мон. -
Молод я для такого великого дела.
     - Полно,   что  ты!   И  я  ведь  не  старым  родился!   -   воскликнул
Ордын-Нащокин.  -  Служба державе мудрость дает человекам!  - Он покосился в
сторону государя. Царь поймал его быстрый взгляд и усмехнулся.
     - Ты  прав,  Артамон!  Афанасий Лаврентьич уж так искушен в  посольских
делах,  столь премудр, что ты с ним не мысли равняться, равного не найти ему
не токмо что в нашей державе - во всех соседних и дальних не сыщешь. Кабы он
не  сказал за  тебя,  то  и  я  усумнился бы дать в  твои руки правление дел
посольских.  Ан  в  сих  великих делах привык я  во  всем  Афанасия слушать.
Придется и  ныне  мне  воле его  покориться.  Когда человек о  спасенье души
помышляет, грех был бы мне мирскими делами его от бога вдали удержать!..
     Внезапная бледность покрыла лицо боярина.  Он растерялся.  Чтобы скрыть
замешательство,   охватившее  все   его   существо,   Афанасий  Лаврентьевич
стремительно ринулся на колени перед кивотом, ударился об пол лбом и замер в
земном поклоне.
     Артамон Сергеич и царь молились,  стоя сзади него, не нарушая молчания,
каждый из трех - скрывая свои настоящие чувства.
     Наконец Афанасий поднял от пола залитое слезами "умиления",  побелевшее
и осунувшееся лицо, перекрестился еще раз.
     - Ныне отпущаеши раба твоего,  владыко,  по глаголу твоему! - прошептал
он громко и встал с колен.  - Благодарю тебя, государь, за великую милость к
холопишке твоему! Радостно мне в обитель господню, к мирному житию отойти, а
когда  восхощеешь призвать меня  для  пользы  державы оставить покой,  то  с
радостью послужу тебе и в монашеском чине, - сказал боярин, опускаясь теперь
на колени перед царем.
     Царь поднял его и обнял.
     - Чем,  может, обидел когда-нибудь я тебя, Афанасий, забудь и прости, -
сказал царь,  словно не понимая того,  что именно в  этот миг совершал самую
большую обиду.
     - "Feci quod potui, faciant meliora potentes", как говорили латиняне, -
сказал Афанасий Лаврентьевич.  И, зная, что царь не разумеет латыни, добавил
по-русски.  -  Я творил так,  как краше умел,  а кто ныне придет,  тот пусть
лучше меня сотворяет!  -  Он повернулся к сопернику:  -  На новые, небывалые
прежде  пути  вступает великая наша  держава.  Посольска приказа начальник -
вожатый ее  по дорогам между иными державами.  От иных отставать нам негоже.
То и слово мое в дорогу тебе, Артамон Сергеич!..
     И,  не  в  силах сдержать слезы бешенства и  отчаяния,  не удерживаемый
больше никем, отставленный "канцлер" покинул царскую комнату...


     Сарынь на кичку!

     Косой  лунный  луч  через  окошко  вверху  освещал столетнюю плесень на
кирпичах стены и какие-то черные пятна -  может быть, пятна крови замученных
здесь  людей.   Мокрицы  и  пауки  уже  две  недели  то  и  дело  падали  на
изрубцованное,  покрытое язвами и  едва прикрытое лохмотьями тело.  На улице
эта  ночь  была  знойной,  но  тут,  в  кирпичном застенке,  стояла влажная,
леденящая тело  мгла...  На  полу  где-то  рядом и  ночами и  днями суетливо
шлепали лапками по  кирпичу,  дрались и  пищали крысы.  Раза два в  эту ночь
пробежала крыса по телу Степана.  В соломенной подстилке,  брошенной на пол,
все время что-то шуршало...
     Степан  был  прикован железным ошейником к  цепи,  навеки вмурованной в
толстую стену Фроловой башни Кремля.  Вот  уже  две недели он  не  мог найти
удобного положения.  Спина,  бока,  ноги, руки и плечи - все было изъязвлено
кнутом, плетями, клещами, огнем. Он пробовал лечь на живот, но была изодрана
и  сожжена вся грудь...  Не  найдя положения для сна,  как каждую ночь перед
утром,  он сел наконец на солому;  так было легче, но голова не держалась от
слабости, и он уронил ее на руки.
     Напротив Степана таким же  ошейником был прикован Фролка.  Он  круглыми
сутками вздыхал,  стонал  и  молился...  Иногда он  плачущим голосом начинал
лепетать оправданья, словно Степан - судья, которому вольно его помиловать и
простить.
     - Ты пожил,  попировал, Степан, пограбил богатства, повеселился, власти
вкусил,  кого хотел -  того миловал али казнил,  народ перед тобою на колена
падал... Не жалко небось тебе помереть, есть за что!.. А мне каково! Я и сам
не хотел воевать,  смирно жил... Ты послал меня, я и пошел, а меня, как тебя
же,  и мучат и судят!..  Где же тут правда?.. Не надо мне было богатства, ты
дарил кафтаны да шубы,  коней... А мне было к чему! Я своей рукой ни единого
человечка ни  в  бою не побил,  ни в  миру не казнил!..  За тебя пропадаю...
Алена Никитична торопила тогда: иди да иди, выручай, мол брата...
     - Чего ж  ты боярам-то не сказал?  -  мрачно спросил Степан,  терпеливо
молчавший до этих пор.
     - Чего не сказал?
     - Что Алешка тебя послала...  С тебя бы и сняли вину,  а ее бы,  вместо
тебя, и на плаху!..
     - Смеешься ты надо мною, Стенька! - плаксиво, с обидой сказал Фрол. - А
мне ведь бедно едва за тридцать лет помирать. Молодой я...
     - Отстал бы ты со слезой! - оборвал Степан.
     "Вот в том он и видит все счастье,  что пировал, что народ преклонялся,
что золото было...  Вино пил да  платье цветное носил...  За  то ему было бы
помирать не жалко...  И то ведь сказать, что напрасно я впутал его. Добра от
него не бывало, а слез цело море бежит!.." - думал Степан.
     Фрол обиделся.  Не найдя сочувствия,  он больше не обращался к Степану,
стонал и вздыхал про себя.
     Вот уж  несколько дней они не  сказали,  брат брату,  ни единого слова.
Каждый жил про себя и думал свое...
     "И то,  жалко жизни!  -  думал Степан,  погруженный в  себя,  не слушая
стонов брата.  -  Ему  тридцать лет,  а  мне...  Мне бы  тоже вперед жить да
жить...  Ведь есть казаки,  что живут по сту лет, а мне и половины далеко не
довелось.  Не  вина,  не  богатства,  не солнышка божьего жалко.  А  дела не
довершил -  вот что пуще всего. Фролка разве уразумеет, за что жалко жизни?!
Города покорял,  воевод казнил,  вольную жизнь устраивал,  а  ныне пришли да
назад повернули.  К  чему же тогда было жить?  Что ж,  вся слава моя пустая?
Ведь сколь было неправды на свете,  столько ее и осталось!.. А хвастал! - со
злостью сказал себе Разин.  -  Хвастал: все поверну! Все по правде устрою!..
Вот я каков -  силы нет против меня:  ни пуля, ни сабля меня не берет!.. Как
молодой  казачонок бахвалился -  ни  кольчуги ни  шапки  железной носить  не
хотел.  И  голову не  сберег...  А  надобно было блюсти себя для народа.  Не
простой человек ты,  когда вся земля за тобою встает!..  Вот и  пропал.  Где
другого такого-то взять?!  Атаманов, и добрых, немало, да Степан Тимофеич-то
был один на всю Русь!..  Не бахвалюсь?  -  спросил Степан сам себя. И твердо
ответил:  -  Нет,  не бахвалюсь!  Эку гору кто бы на плечи поднял?! Ведь был
путь полегче. Вон князь Семен тогда Ермакову славу сулил!.."
     Степан задумался о  том,  что  было  бы,  если бы  он  тогда послушался
воеводу, смирился, не воевал с Москвой, а пошел бы походом за море...

     - Славу мою ты стяжал бы тогда, - негромко сказал чужой голос.
     Степан поднял голову.  В  глазах плыл  туман.  Серый  свет  лунной ночи
сочился в башню через узкую щелку окна, высоко, у самого потолка, серебрился
на  паутине,  сползал по  плеснелым кирпичам и  белелся пятном возле кованой
двери.   Степан  разглядел  бородастого,  в  серебряном  панцире,  человека,
стоявшего у двери. Он сразу понял, что это Ермак.
     - Ты отколь тут? - спросил Степан.
     - Наведать тебя,  -  сказал Ермак просто.  -  Жалеешь ты,  что не пошел
добывать моей славы?
     - Хо! Твоей! - усмехнулся Степан.
     - А что ты гордишься,  казак!  Ты грабил, я грабил. Меня под топор, как
тебя же,  хотели,  а  я  сбежал,  да и стал воеводой -  сибирские земли царю
покорять... То и слава! И ты бы пошел на трухменцев...
     Степан перебил его:
     - Ты Сибирь воевал,  а я Русь...  Русь!  Ведь слово какое!.. Я всю Русь
хотел сотворить без бояр... народу завоевать.
     - Сотворил? - усмехнулся Ермак.
     - Не поспел, - сказал Разин, опять опустив голову.
     - А  каб сызнова жить,  да  снова тебя князь Семен на трухменцев послал
бы, да все наперед бы ведать, - пошел бы ты добывать моей славы али опять за
своей бы гонялся?.. - спросил Ермак.
     - Славы моей мне  хватит,  а  Русь без  бояр сотворить -  великое дело.
Плаха так плаха, топор так топор, а я опять шел бы своей дорогой...

     Ермак повернулся к двери и загремел замком.  Разин вздрогнул,  очнулся.
Дверь  отворилась,  мерцая просветом...  Ермак  растаял в  светлом пятне,  а
наместо него появился у двери Самсонка-палач.
     В  башне стало светлее.  Утренний свет  сеялся через паутину в  окошко.
Церковный звон доносился снаружи.
     - Атаман, здорово! - громко сказал палач.
     - Палача не здравствуют,  черт,  чтоб ты сдох!  - отозвался Разин. - На
кой тебе надобно здравье мое, а твое мне - на что!
     Палач хехекнул.
     - Шутник!  Час придет -  сдохну и я.  А ныне,  знать, твой черед: плаху
велели свезти на лобное место да пыток,  сказали,  нынче не будет, а к плахе
иных нет готовых... Стало, и мыслю - тебе черед!
     - Раньше ли,  позже ли помереть! - сказал Разин, не ощутив ни волненья,
ни страха. - Тебе-то какое дело!
     - А я вот пришел к тебе...
     - С доброй вестью, как ворон! - усмехнулся Разин.
     - Уважить тебе хотел -  не побрезгуй,  - сказал палач и поставил на пол
возле Степана кошелку. - Принес я тебе кое-что...
     - Угольков, что ль, горячих?
     - Не смейся,  -  сказал Самсонка.  -  Такое впервой со мной во весь мой
палаческий век сотворилось... Принес вот пирог горячий, гуся, да огурчик, да
выпить чарку... Не обессудь, не побрезгуй! - сказал он, комкая горстью сивую
бороду.
     - Поминки справлять по Разину, что ли? - перебил Степан.
     - Шутни-ик! - отозвался палач с угрюмой ухмылкой, поняв невеселую шутку
Степана как  милость и  тотчас принявшись вытаскивать снедь  из  кошелки.  -
Поминки я справлю ужо... - Он замялся.
     - Как голову мне отсечешь, - подсказал Степан просто.
     - Не каждый день эки головы!  -  ответил палач.  - Сек и разбойников, и
дворян, и попов, довелось и боярина, а экую голову сечь на весь свет единому
мне доведется: нет другой такой головы на всю жизнь!
     - Ну, то-то! Гляди, секи лучше, со всем усердием! - сказал Степан.
     - Шутни-ик!  Ну,  сила в тебе, Степан Тимофеич! Скажу, не греша, - кабы
ты мне ранее встрелся...
     - Кабы я  тебе ранее встрелся,  давно бы  ты в  яме погнил!  -  оборвал
Степан.  -  Эй,  Фролка!  - позвал он. - Ты плакал, что пировал не довольно.
Садись еще раз пировать!  С  царем не  пришлось,  то не хочешь ли с  палачом
Самсонкой - не боле погана душа, чем а царе да боярах!
     - Уйди,  тошно мне!  И как тебе шутки на ум идут?!  - отозвался Фролка,
окончательно впавший в отчаянье от вести о скорой казни.
     - Неужто мне плакать?  На то они палача прислали,  чтобы робость во мне
растравить... Оплошал, кат-собака! Не оробею!
     - Ошибся ведь ты,  атаман Степан Тимофеич! - сказал палач. - Послушь ты
меня:  прошлый год  довелось мне  не  меньше десятка посечь на  Москве твоих
похвалителей:  был  и  стрелецкий десятник,  посадского звания были,  монах,
ярыжные побродяжки,  площадный подьячий один тоже был...  Терзали их -  боже
спаси как терзали!  Казнил я да думал:  "Чего же они нашли в нем, в собачьем
сыне?!  За что свой живот погубили?"  А  ныне уразумел!..  Я уже девятый год
палачом и казаков, бывало, казнил...
     - Бывало,  и казаков?  - Степан посмотрел на Самсонку в упор. - А брата
Ивана не  ты  порешил?  Таков был казак,  что на Дон из Польши станицы повел
самовольством...
     - Про царство казачье от Буга до Яика мыслил?! - обрадованно воскликнул
палач, словно встретил знакомца. - Князь Юрий Олексич его к нам прислал?!
     Разин молча кивнул.
     - Твой  братец  вот,  царство небесно,  был  дюжий  казак!  -  сказал с
одобрением палач. - Не дожил он твоего повстанья...
     - Топор у тебя все тот? - перебил Степан.
     Палач кивнул на стену.
     - Вот там,  во кладовке, во хламе. Отжил тот, иззубрился. Запрошлый год
новый дали...
     - Ты ныне тот извостри, - твердо сказал Степан.
     Палач  удивленно и  вопросительно посмотрел на  Степана и  вдруг словно
что-то понял...
     - Свята твоя воля!  -  ответил он. - Ты ныне хозяин мне больше боярина!
Извострю!  Он не так-то и плох ведь,  топор, да как срок ему вышел, то новый
дают:  три года служить топору в палачовых руках.  А я извострю -  как новый
пойдет! - похвалился Самсонка.
     Ударил церковный колокол. Палач снял шапку, перекрестился.

     - К "Достойне" ударили.  Не застали б меня...  А ты,  атаман, послушай:
коли  брезгуешь есть  из  палаческих рук,  то  не  ешь,  а  в  куски искроши
пирожок-то!  Может,  в нем не простая начинка... - Самсонка понизил голос до
шепота:  -  Молили меня испекчи тебе пирожок...  Для  иного кого,  так я  не
посмел бы, а для тебя расстарался.
     - Кто молил?
     - Палачу нешто скажется - кто? Незнаемый мне человек умолял. Сказывали,
что в последнюю радость тебе прислали "начинку"...
     Разин схватил пирог и стал крошить корку. Вдруг ощутил под рукой что-то
упругое,  твердое...  Выковырнув из теста комок,  поднес к  глазам.  Это был
крохотный плотный холщовый мешочек. На ощупь Степан узнал в нем бумагу.
     - Чего то?  -  спросил он вдруг дрогнувшим голосом.  И тотчас,  сдержав
прорвавшееся волнение,  с прежней издевкой добавил: - На тот свет подорожная
аль сатане письмо?..
     Самсонка махнул рукой.
     - Там уж сам разберешься, пойду...
     Разин не  слышал,  как хлопнула тяжелая железная дверь,  не видел,  как
вышел  его  странный гость.  Весь  потный,  он  торопливо дергал  и  теребил
мешочек,  облипший остатками теста, нетерпеливо рванул с края нитку зубами и
дрожащими пальцами вытащил  плотно  свернутый листок  засаленной и  истертой
бумаги.  Степан развернул ее...  От волнения рябило в глазах.  При брезжущем
свете,  напрягая до  боли зрение,  Степан едва разобрал знаки бледных чернил
полустертой грамоты:
     "...мофеич...  город  Астрахань  крепок...  людей сошлось велико мно...
беглых,  татары...  сякого люда... тысяч да пушек... А старых твоих есаул...
Шелудяк да Красуля да Чикмаз... Аким Застрехин да Петенька..."
     Степан  привскочил,  позабыл  про  железный  ошейник.  Цепь  загремела,
рванула его за горло.  Он повалился назад на солому, не отрываясь глазами от
смутных значков, не замечая боли...
     - Фролка!  Фрол!  -  окликнул Степан,  в  нетерпенье хоть с  кем-нибудь
поделиться. - Слышь, славные вести какие!
     - Какие? - откликнулся Фрол.
     Но Степан продолжал разбирать:
     "...по  вестям...  ты  в цепи...  кован и мы не...  весной опасались, а
ныне...  готовим рать... Народ с Волги... уездов и с Дона... к нам едет в...
день... а как хлеб соберут еще бу... огда мы за правду... всей силой..."
     - Слышь-ка,  Фролка:  "за правду всей силой!.."  Мой-то Астрахань-город
стоит! Стоит - не шатнется!..
     Фрол молчал.
     Разин  вчитывался еще  и  еще  раз  в  слепые,  стертые строки,  силясь
заполнить в уме белые пятна...
     - Рать великую копят... В день и ночь к ним народ идет, слышь!..
     - Ну и пусть!.. - охладил его Фролка. - Тебя, что ли, выручат с плахи?!
     Степан поднял голову, что-то хотел ответить, но, словно забыв о Фролке,
снова впился глазами в письмо...
     Он ожил.  Казалось,  что измученное пытками тело вдруг снова исцелилось
от язв и рубцов: кожа не саднила, кости не ныли...
     Значит,  бояре туда не  успели дойти,  устрашились...  В  Паншине Федор
Каторжный,  а может,  теперь уже он и вышел на Волгу. Может, опять идут уж в
Царицын, в Камышин... Может, уже поднялись вверх...
     Разин весь обратился в жаркое желание жизни.  Вот снова бы вырваться да
полететь над Русью,  с астраханцами двинуться вверх!  Железный ошейник давил
горло,  казалось -  вот-вот он  задушит.  Степан сам был готов от бессилья и
бешенства взвыть хуже Фролки...  Боль сжала грудь.  Не смерти страх -  жажда
новой борьбы охватила его до  дрожи во  всем существе.  Не всюду еще по Руси
виселицы да плахи.  Не всюду палач Самсонка да царь задавили народ - нет, не
всюду.  Знать,  есть еще вольные люди и вольные земли. "К ним бы порхнуть на
Волгу,  да оттуда,  как стая орлов,  на Москву... На Москву!.. Не оплошал бы
теперь, разыскал бы дорогу!" - дрожа от волнения, думал Степан.
     Мечты разожгли Степана.  Прав был тогда дед Красуля:  в Астрахань нужно
было к народу -  и все бы пошло по-иному. А ныне сумеют ли астраханцы стоять
на бояр, как сумел бы Степан... Эх, каб вырваться снова из плена!..
     И вот еще раз загремела тюремная дверь,  вошел поп,  который явился для
"последнего утешения" Фролки...
     Поп в тюрьме -  верный знак приближения казни. Черная ряса его зловещим
призраком смерти вошла  во  Фролову башню.  Степан вздрогнул.  "Нет,  крылья
коротки,  не улетишь никуда,  атаман",  - сказал он себе. Пока он не получил
этого  тревожного и  радостного письма  от  своих  астраханских друзей,  как
спокойно встретил Степан палача,  как легко говорил с ним о казни, как прост
и  легок казался ему  удар топора,  который отделит от  тела его  голову,  а
теперь этот поп показался ему мрачнее и пакостнее палача:  он словно нарочно
пришел,  чтобы изгадить последнюю радость...  Выгнать черного ворона вон  из
башни...  Да как знать -  может, надобно Фролке. Кому ведь что, - Степан был
готов на все, лишь бы Фролка не осрамился у плахи.
     Фролка сжался и  задрожал...  Боязливая дрожь пришедшего в  ужас  брата
вызвала в Степане гадливость. Он крепко взял себя в руки.
     Поп  присел  в  изголовье Фролкина тюремного ложа  на  солому и  что-то
шептал...  Разин  видел,  как  Фролка вслед  за  попом  крестился;  как  поп
"отпустил грехи" Фролке и дал ему поцеловать крест.
     Степан был спокоен.
     Все кончено... Что же тут делать?! Остался только топор!..
     Фролка дрожал как в лихорадке.  Теперь дневной свет уже ясно проходил в
каземат и  привычные к сумраку глаза различали краски.  Фролка был белый как
снег Степан понял,  что брата не  могут утешить ни поп,  ни ангелы,  если бы
вздумалось им пробраться сюда во Фролову башню. Страх смерти им овладел, как
скотиной, которую гонят на бойню...
     - Нет,  Фролка,  никто  не  придет выручать.  Все  равно нам  не  будет
спасенья.  Да ты и не жди,  - сказал Разин. - Ведь топор - он что? Трах! - и
кончено дело...  Ну,  чего ты страшишься -  ведь пытки сносил, а топор пыток
легче...  Гляди веселей,  и  тебе легче станет!  А  то смотри,  перед плахою
осрамишь Разин род -  на том свете тебе не прощу, загрызу зубами, ей-богу!..
Братко, слышь, уж недолго осталось! - добавил Степан со внезапною теплотой.
     Опять загремел в замке ключ...
     - Ишь  гостей  сколько ныне!  -  снова  вдруг  вызывающе сказал  Разин,
стараясь взбодрить брата.
     Вошел  тюремщик с  едой.  Принес последнее царское угощение обреченным:
мясо с жирною кашей, по чарке водки.
     - Вишь,  ныне  пиры какие!  -  удало воскликнул Степан.  -  Помирать не
захочешь!
     Тюремщик испуганно отшатнулся от громкого возгласа.
     - Об душе бы помыслил, - ворчливо сказал он.
     - Душа,  брат,  тю-тю!  -  возразил Степан.  - Патриарх ее сатане в дар
послал, хотел откупиться, а сатана не дурак: говорит, что хитрит старый черт
и сам он в пекле надобен не меньше, чем Стенька!..
     Тюремщик выскочил вон...
     - Фрол,  давай поедим. Негоже на лобное место голодными нам подыматься,
- просто сказал Степан, как, бывало, приказывал казакам закусить перед боем.
- Нам головы надо несть высоко да  твердо ступать,  пока живы,  чтобы видели
все, что не страшно на плахе. Ешь, ешь. Пьем-ка чарку во славу смелых!..
     Фролка  выпил  вина,   съел  несколько  ложек  каши  и  казался  теперь
спокойней, будто одеревенел.
     - Что же, брат, делать, назад не вернешь! - говорил Сте