усмехнулся даже с  какой-то гордостью,  будто это он сам,  а  не
боярин, задал панам "задачу", которую им придется решать дня три подряд.
     "Где им наших перехитрить!" - подумалось Стеньке.
     - Ну, пойдем да походим, - согласился боярин.
     "Уйти от греха",  -  подумал было Степан.  Однако же любопытство в  нем
взяло верх. Ему захотелось остаться и послушать, о чем говорят, чем живут на
досуге эти люди, так непохожие на казаков.
     "Не в царскую Думу влез,  а по саду гуляю. Я им не помеха, они - мне. И
сад велик - нам на всех места хватит", - решил казак и опустился под деревом
на дерновую скамью.
     Немного спустя боярин и  думный дьяк сошли в  сад.  В  темноте они были
едва различимы, но приглушенные голоса их ясно слышны.
     - ...и тот пан говорит: "Вы мирно поладить хотите, а черкасы [Черкасы -
старинное название  украинцев] на  помощь  шведскому королю  двадцать  тысяч
послали войска,  - рассказывал думный дьяк. - Если ваш государь считает, что
гетман Богдан и  все запорожское войско -  подданные российской державы,  то
пусть он велит Богдану..."
     - Знать не хочу я Богдана! - в раздраженьи перебил боярин. - С Богданом
по  всей  земле  бушует холопское беснование:  видал  ли  ты  сам  Богдановы
хлопские толпы?  Не воины -  рвань!  А атаманов их видел -  Сирка да других?
Хоть сейчас всех в Разбойный приказ да на дыбу!..
     У Степана сильно забилось сердце при этих неожиданных, полных ненависти
к  украинцам словах воеводы.  Он затаил дыхание,  чтобы не выдать себя и  не
упустить ни слова.
     - Коли  совсем  стереть  польское шляхетство с  лица  земли,  то  каков
образец дадим  мужикам?!  Али  наша  держава чиста от  мятежных людишек?!  -
продолжал боярин.
     - Воровских людей везде будет! - живо откликнулся дьяк.
     - Вот то-то и  я  говорю тебе,  думный.  Богдан мужикам да всяким худым
людишкам пораспустил вожжи, да и сам не чает того, что из экого дела выйдет!
Разошлись крушить польскую шляхту.  А с польской покончат,  так захотят весь
дворянский род сокрушить под корень... А мы повинны подальше Богдана видеть.
Вдруг у  нас на  Дону да и  выскочит экий же шиш,  как Богдан.  Мужиков туда
набежало довольно. Он их соберет, да и пойдет наши вотчинки шарпать!
     - Да  что  ты,  боярин,  спаси Христос!  На  Дону не  статочно.  Ведь в
Малорусской Украине русские люди под Польшей томятся.  Богдан их к  единству
призвал за православную веру.
     - Эх,  Алмаз Иваныч,  короткая твоя память!  -  досадливо перебил дьяка
боярин.  -  А на кого в Козлове да в Курске, в Москве да во Пскове вставали?
Тоже  русские,  православные  люди!  Нет,  думный!  Я  мыслю,  как  Афанасий
Лаврентьич: нам надо во что бы то ни стало, хоть уступить панам, а с Польшей
мириться,  покуда порядок в  ней до конца не порушен.  Ты послушай,  великим
постом у  меня был  случай.  Подходим с  войском к  маентку какого-то  пана.
Пограблено все,  пожжено,  и  пан со своею паней вдвоем висят на воротах.  А
польские хлопы -  ко мне с  хлебом-солью,  без шапок стоят на коленях.  Я их
спрошаю:  казаки,  мол,  были?  Молвят:  "Ниц,  пане боярин. То мы, польские
хлопы,  сами маенток спалили и пана повесили сами".  - "За что же вы его?" -
"Пшепрашам,  бо пан был бардзо лютый.  Богато грошей тягал и хлеба,  плетьми
бил и чеботом в зубы".  Я им:  "Да как же вы,  пся крев,  дерзнули на пана?!
Ведь сам  господь бог указует хлопам покорность!"  Ну,  я  тотчас велел всех
мужеска пола  тех  хлопов тут  же  повесить и  деревню пожечь,  чтобы другим
неповадно было вставать на шляхту.  А ты вот мне,  думный, скажи: по-твоему,
что же,  за  церковь Христову те  польские хлопы встали?!  К  добру ли такая
притча?..
     Кровь прилила к голове Степана, гудела в ушах...
     Восстание польских хлопов против своих  панов было  не  в  редкость,  и
нечему было  тут  удивляться,  если  взглянуть на  бледные лица крестьянских
детей,  на  драное платье и  нищие хаты крестьян,  которым жилось под своими
единоверными и  единоплеменными панами нисколько не лучше,  чем православным
украинцам.
     Боярин и  думный дьяк проходили мимо Степана,  удалялись и возвращались
вновь.  Иногда они  подходили к  фонтану,  журчавшему между цветущих яблонь,
шелест воды заглушал их слова, но потом они опять приближались.
     "Так вот оно как!  Так вот оно как!  -  задыхаясь от негодования, думал
Степан. - О правде кричат, за веру Христову зовут проливати русскую кровь, а
сами лишь о боярской корысти и мыслят... Не за русский народ, не за правду и
не за силу нашей державы хлопочут бояре...  Панов,  собаки,  спасают - таких
панов, как и сами бояре... Чем они лучше панов?!"
     Ночные  собеседники скрылись в  покоях  панского дворца,  а  Степан все
сидел  на  дерновой скамье.  Из  головы не  шла  сожженная боярином деревня,
повешенные в отместку за злобного пана польские восставшие хлопы.
     "Схватили бы хлопы боярина да заодно на березу -  вот-то бы складно!" -
думал Степан.  Он  не заметил,  как погасла свеча в  последнем окне дворца и
начало рассветать.  "Не больно-то складно!  -  остановил казак свою думку. -
Тут как раз и наехал бы Стенька с казацким дозором.  Увидел бы, что польские
хлопы боярина весят,  да гаркнул дозору:  "Лупи их, латинское племя! Боярина
нашего чуть не сгубили ляхи!" Куды там,  да нешто я слушать стал бы, что там
поляки бормочут?!  Да хоть и  стал бы,  сказал бы:  "Над вашим паном -  ваша
воля,  а наших бояр мы весить вам не дадим.  Руки коротки!" Вот тебе правда!
Бедному человеку правды добиться нелегкое дело..."
     Степан не видел,  что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней
мгле  явственней выступили  девически  нарядные  яблони,  а  панский  дворец
отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно,
что  одинокая жаба не  признала в  нем  человека,  выскочив из-за  куста,  -
шлеп-шлеп!  -  приблизилась к  нему  и,  словно в  задумчивой неподвижности,
уставилась на него своими выпученными буркалами...
     Легкий  ветерок,   примчавшийся  вдруг  откуда-то,  зашумел  в  листве,
заглушил соловьев и  лепет фонтана,  и Стенька,  будто проснувшись,  услышал
невдалеке крик петухов.
     "Время смене",  -  подумал Степан.  Он поднялся со скамьи и пошел вдоль
пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей.


     Пыль над дорогой

     Солнце  палило жарко.  Сохла  земля,  и  над  дорогами завивалась пыль.
Скакали гонцы от послов в Москву.  Из Москвы и из Киева - к месту посольских
съездов.  Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и
куда-то передвигались.
     - Братцы, куда путь?
     - Воеводы ведают.
     По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли
пушки...
     - Тянут к домам. Не долог и наш черед, - говорили среди казаков.
     Из  густого облака  пыли  мелькнули казацкие пики,  высокие и  косматые
бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня.

     Как со черна-черна, братцы, ерика,
     Под азовски башни, братцы, каменны
     А и грянули, братцы, десять тысяч казаков -
     Запорожских, донских, волжских, яицких...

     Казаки сбежались толпой к  дороге на  эту всем знакомую песню о  взятии
Азова и азовском осадном сидении.

     Как спужались, испужались татаровья,
     Ускочили они, братцы, из азовских стен.
     Да покинули они пушки медные,
     Зелье-порох да, братцы, и золоту казну... -

     подхватили казаки у дороги.
     Стенька  увидел  крестного.  Тяжелый и  важный  в  боевом  доспехе,  на
темно-гнедом коне,  ехал  он  избоченясь и  вместе с  другими казаками удало
подпевал густым и звучным, как медь голосом.
     Поравнявшись с  донцами,  прибывшая станица спрянула со своих коней,  и
все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев.
     - Крестный! - крикнул Степан.
     Корнила обернулся на  голос,  взглянул на  лица окружавших его казаков,
посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул.
     - Крестный, аль ты меня не признал? - смеясь, повторил Стенька.
     - Постой,  борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?..
- в недоумении потирая глаза,  пробормотал Корнила.  - Ах ты бисов казак! Да
то ж мой Стенько!.. - будто в самом деле только теперь признал его атаман. -
Иди обниму,  борода!  Ну,  возрос!  Ну,  возрос!  Был хлопчик,  а ныне лихой
атаман!..
     Казаки шумно расспрашивали друг друга - одни узнавали о здоровье родных
на Дону,  другие спрашивали о  погибших товарищах и  радовались оставшимся в
живых.  Тот встретил отца, этот - брата, передавали поклоны казачек, донские
гостинцы...
     - Пошто же вы с Дона? Мы чаяли сами домой подаваться, - спросил Стенька
крестного после объятий и поцелуев.
     - Корнила Яковлевич! - окликнул подоспевший Иван.
     - Здорово,  Иван Тимофеич!  -  отозвался Корнила.  - Слава идет о тебе,
атаман. Ладно воюешь! Панов хорошо колотил!
     Все  казаки  заметили,   что  войсковой  атаман  повеличал  атамана  по
отчеству, и с гордостью на него посмотрели.
     Прибылые  расположились  в  панском  лесочке.  Задымили  костры,  пошли
разговоры...
     - Не в  подмогу мы вам -  на смену.  С панами устроен мир,  а со шведом
будет война, - говорили казаки.
     - К домам! - зашумели товарищи Стеньки.
     Корнила  съездил к  воеводе и  возвратился в  казацкий стан  словно  бы
огорченный.
     - Велели и мне ворочаться на Дон, - стараясь скрыть радость, сказал он.
- Бранился боярин,  пошто я кидаю Дон сиротой.  "Без тебя, говорит, атаманов
доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь".
     - Богдана страшатся! - сказал Степан.
     - Чего ты плетешь?! - удивился Корнила.
     Стенька жарко и  возмущенно пересказал ночной разговор боярина с думным
дьяком, который он слышал в саду.
     - А ты,  Стенька, язык береги. За такие-то речи тебе его могут урезать,
- предостерег Корнила.
     Несколько дней спустя станица Ивана двинулась вместе с  другими на Дон.
Послав  против  шведов  войскового  есаула  Логина  Семенова,  мелкорослого,
узкоплечего казака с густою рыжею бородой до пупа, Корнила поехал домой.
     С  панами  было  заключено наконец  перемирие.  Молодые  донские казаки
чувствовали себя победителями и весело пели, возвращаясь к домам.
     Стояло жаркое лето.  Повсюду цвели хлеба. Над полями звенели жаворонки,
и по дорогам между полями, где ехали казаки, подымалась туманная серая дымка
дорожной пыли...
     Старинный друг Тимофея Рази Ничипор Беседа не  одобрял мира с  панами и
корил молодых казаков за преждевременное веселье.
     - Раззевались вы,  хлопцы,  орете песни,  -  ворчал он.  -  Мыслите: вы
одолели панов.  А паны смеются:  дураков обманули,  мира выпросили,  чтобы к
войне собрать силы.
     Едучи рядом с Корнилой и слушая деда Ничипора, Стенька спросил:
     - Крестный, а вправду - пошто же мы на свейцев войною? Свейцы ведь сами
пошли на панов вместе с нами, за правду.
     - Мы старые русские земли пошли отнимать у панов - в том наша правда, -
ответил Корнила.  -  А у свейцев какая правда? Залезти в чужую землю? Польшу
нечестно побить, да там и с нами затеять драку?!
     - А с нами пошто им драться? - спросил Степан.
     - Все то разуметь надо,  Стенька, - сказал умудренный жизнью Корнила. -
Свейский король с турецким султаном в дружбе - оттого и свейцы для нас худое
соседство.  Оставишь их в  польской земле,  и покоя от них не жди!  Не глупы
бояре,  что наперво их рассудили побить,  пока они крепко на новых местах не
сели.
     - Рассудили!  -  услышав слова Корнилы,  ворчал дед Ничипор. - Колотили
панов,  колотили,  а ныне в заступу им посылают.  Кого?  Запорожцев! Намедни
прошел гетмана Хмеля сынок Юрко с казаками. Спрошаю: "Куды?" Воны сказывают:
"Панам в допомогу на свейцев послали!  Глумятся над нами бояре и белый царь.
На  то  ли мы сами под царскую руку просились?!"  Панам-то того и  надо,  да
после нам сызнова все,  как в песне,  спивают:  "Мы мочили, мы мочили, потом
начали сушить. Мы сушили, посушили, в воду кинули мочить..."
     Степан  с  любопытством  прислушался  к  ворчанию  старика.   Он  тоже,
казалось, был по-своему прав...
     - Что брешешь, дед?! - одернул Ничипора Корнила.
     - Ты,  Корней, помолчи. На помосте в Черкасске при всех казаках со мной
обнимался.  Нова  война  придет -  опять  со  слезой целоваться полезешь,  -
огрызнулся старик. - А паны-то привыкли от украинских хлопов хлеба тащить на
веселую жизнь.  Не отстанут они, потянутся к старым своим поместьям и с нами
затеют свару.  Мы  и  тогда поколотим панов,  -  не об том крушусь,  что они
одолеют,  - да краше нам было бы ныне же с ними покончить. А бояре просты, в
обман поддались!..
     Но  не  затем  даны  молодым  казакам кудрявые головы,  чтобы  таить  и
пестовать  черные  мысли.  Ворчание  деда  мало  смущало  молодежь.  Тряхнув
кудрями,  стряхивали они  все заботы и  снова горланили над степями казацкие
песни. И вместе со всеми, счастливый, ехал Степан, возвращаясь на Дон.
     Радостно узнавали они речные переправы, пройденные ими в начале похода,
одинокие вербы, хутора и станицы...
     Несколько раз поглядывал Стенька на крестного, готовый вот-вот спросить
про  его чернобровую падчерицу Настюшу,  но  как-то  не  к  лицу было казаку
самому затевать разговор о дивчине.  А может,  ее уж и выдали замуж? Чего не
отдать?  Повидаться бы  с  ней!  Да  кто знает -  теперь позовет ли крестный
бывать в Черкасске?
     Казаки ехали походным порядком.  Хотя они возвращались к  домам,  но  в
степях  не  на  редкость встречи  с  крымцами.  Как  знать  -  вдруг  свейцы
договорились с  азовцами или с Крымом,  а те и нагрянут в степях,  гололобые
черти!.. Потому, возвращаясь домой, по степям высылали дозоры, как на войне,
и Степан скакал впереди со своей дозорною полусотней.
     У Донца казаки разделились:  Корнила с понизовыми пошел к Черкасску,  а
остальные двинулись прямиком к верховым станицам.
     - Бывай,  Стенько!  - позвал крестный. - Бывай ко мне в дом да батьку с
собой привози!..
     "Сказать,  что ли,  Насте поклон?"  -  снова подумалось Стеньке,  но он
промолчал и  только почувствовал,  как залились румянцем щеки да  загорелись
уши.
     - Спасибо,  крестный,  приеду,  -  пообещал он,  обнявшись с  войсковым
атаманом.


     Королевна-Дубравна

     И  вот распахнулись ворота.  Вот снова знакомый широкий двор с  вышитым
полотенцем возле  колодца,  любимые матерью алые  цветы,  разместившиеся под
окнами,  полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками:  в одном -  пиво,  в
другом -  холодный искристый квас.  Приземистый курень с дубовыми полками по
стенам,  на которых вперемежку наставлена глиняная,  серебряная и  оловянная
посуда,  возле  окна  материнская  прялка  с  резным,  знакомым  от  детства
узором...
     И  тысячи  детских воспоминаний ворвались в  сердце Степана,  закружили
голову радостью возвращенья домой.  И  жеребец Дубок  узнал дом,  заржал изо
всей широкой груди.
     Словно сквозь сон,  обнимаясь с  батькой,  вдохнул Степан еще во  дворе
знакомый табачный запах, а в сенцах обнял плакавшую от счастья мать. Уже его
усадили и стали расспрашивать. Уже улыбался он всем и каждому. И вдруг замер
с  открытым ртом,  когда со двора вошла с  тяжелой ношей свежего,  душистого
хлеба рослая русокосая девушка...  "Что за Королевна-Дубравна?!"  -  подумал
Стенька, встретив взором темную синеву ее взгляда.
     Она  заметила  удивление  и  восхищение  казака,   застенчиво  и  робко
потупилась. И тогда по смущенной складочке возле рта Стенька узнал ее...
     - Алешка!  -  воскликнул он и,  еще больше смутясь,  чем она,  степенно
поправился: - Здравствуй, Алена Никитична!
     - Здравствуй, Степан Тимофеевич, - певуче и нежно сказала она.
     И  вдруг смешной показалась Степану мечта о  Насте,  падчерице Корнилы.
"Недаром я сам вывел Алешку из экой дали!  -  подумал он. - Да, вишь, и царю
тогда наврал, что невесте несу сапожки. Ан сон-то и в руку!.."
     - С Черкасска гости булы намедни,  - сообщила мать, рассказывая донские
новости.  -  У крестного в доме булы и Настю бачили.  -  Мать поджала губы и
поглядела на Стеньку, ожидая его нетерпеливых расспросов.
     - Замуж,  чай,  вышла? - спросил безразлично Степан, едва оглянувшись в
сторону матери и снова смотря на лицо Алены,  которая, накрывая для гостя на
стол,  опустила глаза,  будто обожженная его  взглядом,  и  больше не  смела
поднять их...
     - Сватов - что грибов, да не за всякого выдаст Корнила!
     - Из экого дома-то в девках не станет сидеть!  Женихи, чай, найдутся, -
ответил Степан. - Вон сколько с войны воротилось богатых!..
     Мать в удивлении поглядела на сына.
     - А ты? - спросила она.
     Но Стенька внезапно хлопнул себя по лбу.
     - Забыл-то, дурак! - выбранил он себя и побежал вытаскивать из походной
сумы подарок отцу. - Эх, батька, узнай-ка суденце чеканно, отколь оно родом?
- удало спросил Стенька.
     И,  забыв разговор о  невесте и  женихах,  он  протянул отцу серебряную
пороховницу.
     В  самой первой битве с  панами,  когда уже протрубили отбой и  казаки,
оставив  преследованье врага,  собирали военную  добычу,  Стенька стоял  над
убитым польским хорунжим.  Он  поднял его  пистоль,  рядом нашел свою сбитую
пулей шапку и взглянул в пустые глаза мертвеца. Усатый детина лежал навзничь
с окровавленной шеей, глаза его были бессмысленно выпучены. Ничего не прочтя
в  них,  Степан деловито снял  с  убитого ляха  кольчугу,  с  пояса  отвязал
серебряную турецкую пороховницу и хотел уж взмоститься в седло, как подъехал
Иван. Он соскочил с коня и обнял Степана.
     - Спасибо,  браток!  Кабы ты не поспел,  то застрелил бы меня хорунжий.
Славно ты рубанул его! - сказал Иван, осмотрев убитого. - А что взял добычи?
- спросил он.
     Смущенный благодарностью брата, Степан показал кольчугу и пороховницу.
     - Стой,  стой, донце кажи! - с волненьем воскликнул Иван. Он повернул в
руках пороховницу. Чеканный турецкий полумесяц на ее донышке был перечеркнут
вырезанным осьмиконечным крестом.
     - Суденце-то нашего батьки! В Азове у турка взято! - пояснил тогда свое
волнение Иван.  -  Я  сам  закрестил на  нем поганую веру.  Знать,  батькина
мучителя ляха послал бог под первый удар твоей сабли!..
     И  всю  войну Стенька свято хранил эту  первую боевую добычу.  Об  этой
пороховнице,  чудесно попавшей к нему, он и вспомнил. И батька теперь глядел
на нее, удивляясь такому небывалому случаю.
     Степан  показал  всей  семье  и   пистоль  хорунжего,   и  шапку  свою,
простреленную из этого пистоля. Показывая их, он искоса взглянул на Алену.
     Увидев дыру,  пробитую пулей на шапке, она побледнела и перекрестилась.
Грудь ее высоко поднялась от глубокого вздоха,  и  глаза потемнели,  а через
мгновенье яркий румянец залил щеки.
     В это время в избу вошел Сергей Кривой.
     - Здоровы ли батя с матынькой! - низко кланяясь от порога, сказал он. -
Спасибо,  сестру берегли!  -  Он поклонился еще раз. - Сестренка, здорова! С
похода,  вишь,  воротился,  домком заведусь. Буде тебе по людям жить. Родной
брат богат стал - и мы казаки не похуже других! - с похвальбой сказал он.
     - Не отдам я тебе,  Серега, Алену Никитичну! - внезапно для всех, не по
обычаю, выпалил Стенька и вскочил со скамьи, словно готовясь оборонять Алену
от нападения брата.
     - Не корова! Сама куды схочет! - опешив, сказал Сергей.
     - Алеша, пойдешь за меня? - спросил Стенька.
     - Куда ж ей из нашего дома?! И мне без ней скушно! - горячо воскликнула
Разиха, только теперь поняв, к чему клонит речь ее Стенька.
     - Мне матю не  мочно покинуть,  -  скромно сказала,  потупясь,  Алена и
опустила ресницы.
     - Так что ж  мы,  братья,  что ль,  с тобою,  Стяпанка?!  -  воскликнул
Сергей.
     - Знать,  братья! Мы и раньше братьями были, а ныне и крепче! - ответил
Степан, схватив в объятия Сергея.
     Они  взглянули друг другу в  глаза,  и  оба  так с