому морю.  Государь разрешил, и Боярская дума
уже приговорила начать строение.
     Ордын-Нащокин советовался с  Василием и по всем большим торговым делам.
Составляя начерно Новоторговый устав Российского государства,  боярин не  по
разу призывал к  себе Шорина в приказ Посольских дел и в свой дом и даже сам
наезжал для  совета к  Шорину,  словно Шорин мог  говорить за  всех торговых
людей русской державы.
     И  хотя  не  все  статьи  Новоторгового устава были  по  сердцу средним
торговым людям, но кто из них посмел бы поперечить Василию, сборщику царской
торговой пошлины?!
     Сбор пошлины - это была великая честь и великий труд Шорина.
     Всякий гость  из  Московской гостиной сотни  завидовал такой превеликой
державной чести и большим барышам, которые она приносила сборщику, но каждый
страшился бы  ее:  за  неполный сбор денег можно было поплатиться разорением
всей торговли,  попасть под кнуты, в тюрьму, а то и на плаху. Шорин же смело
и уверенно смолоду принял опасную должность:  не так легко было его разорить
при его богатствах.
     Купцы,  с  которых сбирал  Шорин  пошлины,  были  почти  все  с  ним  в
постоянных торговых  расчетах.  За  задержку царского платежа  или  сокрытие
дохода,  о  котором он тотчас умел пронюхать,  Василий драл с них три шкуры.
Мало того,  что он посылал неплательщика на правеж,  -  он еще прекращал ему
отпуск товаров и  не  давал ни  деньги,  пока тот  не  изворачивался,  чтобы
разделаться с  недоимкой.  Иногда,  не давая огласки,  не ставя виновного на
правеж,  Шорин звал к  себе купца,  скрывшего торговый доход,  и  "отеческим
увещанием" доводил до раскаянья.
     - Ведь вот до чего корысть нас заела! - говорил он с сокрушением. - Как
нехристи, право! Отчей державе своей пособить не хотим. Ведь она нас хранит,
бережет,  во всем нам дает оборону... А как же ей войско кормить, коли мы от
нее доходишки наши сокроем?!  Десята деньга... Ты помысли-ка, что то такое -
десята деньга!  Да ведь сам Иисус Христос так-то молвил:  "Божие -  богу,  а
кесарево -  кесарю!"  И  кесарь-то  был  латинский язычник,  а  тут государь
православный!..
     В  большинстве купцы  выслушивали его  отчитку  в  лицемерном смирении,
страшась навлечь на себя неприязнь неумолимого сборщика,  но случалось,  что
какой-нибудь молодой посадский не выдерживал и вступал в пререкания:
     - Али сам ты свят перед богом, Василий Трофимыч?
     Но таких замечаний Шорин не мог терпеть.  Намек на то,  что и сам он не
свят,  приводил его  в  негодование,  словно никто  на  свете не  должен был
сомневаться в  его чистоте.  Он  багровел от  подобной мысли,  но отвечал со
смирением и кротостью, от которых у дерзкого душа уходила в пятки:
     - Един господь без греха.  И я, должно, грешен перед родителями своими,
и перед господом богом,  и перед царем.  Да за мои-то грехи я сам и в ответе
стою.  А за твои и всех торговых людей грехи перед Российской державой опять
все я же ответчик.  Домом своим,  товаром, животом, и деньгами, и совестью я
за тебя государю ответчик! Меня за таких-то, как ты, государь не помилует...
А ты со мной бойся язык распускать...  Бойся -  слышь!  - уже в нескрываемом
гневе завершал Василий.
     Развязному  посадскому  в   голосе   Шорина  слышалась  угроза  полного
нищенства,  и он торопился уверить, что вот на неделе он все сполна принесет
в уплату за прежнее и впредь никогда не укроет доходов.
     Московский торговый  люд  нес  неумолимому сборщику  пошлины  последние
гроши.  Но в то же время все знали,  что если Василия попросить,  то он живо
откликнется -  даст денег в  долг и  не  то что совсем не возьмет лихвы,  но
все-таки даст под божеский рост и  не  заставит разориться.  Купцы понимали,
что  Шорин ссужает за  рост все  теми же,  взятыми с  них же  деньгами,  но,
разводя руками, даже сочувствовали ему:
     - А  нашему  брату  поноровки давать  нельзя.  Кабы  он  нам  потакал в
государевом деле,  мы  бы  начисто голым пустили его  -  хоть куски собирай,
Христа ради! А он тебя сам на правеж поставит, и сам же пожалеет!
     В приказе Большой казны были довольны сборщиком пошлин,  зная, что хотя
Василий и  снимает с  царских доходов прибыток в  свою пользу,  но  зато без
всякой потери казне сдаст все собранные деньги.
     Пять  лет  назад,  во  время  денежного  бунта,  мятежники требовали от
государя выдать "изменных бояр" и с ними Василия Шорина на расправу.  Шорина
писали  они  тогда  в  своих  окаянных  письмах  рядом  с  большими  боярами
"изменником государства".
     Василий  Шорин  гордился тем,  что  имя  его  в  возмутительных письмах
бунтовщиков стояло рядом с  именами бояр Милославского,  Ртищева,  Хитрово и
дяди царя - Семена Лукьяновича Стрешнева.
     "Одной веревочкой меня господь бог и  государь повязали с боярством,  а
ныне и подлая чернь признала меня заедино с правителями державы!" - хвалился
между своими Василий.
     И народ не напрасно тогда требовал от царя казни Шорина:  Василий забыл
все  пределы  возможной корысти,  наживаясь на  медных  деньгах,  и  скупкой
товаров,  и  сбором пошлины.  Недаром в  народе считали его одним из главных
виновников разорения, нищеты и голода, охватившего все государство.
     После денежного мятежа сам государь призвал к  себе Шорина и  в  тайной
беседе просил у него взаймы.
     С  тех пор сила Василия Шорина в государстве стала еще больше.  Доверие
государя и ближних бояр к нему укрепилось. В течение нескольких лет никто не
сверял, сколько осталось купеческих недоимок. Шорину верили на слово. Царь и
бояре  считали,  что  Шорин лучше всех  прочих знает,  кто  из  купцов может
платить сполна, кто не может. Думали, что за Шориным все равно ни денежки не
пропадет,  а  если он норовит кому-нибудь в  недоимках,  то,  значит,  этого
требует польза торгового дела.  Шорин и сам не раз говорил в приказе Большой
казны,  что  на  доходах торгового люда  держится сила  всего  государства и
разорение купцов государству во вред. Он признавал, что кое-кому потакает.
     - Зато,  как оправится после медного разорения,  как оперится,  так я с
него вместе с пеней возьму, - успокаивал он приказных дьяков.
     В  таких рассуждениях Василий ссылался не раз на мнение Ордын-Нащокина,
и  боярин Родион Матвеич Стрешнев,  бывший начальником Большого прихода,  во
всем на него полагался.
     Так за Василием скопилась великая сила долгов царской казне.
     Превознося в душе заслуги свои перед русской державой, Шорин ни разу не
думал о том,  что за какой бы то ни было грех он может стоять в ответе,  как
всякий другой человек,  преступивший закон.  Кто  бы  помыслил,  что  Шорин,
ругаясь над верой в него государя,  польстится корыстью?! Но вдруг несколько
дней  назад боярин Родион Матвеич строго и  раздраженно сказал Василию,  что
пора кончать с недоимками по "десятой деньге".
     Несколько дней  Шорин  чувствовал себя  так,  словно опять пришли толпы
мятежных и с криком требуют бросить его под топор палача...
     Василий Шорин в  свои  шестьдесят держался по-молодецки бодро,  во  все
посты  постничал,  а  в  праздник любил разговеться и  выпить.  Во  вдовстве
утешался  с  приемной приказчичьей сиротой  двадцати пяти  лет,  которую  он
шутливо и ласково звал Мотрей Карповной, содержал ее в холе и неге, и - боже
спаси - она не искала себе молодого дружка...
     Когда,  после двух лет жизни,  она оказалась однажды в слезах,  Василий
опытным глазом сразу понял ее заботу, хотя не добился признания.
     - Тяжелой стала? Да что ж тут крушиться? Сам бог сотворил для того ваше
женское естество.  Народишь -  то и вскормишь.  О чем горевать?  Какой такой
срам?  Каб не знатко, чей сын - десяти отцов безотцовщина, - то бы и срам! А
ты как в законе со мною живешь... Рожать - божие дело!
     Когда Мотря Карповна родила,  Василий позволил ей оставить сына в своем
доме и сам заходил навещать его по утрам, радовался вместе с матерью всякому
его новому слову и выходке.
     - Растешь, Васятка? - неизменно спрашивал он.
     И   однажды  Васятка  внятно  ответил:   "Росту-у..."   С   этого   дня
привязанность Шорина к  сыну стала еще прочнее.  Он стал заходить к  нему не
только по  утрам,  но  и  после  обеда и  тешился по  целым часам,  позволяя
мальчишке теребить свою седую пушистую бороду, забираться к себе на колени и
играя с ним в "баран-бух" и в "козу-дерезу" и в "сороку-ворону".  С Васяткой
он чувствовал себя молодым отцом.
     Но  последняя беседа  с  боярином  в  приказе  Большого прихода  лишила
Василия сна и  обычных радостей.  Привыкший от  всех скрывать свои неудачи и
досаду,  Василий на этот раз не сумел сохранить спокойствие: несколько ночей
подряд он забывал свою Мотрю,  а по утрам не захаживал спросить,  как Васька
растет. Тревога давила его. Ему мерещились разорение, кнут палача, и цепи, и
даже плаха...  Он сутулился,  кашлял, плевал по углам всех горниц, вздыхал и
что-то ворчал, как старик...
     В  прошлый вечер,  забыв  женский стыд,  Мотря  сама  пришла к  нему  в
спаленку и в слезах молила его не скрывать,  чем она ему неугодна, за что он
ее  покинул.  Или,  может  быть,  заболел,  или  что-нибудь  приключилось  в
торговле?
     Нежная, теплая, молодая - то ли жена, то ли дочка, она чуть не выпытала
всю правду слезами и лаской.  Но Василий вовремя спохватился, остановил себя
на  полуслове и  твердо решил,  что надо не  поддаваться заботам,  держаться
бодрее, чтобы никто, не дай бог, не заподозрил лиха...
     Он  вспомнил,  что вот уже двое суток нарушал обычаи дня:  не ходил "по
приходу",  как в  шутку звал он сам утренний хозяйский обход всего дома,  не
принимал с утра подьячего,  советчика и грамотея Листратку, вели