разбегались из городов кто куда,
- тогда бы казнили не Милославских, не Ртищева, не Стрешневых, а его одного,
Василия Шорина. Того он и ждал. Ждал, что в беде отыграются на его голове...
     А  теперь бояре позабыли его послуги.  При встрече с  боярином Родионом
Матвеечем Шорин теперь всегда ощущал,  что  боярин словно даже  обижен,  что
когда-то  якшался с  простым мужиком по такому корыстному делу,  что простой
мужик его выручил,  обогатил и  он должен помнить навеки его помощь,  а  тот
будет помнить,  что сам он,  боярин,  таков же корыстник, как воры-купчишки.
Шорин видел,  что, попади он в беду, и боярин не станет его вынимать из ямы,
а поторопится сверху пристукнуть дубиной.
     Перебирая в уме своих старых знакомых,  больших бояр, Василий обратился
мыслью  к  князю  Якову  Куденетовичу Черкасскому.  Вотчины  старого боярина
лежали  по  Волге  вблизи Казани и  Нижнего,  по  Оке  -  близ  Касимова,  в
Ярославском,  в Тверском и Московском уездах.  Это был один из самых богатых
бояр.  В вотчинах его было довольно хлеба,  пеньки и холста,  поташу, смолы,
дегтю и прочих лесных товаров, и кожи, и воску, и меду...
     Старый  князь  любил  сам  торговать  с  иноземцами,  принимал  у  себя
иноземных гостей,  угощал их вином, возил к себе в вотчины. Русским торговым
людям боярин Черкасский не раз досаждал тем,  что перебивал у  них иноземные
товары,  а то,  по дружбе,  которую заводил с иноземцами за шахматною игрой,
бывало, и сбивал на товары цены.
     Шорин не раз жаловался на него Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину. И
начальник посольских дел выручил торговых людей: под предлогом, будто прошел
слух,  что в  Европе ходит чума,  Ордын-Нащокин придержал на  несколько дней
иноземцев,  не  разрешив  им  выезжать из  порубежных городов  Архангельска,
Пскова и Новгорода в Москву. В это время русские торговые люди к тем городам
подвезли товаров, и весь торг был закончен на месте. Когда пришло разрешение
иноземцам ехать в  Москву,  то многие из них уже не поехали,  а возвратились
домой.
     Черкасский хотел покупать кое-что  у  иноземцев,  но  денег у  него  не
оказалось,  хотя лежали непроданные товары.  Вот тогда-то он в  первый раз и
призвал к себе Шорина.
     Куда как смирно вошел Василий к боярину, уж кланялся-кланялся, бормотал
- мол, "куды мне в боярски хоромы! ковры затопчу...".
     Боярин сам  ухватил его за  обе руки,  усадил,  стал потчевать,  думал:
упьется -  сговорнее станет.  Василий пил и  про себя смеялся.  Когда боярин
стал просить денег, Василий почти расплакался, стал со слезой умолять:
     - Не сгуби,  князь-боярин!  Как можно купчишке без денег?!  Ну, выручу,
скажем, тебя, а сам-то куды - в кабалу?!
     - Да  что я,  разбойник,  что ли?!  Не  грабежом отымаю.  За рост прошу
денег! - сердито сказал Черкасский.
     - Да,  боярин,  наше купецкое дело товары куплять.  С товаров мне росту
боле! Ведь наше-то дело торговый прибыток.
     - А какие тебе товары купляти?
     - Всяки товары, боярин: поташу, смолы, дегтю, жита...
     - И я поташу ведь продам! - обрадовался Черкасский.
     - Сойдемся ценой, то куплю. Твой товар - мои деньги, боярин!
     - Я и хлеб продам! - подхватил старый князь.
     С  тех пор и пошла у них дружба.  После этого года все товары из вотчин
Черкасского шли на торга через Шорина.  Несколько раз в году Шорин являлся в
боярский дом Якова Куденетовича для купли товаров.  В  такой день боярин уже
никого другого не  принимал.  Между старым князем и  гостем начинался шумный
горячий торг. Оба до смерти любили поторговаться, поспорить. Срядившись, они
садились по-дружески пить, положив меж собою шахматную доску.
     Под  конец,  чтобы потешить Шорина,  боярин соглашался сыграть с  ним в
шашки,  которые были больше по нраву Василию,  и на прощание они посылали за
боярским приказчиком, с которым Шорин заканчивал все дела.
     Яков  Куденетович знал  цену  Шорину как  практичному собеседнику,  как
игроку в  замысловатую шахматную игру и  как человеку,  связанному со  всеми
кругами Русского государства.  Черкасский знал,  что Шорин бывает во  многих
боярских домах, что он выручал в трудный час многих из тех, кто был заклятым
его, князя Якова, врагом, что к Шорину ездит сам Афанасий Ордын-Нащокин.
     Василий тоже знал,  что в боярстве есть две враждебные партии.  И когда
пять  лет  назад  на  одну  из  них  привалила  гроза,  Василий,  переодетый
крестьянином, прибежал к Черкасскому:
     - Беда,   боярин,  какая  смута  в  Москве!  Народ  на  бояр  грозится,
прельстительны письма читают по площадям! - взволнованно заговорил он.
     - Да что ты! - словно бы удивился боярин. - А в письмах-то что?
     Но  Василий видел,  что  старый татарин притворствует,  что все ему уже
давно донесли холопья.  Прикинувшись,  однако,  и сам, что верит боярину, он
рассказал,  что  чернь  требует  боярских  голов  Милославского,  Ртищева  и
Стрешнева, но умолчал, что в тех письмах помянута и его голова.
     - А тебе-то что,  Шорин?  -  спросил Черкасский.  -  Ведь ты,  чать, не
ближний боярин!  Чего ты  страшишься?  Ты  гость.  Одних-то бояр показнят за
измену,  другие-то сядут в приказах. А ты все одно и у новых станешь в такой
же чести!  Без торга не быть державе и  без торговой пошлины -  тоже!..  Аль
тебе жалко корыстников-живодавов семейку?!
     И Шорин прямо признался Черкасскому,  что страшится измены своих друзей
- страшится  того,  что  от  гнева  народа  бояре  откупятся его  купеческой
головой, обвинив лишь его одного во всех бедах.
     - А  ты  у  меня оставайся.  Ко  мне за тобой не придут.  На меня-то не
гневен московский люд! - похвалился Черкасский.
     Шорин подумал тогда,  что,  может быть,  князь даже знает, кто писал те
мятежные письма, и что если стрясется беда, то для улики против своих врагов
не  задумается он  выдать под пытки его,  Василия.  Он пожалел,  что надумал
скрываться у старого хитреца...
     Но  все обошлось:  мятеж задавили,  никто из  бояр не  попал на  плаху,
разоренье домов считалось уже не  такою большой ценой за  спасение жизни,  а
то, что Василий скрывался у князя Черкасского, заставляло всех во враждебном
кругу думать,  что старый боярин в час мятежа позабыл о вражде с теперешними
властителями государства, что, сам подвергаясь опасности, он сберегал одного
из  главных виновников мятежа,  который мог  бы  сгубить всех  личных врагов
князя Якова, если бы выдать его на расспрос и расправу народу...
     Злые языки,  которые говорили вначале,  что  Черкасский не  без греха в
мятеже,  должны были умолкнуть,  когда узналось,  что Шорин скрывался в Доме
Черкасского.
     Зато между Шориным и Черкасским дружба стала еще надежней и крепче.
     Взвесив все  и  размыслив,  Шорин решил,  что  легче всего рассказать о
своем астраханском деле именно князю Черкасскому.  Жадный старик сам захочет
нажиться на  выгодном хлебном торге  и  без  лишней  огласки даст  человек с
полета своих оружных холопей для бережения хлебного понизовского каравана.
     Князь, услыхав о купеческой выдумке, сам загорелся.
     - Ай ты хитрый какой ведь,  Васька!  Что умыслил,  собака! Давай-давай!
Поезжай скорым делом в  Казань.  Вели снаряжать мой хлеб в Нижний-Новгород и
пятьдесят холопьев оружных бери.  У меня там на будных майданах оружные люди
живут для черемисы в острастку.  Ружьем добро владают -  вот их и возьми,  -
согласился князь.
     Старик понял выгоду дела,  но зато в этот раз не продал Василию хлеб, а
лишь поручил ему для продажи,  посылая своих людей на его стругах для охраны
своего же товара.  "Ну,  ты,  князь,  похитрее торговых гостей!"  -  подумал
Василий,  уже жалея о  том,  что,  в желании уговорить Черкасского,  слишком
жарко расхваливал выдумку и расписывал барыши.
     Однако  тотчас  же  Шорин  поднял весь  дом,  указав приготовлять шубы,
осматривать сбрую,  кормить лошадей и  готовить все к выезду в дальний путь.
Он снова помолодел,  уже не горбился,  не плевался,  стал ласков с  Мотрей и
Васькой и обещал навезти из поездки больших подарков.
     Шапкой стоит над  устьем Оки  Нижний Новгород.  И  хотя  он  никогда не
величался "господином",  как  Новгород Великий,  но  все же  во  многом себе
господин:  он отстаивал Русь от татар,  от Казанского царства, сумел собрать
силы,  чтобы отстоять ее от нашествия польских панов... На всю русскую землю
велико и священно имя нижегородца Кузьмы Минича Сухорука.
     И  не только ратными делами прославился Нижний среди городов России,  -
велик он богатым торгом и единением в торге множества разных народов...
     С   московскими  палатами  могут  поравняться  строения  нижегородского
кремля,  его стены, башни и храмы. Каких пригожих богатых хором понаставлено
на горе!
     Василий Шорин любил Нижний Новгород за его широкий размах и  бескрайний
простор Заволжья,  который открывается с вершины горы,  с откоса над Волгой,
за множество разных стругов,  на парусах и веслах, режущих волжскую ширь, за
богатство торговых людей...
     "И  монастырщина не  бедна -  сами  себе  помещики,  сами  купцы.  Одни
печерские богомольцы чего стоят! С любым богатым боярином потягаются, а если
невзлюбят богатого гостя -  задавят! А Макарьева Желтоводская обитель?! Ого,
какова ее сила!" -  раздумывал Шорин, по зимней дороге подъезжая к Нижнему и
в  снежном сиянии любуясь на  кремль и  поглядывая из  возка по  сторонам на
встречные и обгоняемые вереницы бесконечных обозов.
     Из  обозов,  тянувшихся к  Нижнему,  не  менее пятой части касалось его
самого,  Василия Шорина: либо это были товары, закупленные им для понизового
торга,  либо товары,  которые санным путем шли в Москву, либо в Нижний везли
из Москвы им же проданные нижегородцам товары железного дела, сукна, вервье,
полотно.

     Обычно купцы  съезжались в  Нижний лишь  с  масленицы,  когда  начинали
думать о  весеннем вскрытии рек,  о  сплаве товаров в  низовья,  чтобы Волга
могла тотчас же,  вслед за льдом,  поднять и  по широкому половодью нести на
низовья караваны торговых стругов.
     Нижегородская  голытьба  гуляла  всю   масленицу,   пропивая  последний
прожиток -  все  равно уже не  умрешь голодною смертью:  наедут приказчики и
начнут рядить в караваны - всех разберут по рукам.
     Во всех нижегородских кабаках приказчики с  площадными подьячими писали
порядные записи  на  ярыжных,  тут  же  со  звоном  выбрасывая мелкие деньги
вперед,  и кабатчик тотчас же загребал половину этих деньжонок,  а то и все,
если не успевали их спасти голодные и раздетые семьи гулящих людей.
     По зимним улицам,  по снегу,  в худых лаптишках,  в беспятых валенках и
босиком мчались, как голодные собачонки, оборванные ребята и жены бурлацкого
сброда, чтобы удержать отцов и мужей от пропоя. Да где там!..
     Но Василий Шорин,  нарушая давний обычай,  в  этот год примчал в Нижний
почти  тотчас  же  после  праздника  богоявления.  Он  задержался тут  всего
три-четыре  дня,  перемолвился  со  своими  приказчиками  и  с  ближними  из
нижегородских торговых людей и  сам ускакал в  Казань на  тройке,  в  возке,
укрытом со всех сторон медвежьими полостями, закутанный в хорьковую шубу.
     Тотчас  после  отъезда  Василия  его  приказчики  и  ближние  шоринские
нижегородцы,  торговые люди, помчались в уезды - в Балахну, Курмыш, Арзамас,
в  Ворсклу,  Павлово,  Лысково за товарами к  понизовскому сплаву,  а другие
стали вскоре же рядить бурлаков на струги. Рядили небывалой дешевкой, потому
что ни один из монастырей, ни из богатых нижегородцев, ни Строгановы - никто
не  начинал так  рано  порядные записи,  а  желающих записаться,  усталых от
голодной жизни и холода, было довольно.
     К  масленице с разных сторон стали сходиться обозы с товарами,  которые
выгружали в устье Почайны,  где на нижнем торгу,  невдалеке от строгановских
хором,  стояли лабазы Шорина,  а возле них на берегу животами в снегу лежали
струги...


     Поход на Азов

     Когда  станичная старшина к  весне  передала Степану  новый  атаманский
приказ явиться в Черкасск, он засмеялся:
     - А что бы Корниле сюда не приехать,  размяться да жир растрясти?!  Ух,
пир бы я задал для крестного батьки!..
     И  Корнила  не  выдержал.   Возвращаясь  с  весенней  тяги  с  соколом,
обвешанный дичью,  Степан у  въезда в  свою  станицу столкнулся с  войсковым
атаманом.
     Корнила  встречал  отару  овец,  купленных  у  татар.  Овцы,  толкаясь,
запрудили  улицу.   Разноголосое  блеяние  оглашало  станицу.   Широкоскулые
всадники с  луками  и  колчанами,  полными  стрел,  хлопали длинными бичами,
сгоняя отару;  им помогали серые длинношерстные псы с волчьими мордами. Овцы
терлись друг о друга и о плетни, теснясь и жалобно крича.
     Грузный Корнила, прижавшись с конем к плетню, пропускал мимо себя овец.
Степан поневоле сдержал коня, ожидая, когда освободится проезд по улице.
     - Крестник! - окликнул с коня войсковой атаман.
     Степан поднял голову, встретился с атаманом взглядом, но не ответил.
     - Здоров, Степан! - невесело сказал Корнила. - Ты пожалел бы крестного:
свой человек мне надобен!  Глянь: тут овец пригнали, с верховьев плоты жду -
прямо беда! Разорваться!
     Осторожно проталкиваясь по  краю  дороги,  Корнила  подъехал к  Степану
вплотную.
     - Впрямь! Хоть лопнуть тебе! - ответил Степан.
     - Пособил бы, - словно не замечая дерзости, сказал Корнила.
     - Я  не купец и  не холоп купецкий!  В приказчиках не живал,  -  сурово
ответил Степан.
     - Слышь,  Степан,  от удачи я  ласков.  Послушай добром,  -  со скрытой
угрозой,   спрятав  за  улыбкой  злость,  сказал  атаман.  -  Живешь  ты  не
по-казацки:  атаману грубишь, в войсковую избу не являлся всю зиму... Добром
говорю: мирись... Не хошь ко крестному в дом - хоть в круг приходи...
     Степан  вспыхнул.  При  виде  Корнилы закипела в  нем  вся  ненависть к
атаману, до того затаенная в сердце.
     - Не забыл я,  Корней,  крови братней!  Не быть мне в кругу,  пока ты в
атаманах.  Вишь, не донской я казак - сечевик запорожский, - ответил Степан,
сдвинув на голове красную запорожскую шапку.
     - Не шути,  Степан Тимофеевич. Заставлю смириться! Я хозяин всему Дону,
- покраснев до шеи и стиснув в руке плеть, пригрозил атаман.
     - Побачимо вперед да потягаемся,  Корней Яковлич,  кто кого!  -  твердо
сказал Степан.
     Степан помнил азовские стены и  башни,  до которых дорвался в погоне за
крымцами после степного посольства. Мысли, тогда горячившие его, разгорелись
снова.  Он был уверен в  том,  что лишь поднимись на Азов,  и разом весь Дон
повстанет за ним с ружьем,  не придется ни спорить на кругу,  ни свариться с
домовитыми -  сами  казаки  пристанут к  походу,  сами  решат,  кому  водить
войско...
     Взять если  Азов  да  учинить там  войсковую избу азовского казачества,
открыть выход в море -  сколько купцов понаедут к морскому торгу...  А турки
да крымцы посварятся и  перестанут...  Тогда уже будет служба всей голытьбе,
что сходит на  Дон из боярских поместий да вотчин.  Хотят не хотят бояре,  а
станут на  всех  давать хлебное жалованье.  Сызнова станет казацкая служба в
почете у государя!
     Степан понимал,  что  маловато у  него пушек и  пороху,  что  староваты
пищали,  что трудно с одними саблями воевать азовские башни, но отступать от
задуманного похода было уже поздно.
     Старый глуховатый казак,  дед Кирюха,  который ходил на Азов с Тимофеем
Разей,  не  раз  уже  рассказывал Степану с  Иваном Черноярцем,  Еремеевым и
Сергеем Кривым о своем знаменитом походе и великом азовском сидении.
     Челны гулебщиков с первой весенней водой были готовы к походу. Пороху и
свинцу сумели за зиму кое-как закупить, хлеб собрали почти Христа ради. Надо
было идти в поход, пока его весь не приели...
     Сойдясь еще раз, атаманы похода решились...

     Солью и  гнилым камышом дышал ветер от  устьев Дона.  Длинной вереницей
тянулись казачьи челны.  В каждом сидело по десятку казаков,  кроме гребцов.
Ветер  дул  в  лоб,  потому  паруски были  спущены.  Шли  на  веслах.  Плыли
молчаливо.  Над  разношерстными казачьими шапками  кое-где  торчали пики  да
длинные стволы пищалей. На переднем челне сидел Разин.
     Третий день  они  шли  на  веслах по  Дону.  Когда пришли в  Понизовье,
голытьба не вынесла вида богатых хором, красовавшихся над крутизной берега.
     - Ишь богато живут, как дворяне! - заговорили в ладьях.
     - Чай, хлеба у них!
     - Да чего у них нету! - перекликнулись по челнам.
     - Зайдем попросить на дорожку! - со смехом выкрикнул кто-то.
     Несколько челнов повернуло к берегу.  Возле Дона паслись большим стадом
овцы,  пощипывали на пригорке первую весеннюю зелень. Овец окружили, согнали
к воде. Ловили целой ватагой, вязали и кидали в челны.
     От хутора с криком бежали бабы.  Для смеха схватили одну,  спутали, как
овцу, и кинули в челн. Когда развязали ее и пустили, баба скакнула по пояс в
воду и с визгом кинулась от челнов.  Ей атукали, хлопали в ладоши, смеялись.
Не утерпев, пошли "щупать" кладовки. Вытащили несколько кулей хлеба.
     Хозяина не  нашли  -  куда-то  запрятался.  Сняли  в  курене  со  стены
несколько ружей,  сабель,  укатили несколько бочек  соленой рыбы,  бочонок с
икрой, бочку бараньего сала и по дороге стянули с шестов рыболовные сети.
     Проходя  через  сад,  залюбовались усыпанной  белым  праздничным цветом
яблонькой,  срубили ее и  во всей весенней красе поставили посреди одного из
челнов, подвязав к мачте...
     - Баловство!  Яблонь годами растет!  По другим хуторам чтобы мне дерева
не рубить! - строго сказал Степан, не сходивший с челна и молча следивший за
всем озорством.
     На  всем  понизовом  пути  голытьба  приставала к  хуторам  домовитых и
предавала их  разграблению.  На  них  вымещали зло  тс,  кого здесь когда-то
отогнали собаками или побили,  а то и просто погнали с бранью,  не дав куска
хлеба...
     Когда  подгребли к  Черкасску,  навстречу им  вышли челны с  посланцами
войсковой избы.
     - Пушки на башнях заряжены.  Коль захотите в город зайти,  то войсковой
атаман указал вас побить, - предупредили черкасские.
     - Что мы, нехристи, что ли! Мы не на вас - на азовцев, - ответил Степан
и подумал: "А ваш-то черед впереди, как Азов станет наш - вот тогда".
     - Пошто же  вы казаков по пути обижали?  С  жалобой на вас прискакали в
Черкасск из всех хуторов с побережья.
     - А  что за  обида?!  Вот чудаки!  Поигрались робята трошки да  кой-что
позычили для похода.  Воротимся на Дон -  и все отдадим,  -  спокойно сказал
Черноярец.
     Степан  только  молча  махнул своей  шапкой.  Гребцы по  челнам осушили
весла.
     - Сколько  есть  фальконетов,  пищалей,  мушкетов  -  все  зарядить!  -
приказал атаман.
     Степан дал посланцам Черкасска опередить караван и войти в город.
     Когда  проплывали мимо  Черкасска,  от  города отвалило еще  с  десяток
челнов и пристало к гулебщикам...
     На  каждом  ночлеге  разинцев  нагоняли  челны  с  казаками  верховых и
понизовых станиц. Казаки говорили, что по станицам еще идут сборы и день ото
дня надо ждать подмоги...
     Но подмога сводилась медленно.  Чего-то Степан Тимофеевич не рассчитал,
в чем-то ошибся.  Не "сорок тысяч волжских, донских и яицких" казаков шло за
ним под каменные стены Азова,  как пелось в песне про давний поход. Едва две
тысячи казаков набралось в его войске...
     Степан не учел, что долгая война с Польшей утомила Дон, что люди хотели
мира,   а  не  войны,  что,  придя  домой,  нашли  казаки  обветшалые  хаты,
покосившиеся плетни,  несытых детей да  пустые скотские стойла.  Не до Азова
было  казачеству.   Поправить  дома,  завести  скотинку,  пожить  со  своими
семейками манило их,  и  за два прошедших года они еще не насытились тишиной
станиц,  лаской жен и детей...  Ино дело бессемейная беглая голытьба,  -  да
много ль ее?!
     Перед  самым Черкасском нагнали еще  два  десятка челнов -  ну,  двести
пищалей...
     "Не много!"