хохотом.
     - Ты что же,  немецкая бобка,  молчишь,  не сказал воеводе, кто в город
пришел?  -  Степан повернулся к  Унковскому.  -  А  ты  меня не  признал?  -
насмешливо добивался он.  -  А я ведь тебе задолжался.  Да вот ведь я кто! -
неожиданно крикнул Разин и  с  силой рванул его за  бороду,  так что воевода
всем телом мотнулся вперед...
     В  толпе только ахнули от такой неожиданной выходки атамана.  Унковский
взвизгнул от боли и в страхе отпрыгнул в сени, стараясь захлопнуть дверь, но
Степан ее придержал сапогом.
     - Тпру,  стой!  - повелительно грянул он. - Куды ты уходишь? Али я тебя
отпустил?!  Теперь  ты  признал меня,  так  ответ  держи:  почему беззаконье
творишь, собака?!
     Хмель  кружил  голову  Разина.  Удивление толпы  его  дерзостью,  испуг
воеводы,  перед  носом  которого Степан  размахивал пистолем,  посиневший от
ужаса Видерос в воеводских сенях -  все это еще больше задорило захмелевшего
атамана.
     - Какое мое беззаконие?  -  пролепетал воевода, как заколдованный, не в
силах отвести глаза от дула пистоля в руках Степана.
     - Перво твое беззаконие, что донских казаков бездельно держал в тюрьме,
пищали у них отымал, лошадей, телеги... - начал Степан.
     - Помилуй... - попробовал перебить его воевода.
     - Не  помилую!  Далее слушай:  другое твое беззаконие,  что  на  вино в
кабаке корыстно цену троишь. Чья цена на вино - твоя али царская?! Прибытков
с царской казны захотел,  вор,  разбойник?!  -  наступая на воеводу,  грозно
выкрикивал Разин.  -  Вот я тебя батожьем сейчас на торгу!..  По "государеву
делу" на виску пойдешь к  палачу,  ворище,  корыстник!..  Иди пиши от себя к
кабатчику, чтобы по царской законной цене торговал! - приказал Степан. - Ну,
чего еще ждешь?!
     Воевода попятился в дом.
     - Сто-ой!  -  крикнул Разин.  - Еще пиши от своей руки в съезжую, чтобы
отдали там казачье добришко - пищали, да лошадь с телегой, да что там еще...
А  станешь еще своеволить -  я с Дона наеду и шкуру с тебя спущу да закину к
рыбам!  Ты тихо,  смотри,  живи.  Посадские жалятся на твои неправды...  Иди
пиши! Что столбом стоишь?
     - Ах ты, сокол ты наш! Вот как ты воевод-то, бояр шугаешь! - воскликнул
Силантий Недоля,  успевший сюда прибежать из тюрьмы.  - Да дай я тебя обойму
за весь Дон!  - Сквозь толпу протолкался Недоля к Степану и обнялся с ним. -
Ах,  сокол ты наш,  удалец!  -  приговаривал он, глядя, как и весь народ, на
Разина полными удивления и восторга глазами.
     Воевода вынес  записки к  кабатчику и  в  приказную избу,  чтобы отдали
отнятое имущество казаков. Руки его дрожали.
     - Ладно,  ты не трясись, - сказал ему Разин. - Живи тихо, честно, никто
тебя не обидит...  А  Разин тебе не вор,  казаки не лазутчики -  понял?!  До
завтра гостим у тебя,  а там -  на Дон. Да и тебе бы градских ворот запирать
не велеть: мы с горожанами ныне всю ночь гулять станем.
     Степан сошел с  воеводского крыльца,  и  весь  народ повалил за  ним  к
Волге...
     Разинцы разгружали свое добро,  прощаясь с  судами,  которые вынесли их
снова  к  родным берегам.  Со  стругов снимали боевую добычу и  пушки.  Суда
оставались лишенными парусов,  безлюдные,  мертвые.  Есаулы  успели купить в
Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон.
     Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был
расставлен атаманский шатер.
     - В Яицкий город к тебе я хотел ворочаться,  меня схватили -  в тюрьму:
мол, казак! Я говорю: "Не казак, а гулящий". С год держали, пустили на волю,
- врал Степану Никита.  -  В ту пору знали уж все,  что ты ушел в море.  Я в
Астрахани поверстался в  стрельцы.  Пришла тебе царская милость,  И довелось
мне в корчме услыхать,  что воеводский брат царской бумаги не хочет знать да
тебя убить прибирает людишек. Я его у корчмы побил, хошь верь, хошь не верь.
Оглоблей бил по рукам,  по ногам,  по башке -  не убил!  Окаянный,  боярская
сила,  он ожил!  Я -  в бега.  Мыслю - на Дон... Ан тут, в Царицыне, воевода
велел хватать, кто с Волги на Дон идет. Схватили меня, как беглого, а покуда
сидел  в  тюрьме,  и  бумага  из  Астрахани пришла:  писали  меня  ловить за
убойство. Признали... А ты подоспел!..
     - У какой корчмы ты лупил воеводского брата? - спросил Степан.
     - За стеной, у кладбища, старухи Марфы корчма.
     - Правду молвил во  всем,  казак.  Слыхал я,  что ты  побил воеводского
брата.  Да в ту корчму после они меня заманили, хотели побить, и стрелецкого
сотника там казаки убили на улице за меня, а Михайла ушел.
     - Погоди, атаман, от меня не уйдет! - злобно сказал Никита.
     В   это  время  в   челне  со  стрельцами  к  разинской  ладье  подошел
астраханский пристав.  Тимошка сказал,  что он  хочет видеть Степана.  Разин
вышел к нему из шатра.
     - Здорово, немецкая бобка! Ну, примай стружки да пиши мне запись, что я
их отдал,  -  сказал Степан.  -  А воевода,  дурак-то, страшился, что я их с
собой унесу, по суше!
     Видерос указал в отчаянии на пустые струги.
     - Фалконеттен...  Канонен...  Пушка!  - бормотал он. - Воевода, боярин,
княссь указал...
     Разин захохотал.
     - Вот что,  усатое чучело:  хоть твой воевода боярин да князь, а я всех
князей больше!  Я казак!  А ты,  чучело,  ведаешь,  кто то -  казак?!  Дурак
воевода велел тебе пушки мои взять? А ты спросил его, что же он сам не взял?
Я  две недели стоял у него и пушки увез,  а немецкой блохе покорюсь да пушки
оставлю?
     Видерос хотел  снова развернуть воеводский наказ,  но  Степан пригрозил
ему кулаком.
     - Ты  опять за  свою "уни-мать"?!  Я  такую тебе "унимать" покажу,  что
родную свою не узнаешь! Пошел прочь отселе! Тимошка, гони!..
     ...  На  рассвете челны тронулись вверх по  Волге,  к  Камышинке.  Полы
атаманского шатра были спущены.  Казаки говорили,  что батька спит,  а в это
время  Степан Тимофеевич всего  с  десятком своих казаков скакал прямиком от
Царицына к  Зимовейской станице,  перегоняя ладьи,  и  конный обоз,  и пешие
толпы людей, увязавшихся по пути за его войском...


     Яблочным духом пахнет

     Вокруг двора Разина по-прежнему бродили бездомные беглецы из российских
краев,  они до последнего времени передавали Алене слухи о  муже.  Теперь он
был  уже  словно  и  не  казак,  а  какой-то  сказочный великан Вертидуб или
Свернигора,  про которого еще мать Алены рассказывала ей  сказки.  Говорили,
что он  потопил во Хвалынском море тысячу кораблей кизилбашского шаха,  взял
десять тысяч пленников и  поменял их у  шаха на русских людей,  томившихся в
басурманской неволе. Зато теперь у него несметное войско, ему бьют поклоны и
воеводы и за столами садят его в красный угол...
     И  вдруг на  несколько дней прервались все вести,  беглецы приумолкли и
будто бы даже несколько отшатнулись от разинского двора, словно что-то таили
от Алены...  Алена Никитична насторожилась,  но ни о чем не могла дознаться.
Вдруг  Гришка принес со  двора какую-то  странную весть:  будто батька хочет
жениться на кизилбашской царевне...
     - Что ты, глупый, плетешь! Кто там женится от жены да детей!
     - Мужики ить сказали!  - воскликнул Гришка, только теперь догадавшись о
том,  что принесенная им весть испугала мать.  -  Ты, матка, пусти меня, я к
нему съеду,  уговорю не жениться!  -  стал он просить,  чтобы исправить свою
оплошность.
     - Не турка твой батька!  Пустое плетут про него!  -  в  сердцах сказала
Алена,  но сама затаила заботу,  в  задумчивости то и  дело напевая про себя
тоскливую песню про "былиночку, сиротиночку", которая стоит над рекой.

     Над рекой стоит
     Да в реку глядит,
     Дал мне бог красы,
     Сиротиночке...
     А кому краса
     Моя надобна?! -

     пела Алена и не раз повторяла последние, самые печальные слова:

     А кому краса
     Моя надобна?!

     - Ну кому же еще! Мне и надобна! - услышала вдруг она под окном дорогой
и любимый голос.
     Степан не поехал улицей.  Сопровождавших его казаков он разослал,  кого
куда,  по  разным  станицам,  других отпустил до  вечера по  домам,  сам  же
пробрался задами  по  огородам  и  оказался  внезапно под  самым  окошком...
Приветливо и любовно смеялись его глаза.
     - Стенька!   Стенька!   Степанушка!  -  словно  в  смертельном  испуге,
закричала Алена.  - Родной ты мой! - задыхаясь от счастья, залепетала она. -
Под окно прилетел да горе мое подслушал... Да что же ты там, во дворе... Ой,
прямо в окошко!..
     - В дверь-то к желанной далече! - смеясь, ответил Степан.
     Большой, нарядный, веселый, он обнял ее и стоял, заглядывая ей сверху в
лицо. Он глядел прежними любящими, молодыми глазами. От счастья и радостного
смущения Алена вдруг растеряла слова и  говорила совсем не  то,  что хотела.
Она по-девичьи гладила его ладонью по рукаву,  не решаясь коснуться ни руки,
ни лица...
     - Алешка, ты что? - ласково спросил муж, заметив ее слезы.
     - Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, - шепнула она.
     - Да что ты!  Куды ж мне иное-то счастье!  -  ответил Степан.  -  Сколь
нарядов ни сменишь, а сердце одно... И ты мне одна на свете!
     - Не покинешь нас больше?  -  тихо спросила Алена, прямо взглянув в его
глаза.
     - Как кинуть такие-то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын-то
Гришутка?
     - Возро-ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! - заметалась Алена,
словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа.
     Она задыхалась от волнения,  и ей было необходимо выскочить хоть на миг
во  двор  или  на  станичную улицу,  чтобы"  отдышаться,  чтобы  радость  не
разорвала грудь.
     У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа.
     - Неслышно-то как под окошко подкрался!  -  вся светясь и сияя, сказала
она. - Сейчас я Гришутку...
     И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов:
     - Гри-иша! Гри-ишка! Гришу-утка-а!..
     "Смешны-то дела господни, - оставшись один, рассуждал про себя Разин. -
Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды,
славы искал...  Ан вот богатства твои и  правда твоя человечья -  в  донской
станице,  и  правды краше не  надо на  всей земле.  То ветер морской сладким
казался,  ан тут,  в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того
духа слаще..."
     - Ба-атька-а-а!  Батя-а-ня-а-а!  Домой  вороти-ился-а-а!  -  послышался
крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы.
     - Здоров!  Ну,  здоров, казачище Григорий! - воскликнул Степан, обнимая
сына.
     - Весь в батьку!  -  любуясь ими, нежно ворчала Алена. - Порода такая -
дверей им,  вишь,  в  избах нету!  Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?!
Наряд-то, гляди-ка, на нем замараешь! - строго остановила она.
     - Аль наряд казака дороже?! - воскликнул Степан.
     - Батька,  батька,  а сабля твоя,  клинок адамашский? - уже приставал к
отцу сын, овладевший саблей...
     Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась.
     - Ой, турка! Ой, турка! - кричала она.
     Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком.
     - Погоди, приобыкнет, - сказал Степан, снимая чужеземный наряд.
     В  радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть,
лежавшую там  два  года,  уставляла стол  едой и  питьем.  Словно невзначай,
касалась его руки, волос...
     - Гляди, седина, - шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело
несколько серебристых колечек...
     - Седина,  седина,  -  согласился Степан.  -  Не  люб  тебе старый муж,
Аленушка? - улыбнувшись, спросил он.
     - Сказывали -  не  воротишься;  стал  как  князь,  ходишь  в  парче  да
узорочье,  пьешь  с  воеводами...  -  осмелясь,  заговорила Алена,  издалека
подходя к тому, что казалось ей самым главным.
     - И князем звали,  и с воеводами пил, и парчи да узорочья хватит на всю
твою жизнь, - ответил Степан.
     - Сказывали -  ясыркою взял княжну басурманскую,  молодую,  как  нежный
цвет ее  бережешь,  любишь ее,  на  ней  женишься,  царю кизилбашскому зятем
станешь... - дрожащим голосом продолжала Алена.
     - Была и княжна, - сказал атаман, помрачнев.
     - Была? - тихо переспросила Алена, выронив на пол тонкую голубую чашку,
привезенную Степаном еще из Польши в подарок.
     - Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить...
     - Пей,  Тимофеич,  кушай... - едва слышно пролепетала жена, придвигая к
нему еду и подливая вина.
     Но не успел Степан с дороги поесть, как под окнами послышались голоса:
     - Степан Тимофеич, надежа ты наша, выдь на одну духовинку!
     - Атаман, народ собрался тебя видеть, заступника нашего!
     - Выдь! Хоть глазком на тебя поглядеть!
     - Ироды!   Пропасти  нет  на  вас!  Дайте  вздохнуть  хоть  с  пути!  -
воскликнула Алена в сердцах,  высунувшись в окошко. - Гришка, поди им скажи,
чтобы отстали. Вздохнуть казаку...
     - Что за люди, Алеша? - спросил Степан.
     - Беглое мужичье, голытьба. Уж более года как лазят под окнами, все про
тебя спрошают,  -  сказала Алена,  в  один миг забыв обо всех их заботах,  о
верности и любви к ней пришельцев.
     - Год ходят, так надобен, стало, - сказал Степан, поднимаясь с лавки.
     - Не побрезгуй,  Степан Тимофевич,  простым мужиком!  - раздалось опять
под окном. - Ведь насилу тебя дождались, как летнего солнышка ждали!
     - Разом приду,  атаманы,  постойте!  -  откликнулся Разин,  одним своим
словом решая судьбу пришельцев, которых никто не хотел признавать казаками.
     И снова,  как в Астрахани,  не понимал Степан: откуда такая слава и как
поспевает она долететь прежде его самого?  В  этих голосах он услышал любовь
мужиков,  их веру в  его защиту.  Он подумал,  что они представляют его себе
больше, сильнее и умнее, чем он есть в самом деле...
     "А что я? Простой гулевой атаман, да и все!" - раздумывал он.
     На  уличной траве,  напротив его  дома,  усевшись в  круг  под  высоким
плетнем, в тени, мужики, ожидая его, разговаривали между собою.
     - Бездомны,  как псы,  хоронятся по островам,  - кивнув на них, сказала
Алена и  рассказала,  как  долгое время единственными друзьями ее  были  эти
бездомные беглецы.
     Вдруг мужики смятенно вскочили.
     - Чего они? - не понял Степан.
     - Опять, чай, старшинство скачет, - сказала Алена.
     В  самом  деле,  с  десяток вооруженных всадников показались на  улице.
Степан  разглядел  среди  подъезжавших Михайлу  Самаренина и  еще  несколько
человек домовитых черкасских казаков,  а  среди  них  станичного есаула Юрку
Писаренка.
     - Ну,  куды вы бежите от нас,  конокрадское племя! - воскликнул Юрка. -
Идите ладом говорить, не страшитесь.
     - Да  мы  тебя и  не  больно страшимся!  -  отозвался из  толпы мужиков
невысокий и  коренастенький,  как  дубок молодой,  малый и  шагнул навстречу
подъехавшей старшине.
     - Вот что,  робята, - важно сказал Самаренин. - Время шло, вас терпели,
а  более  вас  казаки  не  хотят  терпеть.  Завтра же  утром  чтобы  тут,  в
Зимовейской, и духом вашим не пахло!
     - А то чего будет? - спросили из толпы пришельцев.
     - А  то  и  будет,  что вас казаки побьют!  То и  будет,  дождетесь!  -
воскликнул Юрка. - Я тут есаул. Сказал...
     - Вот беда -  есаул!  Да  поболе тебя во станице есть атаманы!  Чего ты
собою гордишься!  -  воскликнул все тот же  "дубок",  как успел его про себя
назвать Разин.
     - Ты, что ли, побольше меня атаман? - насмешливо спросил Юрка.
     - Не я,  а Степан Тимофеич!  Он,  может, по-своему все рассудит. Его бы
спрошать! - дерзко сказал малый.
     - Худая надежа! - откликнулся Михайла Самаренин. - Стеньку-вора бояре в
колодки забили. Ему уж назад не прийти!
     - А может,  прийти,  как ведь знать.  Он,  бывает,  лишь дунет -  и нет
колодок! - задорно и насмешливо крикнули из толпы.
     - Бабьи басни!  -  вмешался второй войсковый есаул Семенов. - А хоть бы
пришел, так в Черкасске тоже сыщем топор да плаху!
     - И у нас топоров-то доволе на все старшинство!  -  воскликнул высокий,
сухой, цыганистый парень, грозно шагнув из толпы в сторону всадников.
     Толпа крестьян все плотнее сближалась.  Люди стояли теперь уже так, что
каждый мог локтем тронуть соседа. Эта близость давала им ощущение единства и
чувства собственной силы.  Слова о том,  что для Разина в Черкасске найдутся
топор и плаха, разъярили толпу.
     - Сказано -  сделано! - твердо сказал Самаренин. - Кто до утра не уйдет
отсюда, тех возьмем - да к боярам, в Воронеж!
     - А ну!  Ну, возьми! Ну, возьми! - внезапно выкрикнул тот же цыган, еще
ближе подступая к  Самаренину.  Он изловчился и  крепко схватил его коня под
уздцы. - Ну, возьми! - настойчиво крикнул он.
     Самаренин вздыбил коня  и  хлестнул подступившего парня  плетью.  Толпа
окружила всадников плотным кольцом, из которого было уже не вырваться.
     - Самих их плетьми! Бей старшину!
     - Дери, братцы, старшину с коней!
     - Тащи с седел! - крикнули разом несколько голосов.
     Над толпою взлетели дубины, свистнули плети, кто-то выхватил саблю...
     - Ну-ка, стой, атаманы! - заглушая все выкрики, раздался голос Степана.
     Он стоял на крыльце своего куреня спокойный,  без зипуна и без шапки, в
рубахе с расстегнутым воротом,  стоял,  раскуривал трубку, словно так просто
никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора...
     - А  ну,  атаманы,  пустить  брехунов подобру,  пусть  ноги  уносят,  -
приказал он  толпе.  -  Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем,  да
ладно!.. - Степан усмехнулся.
     Толпа,  окружавшая всадников,  отхлынула, но внезапное появление Разина
на  крыльце  ошеломило старшину...  Юрка  смущенно  взглянул на  Степана  и,
замявшись, снял шапку, но сразу не мог найти слов...
     - Не бойсь,  брехуны-старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили...
Езжайте с миром! - подбодрил Разин.
     - Здравствуй, Степан! - поклонился Разину Юрка.
     - Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! - ответил Разин. -
Скажите там  крестному:  царская милость мне вышла;  топор,  мол,  да  плаха
теперь ни к  чему.  Ныне пиво варил бы:  со всей семьей в  гости буду,  дары
привезу.
     Через  час  после  столкновения старшины с  мужиками Юркин  двор,  куда
удалилась  старшина  на  совещание,   был  окружен,  и,  когда  Самаренин  с
товарищами попробовал выехать, их не пустили.
     - Худа вам батька не сотворит, а ехать вам никуда не велел, пока сам не
укажет,  -  сказал им все тот же чернявый цыганистый парень,  который первым
схватил под уздцы есаульскую лошадь.
     - Что ж,  ваш воровской атаман хочет нас как в  тюрьме тут держать?!  -
возмущенно воскликнул Самаренин.
     - А что за тюрьма!  Гостите покуда у есаула!  -  сказали им.  -  Батька
велел -  вам дни три посидеть тут придется.  В чем нехватка - сказали бы: мы
вам всего нанесем...
     Осажденные  в   доме  Юрки  пленники  Разина  целыми  днями  и   ночами
подсматривали с чердака и подслушивали, что творится в Зимовейской станице.
     На третью ночь подошло все войско, отставшее от Степана. Станица гудела
говором,  скрипом  несмазанных колес,  ржанием  лошадей.  Народ  торопливо и
деловито шнырял по  улицам.  В  Зимовейской станице и  за станицей двигалась
конница и пехота, Дон чернел от челнов, с воды, как клич лебедей, раздавался
пронзительный визг  уключин...  По  звукам можно было  подумать,  что  целое
Войско Донское встало в поход.
     Юрка  высунул голову из  ворот посмотреть,  что  творится,  но  крепким
толчком его посадили обратно во двор.
     И даже тогда,  когда все в станице затихло, когда разинская ватага явно
куда-то ушла,  старшина себя продолжала считать пленной и  не смела высунуть
носа с Юркина двора...
     Но все-таки кто-то успел сообщить в Черкасск,  в войсковую избу, о том,
что Разин пришел на  Дон и  со  многими пушками двинулся на низовья,  ведя с
собою несметное войско.
     Всполошился весь Дон.  Домовитые кинулись со  своих хуторов спасаться в
Черкасск.  По черкасским стенам и