подневольною жизнью виделась в каждом
взгляде...
     Осажденные не показывались на башнях и на стенах.  Мальчишки,  залезшие
на большие березы,  говорили,  что во дворе у  боярина жгут костры и  что-то
варят в больших котлах.
     - Смолу топят к приступу, - догадались крестьяне.
     Век  был достаточно неспокойный,  чтобы люди могли научиться войне.  Не
меньше десятка случилось среди  крестьян и  таких,  кто  понюхал шведского и
польского пороха,  кто  умел  держать дозоры,  строить засеки  и  ходить под
пулями на стены городов.
     Михайла лежал в  шалаше.  К нему приходили за советами.  Спрашивали,  с
какой стороны лучше ставить на стены лестницы,  где становиться с пищалями и
мушкетами,  с  луками и стрелами...  И Харитонов прикидывал в мыслях,  давал
советы... Он хорошо знал боярский двор, как и многие из крестьян. Они решили
зажигать под стеною хворост с  одной стороны и  шуметь,  словно там же хотят
лезть на приступ, а лестницы к приступу ставить с другой стороны без всякого
шума и молча кидаться на стены...
     Как только смерклось, люди начали подползать к стенам с одной стороны с
хворостом,  перевязанным пеньковыми жгутами,  с  другой  стороны -  только с
лестницами.  Из  старинных пищалей Михайла велел бить  по  холопам,  которые
станут тушить горящий хворост.  С  мушкетами решили взбираться по лестницам,
тотчас же занимать башни и сверху, с башен, обстреливать боярский двор...
     Михайло поднялся с кучи сена, на которой лежал весь день.
     - Отлежался -  и буде,  - сказал он. - Не такая она и рана, чтобы долго
лежать.
     Он двинулся с теми, кто лез на приступ.
     Как  только  вспыхнуло под  стеной пламя  от  зажженного хвороста,  так
тотчас же в  ту сторону ударили боярские пушки.  Тогда,  не теряя мгновенья,
крестьяне выскочили с лестницами из-под кустов,  где затаились вблизи стены,
и  побежали на  приступ.  Холопы,  сидевшие в  башне по эту сторону,  поздно
заметили,  что на стену карабкаются люди.  Целая сотня крестьян ворвалась во
двор. Отстреливаясь и отбиваясь врукопашную, боярские слуги побежали со стен
к дому...
     Полсотни  холопов  с  Одоевским успели  запереться в  каменном  крепком
строенье боярского дома, в которое было ворваться не так-то легко...
     - Черт с  ними,  пускай сидят!  Сбивай замки,  хлеб выноси из  боярских
житниц. Клади на воза, да в лес. Боярских коней запрягай, мужики. Они свезут
больше.  Все равно нам на старом месте теперь не дадут житья. Гони и боярску
скотину в лес.  Не к чему тут покидать добро, - распоряжался Михайла, словно
всю жизнь он был вожаком.
     Ворота боярского двора распахнулись. Не меньше трехсот человек крестьян
ввалились во  двор.  Все  делали одно  общее  дело.  Боярские слуги  изредка
посылали в толпу выстрел из окон дома.
     - Эй,  иудино племя!  Станете побивать людей, то никому из вас не дадим
пощады!  -  крикнул Михайла холопам.  - Вместе с Федькою вас обдерем живыми.
Хошь милости от мужиков - брось палить!
     На воза нагружали гречку, горох, рожь - все везли в лес.
     - Пушки с башен стащить бы, - сказал кто-то.
     Сняли пушки. В подвале боярского дома нашли несколько бочонков пороху и
захватили с  собою в новые,  им только ведомые места,  куда уходили на новую
жизнь. Воза отправляли женщины и ребята. Мужики оставались в боярском дворе,
чтобы расправиться со своими врагами.
     Уже рассвело,  когда догорел фитиль,  заложенный в  бочонок с порохом в
подвале,  под  стеною боярского дома.  Земля дрогнула гулом,  и  угол  стены
боярского дома рухнул, обдав пылью и засыпав осколками камня боярский двор.
     С  сотню крестьян ворвались через пролом в самый дом Одоевских,  искали
во  мраке  сводчатых комнат  двери,  рубили их  топорами.  За  каждою дверью
находили двух-трех холопов,  оставленных для  охраны.  Иные из  них успевали
выстрелить из мушкета, убить или ранить кого-нибудь из крестьян. Этих тут же
на месте кончали...
     В  последнем прибежище нашли  князя  Федора перед  иконами на  коленях,
схватили за шиворот и потащили во двор.
     Его повесили на воротах боярского двора.
     В  лесу  за  болотами копали  широкий ров,  валили  вековые стволы  для
постройки засеки и сторожевого острожка...


     В Черкасске

     После большого казацкого круга в  Черкасске Разин не опасался отправить
своих  казаков  назад  в  Кагальник.  На  стороне  Степана  было  почти  все
казачество, и немногие сторонники старой старшины его не пугали.
     Отправив свои  кагальницкие полки домой под  началом Федора Каторжного,
Разин остался в войсковой избе с Еремеевым,  Наумовым и несколькими казаками
из черкасских станиц, которых выбрали в есаулы черкасские жители от себя.
     Фрола Минаева Степан приставил считать войсковую казну,  порох, свинец,
ядра, пищали, мушкеты, пушки.
     Около тысячи кагальницких казаков,  однако,  не ушли на свой остров,  а
остались для несения караульной и дозорной службы в степях по дорогам. Сотни
три  из  них  обосновались табором тут  же  на  площади,  у  войсковой избы,
раскинув вокруг шатры.  Иные  из  них  спали  в  самых сенях войсковой избы.
Степан понимал,  что его казаки не доверяют черкасским и незаметно стараются
ближе держаться, чтобы охранить его жизнь от внезапного покушения со стороны
домовитых...  Ночной холодок,  стелившийся над  Доном  в  тумане,  заставлял
казаков по ночам на площади жечь костры. У костров пелись песни...
     Дня через два,  когда жизнь в  Черкасске начала входить в колею,  Разин
вызвал Серебрякова, оставшегося войсковым судьей.
     - Старой,  бери-ка перо да бумагу,  станем письма писать,  - сказал он.
{Прим. стр. 18}
     - Куда письма, сын?
     - На Волгу,  на Яик,  на Терек и  в  Запороги -  во все казацкие земли,
чтобы с нами шли заедино,  - сказал Степан. - Да еще в города - в Царицын, в
Астрахань,  в Черный Яр,  - им велеть воевод гнать ко всем чертям от себя по
шее да казацким обычаем выбирать себе атаманов.
     - А кто понесет? - заботливо спрашивал старый судья.
     - Гонцов у нас хватит! - уверенно сказал Разин.
     - А лих его знает,  куды задевались перо да бумага,  сынку!  Да, может,
оно и не так велика беда: перо и бумагу мы сыщем, а только я грамоты, сынку,
не ведаю... Лих его знает, пошто ты учился!
     - Каков же,  отец,  ты  судья,  коли "аза" да  "буки" не  знаешь!  -  с
усмешкой сказал Степан.
     - А праведный я судья!  Судье правду ведать,  а книжность ему на что! -
возразил старик. - Покличем-ка краше Митяя: он может.
     Еремеев явился. Начались поиски чернил, пера.
     - Ну,  складывай,  что ли, письменный, - сказал атаман, когда разыскали
чернила, перо и бумагу.
     Когда-то Еремеев,  парнишкой, учился грамоте. Дружа с Черноярцем, Митяй
знал,  что тот из восставшего Пскова писал письма по всем городам с призывом
вставать на бояр.
     На псковский призыв тогда откликнулись Новгород,  Порхов, Печора, Гдов,
Остров. Голос восставшего Пскова прозвучал в Переяславле-Рязанском, в Твери,
в Клину и в самой Москве. Но уж очень давно Черноярец рассказывал о том, как
писали они эти письма. Да и выученная в юности грамота позабылась в походах,
и перо не держалось в руке, больше привычной к сабле, мушкету да пике.
     Однако атаман глядел на Митяя с надеждой и верой.  Нельзя ударить лицом
в  грязь.  Еремеев смело  схватил перо,  обмакнул в  чернильницу,  капнул на
чистый лист жирную кляксу и  замер...  Где же найти слова?  Как писать?  Как
тогда говорил Иван? Припомнить бы лучше!
     Но память была тупа к книжным словам, а надо было найти их такие, чтобы
дошли до каждого сердца...
     Степан сочувственно посмотрел на есаула.
     - Чего? - спросил он.
     - Пособил бы ты,  что ли?  -  ероша свои светло-желтые волосы,  жалобно
воскликнул Еремеев.
     - Да как я тебе пособлю: не больно я грамотен, друже. Может, войскового
письменного кликнуть?..
     - Куды нам старшинскую рожу?
     - А  плевать!  Укажу -  и  напишет что надо,  а  не  послушает -  башку
отсеку!..
     Еремеев покрутил головой:
     - Не  разумеешь,  батька!  Тут от сердца надо,  а  не под страхом.  Под
страхом писать, то никто не пойдет за нас.
     - Может, горелки чарку? С ней дума идет веселей...
     - Давай!.. - отчаявшись, махнул рукой Еремеев.
     Подошли  Дрон  Чупрыгин,  Наумов  и  тоже  склонились к  листу  бумаги,
украшенному густой кляксой, подставили чарки.
     - Пиши,  Митяй: "Ко всем казакам запорожским, волжским и яицким и всему
народу  донской атаман Степан Тимофеев Разин  с  есаулы и  с  войском поклон
посылает", - сказал Степан Тимофеич, держа в руке чарку с горелкой.
     - Вот ладно,  батька!  Да ты,  гляди,  сам писаря за кушак заткнешь!  -
воскликнул Серебряков.
     - Складно молвил! - одобрил немногословный Дрон.
     Перо  Еремеева  неуверенно ткнулось острым  носом  в  бумагу,  легонько
брызнуло и поползло, рисуя замысловатые кренделя.
     - Пиши  дальше,  Митя:  "Сколь  можно  боярской и  старшинской неправды
терпеть и жить у богатых в басурманской неволе!"
     Митяй с удовольствием качнул головой.
     - Твои слова не гусиным пером писать - золотым.
     - А  ты забеги к  Корниле во двор -  там павлины гуляют.  Дерни перо да
пиши! - усмехнулся польщенный Разин.
     Митяй писал.
     - "Пришла пора всем миром стать на старшинску неправду по всей казацкой
земле,  да и по всем городам понизовым согнать воевод и добрый казацкий уряд
на правде поставить!" - сказал Степан.
     - Ну,  уж эки слова не павлиньим -  орлиным пером писать!  - воскликнул
Минаев.
     Еремеев писал торопливо.  Все следили за его пером,  затаив дыхание,  и
никто не успел коснуться налитых чарок.
     По лбу Еремеева струился пот, и крупная капля его упала на лист бумаги.
     - Далее так,  атаманы,  -  сказал Еремеев:  - "А правда наша казацкая -
божья правда. Жить всем по воле, чтоб всякий всякому равен..."
     - Складно молвил. Пиши! - согласился Разин.
     - "И вы бы, всякий простой понизовский люд, кому от бояр тесно, брали б
ружье да шли ко мне,  атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет
и всякому по заслугам..." - подсказывал Серебряков.
     - "А  вы  бы  в   своих  городах  воевод  да  с  ними  приказных  собак
побивали!.." - заговорил и Наумов.
     - "А  стрельцам всех  начальных людей -  голов и  сотников -  вешать да
между себя кого похотят обирать атаманов".
     - "Да и  посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов,
кто люб, и жить по-казацки..."
     С  десяток ближних к Разину казаков сошлось в войсковую избу,  и всякий
подсказывал от себя, как мыслил...
     Когда письмо было написано и все казаки разошлись, Наумов положил перед
Степаном листок бумаги.
     - Еще письмо, Тимофеич! - сказал он со злой усмешкой.
     Это  была перехваченная грамота,  которую отправляли домовитые казаки в
Москву,  к  боярину  Ордын-Нащокину,  рассказывая,  что  "кагальницко ворье"
захватило Черкасск,  войсковую избу и  все  Войско,  умоляя прислать царских
стрельцов с  воеводами,  пока  донским "лучшим людям"  не  пришло "пропадать
вконец"...
     - Схватил ты их? - спросил Разин.
     - Самаренин убежал,  а прочих схватил,  Тимофеич.  Объявил по станицам,
что  утре  станем судить и  башки  посечем.  Двадесять человек,  все  прежне
старшинство в сговоре их. Всем башки порубить - остальным острастка!
     - Войсковому судье отдай. Пусть во всем разберет...
     Наумов возмутился:
     - Сбесился ты,  Тимофеич!  На что нам суд!  И  без суда за такую измену
отрубим башки - так никто не взыщет. Али ты крестного своего пожалел?!
     - Не бояре мы,  тезка,  - ответил Разин. - По казацтву весь круг решить
должен.  Коли  казни достойны -  казним,  а  в  казацком городе своевольство
творить не станем.  Какая же слава про нас пойдет в казаках: обрали, мол, их
во старшинство,  а они тотчас старой старшине башки долой!..  Отдай их судье
войсковому. Пусть принародно их судит, в кругу...
     Наумов сердито плюнул и вышел.
     Степан,  сидя перед топившейся печкой,  глядел в огонь и сосредоточенно
думал.
     В   другой  половине  избы  Митяй  собрал  грамотных  казаков,   и  они
переписывали атаманские письма, сидя при свете трескучих, чадящих свечей...
     На  другой день отплыли из  Черкасска посланцы на  Яик,  в  Царицын,  в
Черный Яр, в Слободскую Украину и в Запорожье...
     Около недели уже  Разин сидел в  Черкасске,  когда вечером снова явился
Наумов.  Промоченный проливным весенним дождем,  он  прискакал из берегового
стана, где жил, чтобы держать по степям разъезды.
     - Тимофеич,  вести  большие!  -  сказал он.  -  За  экие  вести чарку -
согреться. Челобитчики наши, коих в Москву посылали, назад воротились.
     Шестеро оборванных,  измученных и  исхудалых людей  вошли  в  войсковую
избу, издрогшие под дождем.
     - Батька, здоров! От царя поклон принесли. О здравии тебя спрошает! - с
издевкой сказал Лазарь Тимофеев {Прим. стр. 21}.
     - Вишь, нас как подарил суконцем! - подхватил Ерославов, показывая свои
лохмотья.
     - Тимошка! Тащи скорее вина, налей им по чарке, платье сухое на всех да
что поснедать,  а сюда никого не пускай,  -  распорядился Степан.  -  Отколе
пришли? - спросил он, обращаясь к челобитчикам.
     - Отколе пришли,  там нас нету! - откликнулся кто-то из челобитчиков. -
У царя гостевали всю зиму. Никак отпустить не хотел, насилу уж сами ушли.
     - Ну ладом, ладом говорите! Кошачьи усы, ты скоро? - торопил Разин.
     - Даю, даю, батька!
     Тимошка принес бутыль водки.  Казак за ним внес каравай горячего хлеба,
окорок ветчины,  затем  появился ворох  одежи.  Стукнувшись чарками,  весело
выпили, натянули сухие кафтаны.
     - Ну,  нагостились,  батька,  у государя.  По гроб живота будем сыты! -
начал рассказ Тимофеев.  -  Царя не видали,  конечно.  Расспрашивал дьяк про
все.  Бояре ходили слушать,  тоже спрошали,  где были,  чем богу грешили.  И
порознь и вкупе,  всех вместе,  спрошали. Огнем и кнутом грозили. Ну, нечего
брать греха,  -  не били, не жгли. Выговаривали вины: и в том-де, и в том-то
вы винны,  и вас бы,  мол,  смертью казнить,  а государь вам, вместо смерти,
живот даровал.  А  более вы-де  на  Дон не сойдете,  а  всех,  дескать,  вас
государь указал писать во стрелецкую службу,  в астрахански стрельцы... "Ну,
мыслим, коль вместе в стрельцах - на миру ведь и смерть красна. Где батька -
там и мы"... Повезли нас...
     - Да пейте, робята, ешьте! - подбодрил Степан.
     - Спасибо,  Степан Тимофеич.  Твое здоровье! Мы ныне уж тем сыты-пьяны,
что дома у батьки сидим. Теперь уж не выдаст! - отозвался повеселевший Ежа.
     - Ты,  батька,  слухай пока, - остановил всех Лазарь. - Вот нас повезли
на подводах в  Астрахань к службе.  А провожатых шестеро,  все с ружьем -  с
пищалями,  с пистолей да с саблей.  Куды убежишь!  И к чему бежать? У нас на
тебя поперву надежа: кто послал, мол, к тому и придем - он рассудит... Везут
на санях. Вот Коломна, Рязань, Козлов, Пенза. А за Пензой встречаем с тысячу
стрельцов.  Глянь -  знакомцы:  как  мы  в  Астрахань с  моря шли,  те  двое
стрельцов грамоту нам привезли на  учуг.  Здорово,  мол,  братцы!  Куды ныне
путь?  Они говорят:  "На Москву.  Ведь мы, говорят, московских приказов. Как
ваши донские ушли со  Степаном на Дон,  то нас воеводы домой отпустили".  Мы
стали спрошать:  мол,  когда ушли?  Мол,  по осени,  тут же.  Мы стали своих
провожатых молить:  пустите,  мол,  братцы. Коль сам атаман ушел на Дон, так
нам-то за что же в стрелецкую службу?  Мы малы людишки.  На нас,  мол, какая
вина!  Те  и  слухом не слышат:  мол,  есть государев указ вас в  стрелецкую
службу в Астрахань сдать,  а за что и про что да кто ваш атаман - нам того и
не  ведать!  Те -  мимо.  Нас дальше везут.  Степь округ-то пустым-пуста.  Я
робятам мигнул,  те -  мне. Как свистну в три пальца. Мы разом на них, ружье
похватали,  давай их вязать. Снег был невелик. Мы с дороги-то - в лог, да за
лог,  да пошли бережком по степям вдоль Медведицы к Дону.  Ну, мыслим, ушли!
Вожей своих отпустили,  три лошаденки худых -  им в  добычу,  а  сами в семи
санях...  Без дорог идем, в деревни никак не заходим. Вдруг сыск воеводский.
"Стой,  кто таковы?  Отколе?" Стрельцы окружили -  с полсотни.  Какой уж тут
бой!  Мы сдались.  Нас в  Самару,  в  тюрьму да под пытку.  Хотели в  Москву
посылать по весне,  да наш кашевар Терешка исхитрился -  три перстня в шапке
сберег. Дьяка умолили, чтоб он с нас колоды снял. У меня тоже перстень был -
целовальнику дали.  Ночью ушли, как Волга вскрылась. На льдине плыли. Вот-то
было страху!  Льдину несет,  лед ломает -  что треску!  Льдина все меньше да
меньше.  Видим село поутру.  Кричать стали.  Бегут мужики с  горы.  Спустили
ладью, пошли между льдин к нам на помощь, спасли. Ныне вспомнишь, и то берет
страх... Чарку, что ли?!
     - Пей, пей за спасение души! - поддержал и Разин.
     Все стукнулись чарками.
     - Да, навидались горя!
     - Во здравие ваше, казаки! Чтоб все были верны, как вы! - подняв чарку,
сказал Разин. - Что же далее, братцы?
     - А далее так,  - продолжал рассказчик. - Спрошают крестьяне: "Отколе?"
Мы друг другу в глаза поглядели да прямо им с маху:  мол,  разинские казаки.
И,  боже ты мой, что тут было! Кормили, пивом поили, спрошали дорогу на Дон.
Поживите,  мол,  с нами.  Мы:  мол,  нам недосуг,  атаман дожидает!..  Пошли
Жигулями.  Нагнали двоих стрельцов. Сказались - работники. Стрелец поглядел,
говорит:  "Разбойники вы,  не работные люди.  Зимой везли вас в  санях,  под
стражей".  А ты,  мол, откуда видал? "Мы, московски стрельцы, из Астрахани в
Москву ворочались".  А что ж, мол, теперь, аль в бегах? "Дураки, говорит, не
в бегах,  а с наказом.  Идем к астраханскому воеводе". А в Москве не бывали?
"Стояли зимою в Казани".  Ну,  мы их схватили, стали с угрозой спрошать. Они
нам  сказать  не  умеют,  а  грамоту дали  читать.  Есаул-то  Михайло у  нас
письменный, прочел. Сам сказывай, Миша, - обратился Лазарь к Ерославову.
     - А писано там,  атаман,  что,  по государеву указу,  к июню ждали бы в
Царицын  да  в  Астрахань  московских стрельцов  четыре  приказа  с  головою
Лопатиным для укрепления городов, ежели снова ты, батька, вздумаешь выйти на
Волгу. Да писал голова Лопатин, чтобы астраханские воеводы навстречу ему шли
с низовьев, да вместе бы им побивать твое войско. Мы тех стрельцов отпустили
да сами к тебе в Зимовейскую.  Нету!  Мы -  на остров к тебе.  Мол, уехал на
круг.  Мы -  в Черкасск.  А навстречу казаки:  Степан Тимофеич, мол, войском
владает наместно Корнилы, будь здрав!.. Вот и все, атаман!..
     - Кому же вы те вести еще говорили? - спросил атаман.
     - Никому,  атаман.  К  тебе поспешали.  Покуда своих не  нашли,  мы все
сказывались, что беглые из-под Саратова, с Волги.
     - Ну ладно.  И впредь молчите.  Кто царской "ласки" сам не изведал, тот
не поверит,  что с вами неправедно так обошлись.  Тимошка вам платье цветное
даст,  коней побогаче да добрые сабли.  Кто вас спросит, - мол, сам государь
подарил! "А спросят казаки: "Видали царя?" Мол, видали. "А что он сказал?" А
сказал,  мол, тайно; об том одному атаману ведать, да тайно же от бояр, мол,
нас государь из Москвы отпустил, велел в день и в ночь скакать... с вестью к
батьке.
     Разин велел Тимошке позаботиться о  прибывших и,  отпустив их на отдых,
остался с одним Наумовым.
     - Ну,  тезка, более некогда ждать, - сказал Разин. - Чем нам пропустить
на  низовья московских стрельцов,  мы  лучше с  ними на  Волге сшибемся.  Ты
тотчас иди в Кагальник,  готовь живее челны да пушки к походу.  Куда и когда
пойдем -  никому ни слова.  Митяй и  старик останутся тут со мною к  прибору
нового войска.  Которые казаки из станиц приезжают в низовья,  их тут покуда
держать, назад не пускать в верховски станицы.
     Вошел Серебряков.
     - Тимофеич,  казаки судили злодеев.  Приговорили за  призыв воевод,  за
измену казачеству головы им посекчи.  Я велел в полдень собраться