адчивую
речь  соблазнителя,  испрашивающего свидания, - он был повелителен и резок и
выражал скорее угрозу, чем любовь.
     Доводы  суеверия  представлялись  более  вескими.  Уж  не  был ли это и
впрямь  Лев  Рыкающий,  бродящий в поисках добычи? Вопрос этот вставал в уме
Батлера  с  настойчивостью,  непонятной людям нашего времени. Горящие глаза,
резкие  движения,  намеренно  приглушенный,  но  по  временам  пронзительный
голос;  красивые черты, то омраченные гневом, то искаженные подозрениями, то
волнуемые  страстью;  темные  глаза,  скрываемые полями шляпы, чтобы удобнее
было   наблюдать  за  собеседником,  -  глаза,  то  отуманенные  тоской,  то
прищуренные  с  презрением,  то  сверкающие  яростью;  кто  же это - простой
смертный,  обуреваемый  страстями,  или демон, тщетно пытающийся скрыть свои
адские  замыслы  под  личиной  мужественной красоты? Все в нем - внешность и
речи  -  напоминало  падшего ангела и произвело на Батлера, уже потрясенного
ужасами  минувшей  ночи,  большее  впечатление, чем допускали его рассудок и
его  самолюбие.  Самое  место,  где  он  повстречал  загадочного незнакомца,
пользовалось  дурной  славой, как место гибели многих дуэлянтов и самоубийц,
а  место,  назначенное  им  для ночного свидания, слыло проклятым и получило
свое  название  от  имени  злодея,  зверски  убившего там свою жену. В таких
именно  местах,  согласно  поверьям  тех времен (когда законы против ведьм и
колдовства  были  еще свежи в памяти и применялись совсем недавно), нечистая
сила  являлась  глазам  смертных  и  пыталась соблазнять их. Суеверный страх
закрался  в душу Батлера, который не мог быть свободен от всех предрассудков
своего  века,  своей  родины  и  своего  звания,  хотя  его  здравый смысл и
отвергал  подобный  вздор,  несовместимый  с  общими  законами, управляющими
миром;  а  эти законы, - говорил себе Батлер, - не могут быть нарушены, нет,
не   могут,   если   только   мне   не  представят  ясных  и  неопровержимых
доказательств  обратного.  Однако  смертный возлюбленный или вообще человек,
почему-то  имевший  право  так властно распоряжаться предметом его верной и,
по-видимому,  взаимной  любви,  устрашал  его  не  менее, чем нечистая сила.
Изнемогая    от    усталости,    терзаясь    мучительными   подозрениями   и
воспоминаниями,  Батлер насилу дотащился до Сент-Леонарда и переступил порог
жилища Динсов, чувствуя себя таким же несчастным, как его обитатели.


                                 Глава XII

                                                    И с ним простилася она
                                                    Дрожащею рукой:
                                                    "Я возвращаю твой обет,
                                                    Пусть Бог вернет покой".

                                                          Старинная баллада*
     ______________
     * Перевод С.Маршака.

     - Войдите!  -  откликнулся  кроткий,  любимый  им  голос,  когда Батлер
постучал  в  дверь.  Он  поднял  скобу  и  вошел в жилище скорби. Джини едва
решилась  взглянуть на своего возлюбленного - так она была подавлена горем и
так  глубоко  чувствовала  свое  унижение.  Известно,  как  много  значат  в
Шотландии  семейные  связи.  Обстоятельство  это  определяет  многое  -  как
хорошее,  так и дурное - в национальном характере. Происхождение "от честных
родителей",  то  есть  от  людей  с  незапятнанным  именем,  столь же высоко
ценится  шотландцами  простого  звания, как принадлежность к "знатному роду"
ценится  дворянством.  Честное имя каждого члена крестьянской семьи является
для  всех  и  для  него  самого  не только предметом законной гордости, но и
ручательством  за семью в целом. И, напротив, позор, запятнав одного из них,
как  это  случилось  с  младшей  дочерью Динса, ложился на всех близких. Вот
почему  Джини  чувствовала  себя  униженной  в собственных глазах и в глазах
своего   возлюбленного.  Напрасно  старалась  она  подавить  это  чувство  -
эгоистическое  и  ничтожное  в  сравнении  с бедствием сестры. Природа брала
свое:   проливая   слезы  над  участью  сестры,  она  плакала  также  и  над
собственным унижением.
     Когда   Батлер  вошел,  старый  Динс  сидел  у  очага,  держа  в  руках
истрепанную  карманную  Библию,  спутницу  всех  странствий и опасностей его
юности,  завещанную  ему  на плахе одним из тех, кто в 1686 году отдал жизнь
за веру.
     Солнце,  проникая  через  маленькое  окошко  позади  старика  и "золотя
пылинок  рой", по выражению шотландского поэта того времени, освещало седины
старика  и  страницы  священной  книги.  Выражение  стоической  твердости  и
презрения  ко  всему  земному  придавало  благородство  резким  и  отнюдь не
красивым  чертам  его  лица.  Он  напоминал древних скандинавов, которые, по
словам  Саути,  "разят  нещадно  и  выносят  стойко".  Все вместе составляло
картину,  по  освещению напоминавшую Рембрандта, а по выразительности и силе
достойную Микеланджело.
     При  входе Батлера Динс поднял глаза, но тотчас же вновь отвел их, и на
лице  его  выразились  смущение  и  душевная  боль.  Он  всегда так надменно
обходился  со светским ученым, как он называл Батлера, что видеть его теперь
было  для  старика особенно унизительно, как для умирающего воина в балладе,
который воскликнул: "Граф Перси видит мой позор!"
     Динс  поднял  в  левой руке Библию, заслонив ею лицо, а правую протянул
вперед,  как бы отстраняя Батлера; при этом он попытался отвернуться. Батлер
схватил  эту руку, столь часто помогавшую ему в его сиротстве, и, обливая ее
слезами, с трудом мог вымолвить: "Да утешит вас Бог! Да утешит вас Бог!"
     - На  это  я  и  уповаю,  друг  мой,  -  сказал Динс, обретая некоторую
твердость  при  виде  волнения своего посетителя. - Он один может ниспослать
утешение,  когда  будет  на  то его святая соля. Уж очень я возгордился тем,
что  в  свое время претерпел за веру, Рубен. Вот и придется теперь смиряться
и  привыкать  к насмешкам. Не я ли превозносился над всеми, кто жил в тепле,
покое  и  сытости, пока я скитался по болотам с изгнанными борцами за веру -
с  праведным  Доналдом  Камероном  и достойным мистером Блэкаддером? Не я ли
гордился  перед  Богом  и  людьми,  что удостоился в пятнадцать лет стоять у
позорного  столба  в  Кэнонгейте  за  правое дело ковенанта? Вот какая честь
выпала   мне   в   юности,   Рубен!  Не  я  ли  всякий  день  и  всякий  час
свидетельствовал  против  богомерзких  ересей? Не я ли возвышал голос против
позорящих   страну   и  церковь  гнусностей,  подобных  унии,  терпимости  и
патронату,  навязанных  нам  этой  несчастной - последней в злополучном роде
Стюартов?  Не  я  ли обличал нарушения прав церковных старейшин? Я ведь даже
издал  памфлет  под названием "Крик филина в пустыне", который был отпечатан
в Баухеде и продавался всеми коробейниками в городах и в селах. А теперь!..
     Тут  он  умолк. Батлер, хотя он и не вполне разделял взгляды старика на
церковное  управление, был, разумеется, слишком гуманен, чтобы прервать его,
когда  тот  с законной гордостью перебирал все, что претерпел за веру. Более
того  -  когда  Динс  умолк,  подавленный  горем, Батлер поспешил со словами
утешения:
     - Все  знают  вас,  почтенный друг мой, за стойкого и испытанного слугу
Христова,  за  одного  из тех, кто, по словам святого Иеронима, per infamiam
et  bonam  famam  grassari ad immortalitatem, то есть "не ища доброй славы и
не  страшась дурной, имели целью жизнь вечную". Вы были одним из тех, к кому
верующие   взывают   в   ночи:   "Сторож,  сколько  ночи?"  И,  быть  может,
ниспосланный вам тяжкий искус тоже имеет свое назначение.
     - Так  я  и  истолковал  его,  - сказал бедный Динс, отвечая на пожатие
Батлера,  -  и хотя не обучался чтению Святого писания на иных языках, кроме
родного  шотландского  (латинская цитата Батлера и тут не ускользнула от его
внимания),  я  твердо  его  усвоил  и  надеюсь безропотно снести и этот удар
судьбы.  Но,  Рубен!  Помысли  о  церкви,  где  я,  недостойный,  с юных лет
бессменно  состою  старейшиной...  Что  скажут  враги  церкви  о  столпе ее,
который  не сумел уберечь от греха собственное дитя? Как будут они ликовать,
когда  узнают,  что  дети  избранных  творят  те  же мерзости, что и отродие
Велиала!  Но  буду нести этот крест! Видно, все мое благочестие было подобно
блеску  светляка  на  пригорке в темную ночь. Он потому только и светит, что
все  вокруг  темно,  а  взойдет  солнце  из-за гор - и всем видно, что он не
более как червь. Так-то вот и со мною, и нечем мне прикрыть наготу мою...
     Тут  дверь  вновь отворилась, и вошел мистер Бартолайн Сэдлтри; сдвинув
треугольную  шляпу  на  затылок  и  подложив  под нее для прохлады фуляровый
платок,  опираясь  на  трость с золотым набалдашником, он всей своей осанкою
изображал   богатого  горожанина,  которого  ожидает  со  временем  место  в
городском управлении, а быть может, даже и само курульное кресло.
     Ларошфуко,  который  сорвал покровы со стольких тайных людских пороков,
говорит,  что  мы  находим  нечто приятное в несчастьях наших друзей. Мистер
Сэдлтри  очень  рассердился  бы,  если  бы кто-либо вздумал сказать ему, что
несчастье  бедной  Эффи  и  позор  ее  семьи  были ему приятны, и все же нам
кажется,  что  возможность разыгрывать из себя влиятельное лицо, производить
дознание  и  толковать  законы  вполне  вознаграждала  его  за то огорчение,
которое  доставляло  ему  несчастье  жениной родни. Наконец-то ему досталось
настоящее  судебное  дело  вместо незавидной роли советчика, в котором никто
не  нуждается.  Он  радовался,  как  ребенок,  получивший  в  подарок первые
настоящие  часы  с  настоящим  заводом, стрелками и циферблатом. Кроме этого
интересного   предмета,   мысли   Бартолайна  были  заняты  делом  Портеуса,
расправою  с  ним  и возможными последствиями всего этого для города. Это уж
было,  как  говорят  французы,  embarras de richesses - избыток богатств. Он
вошел  к  Динсу  с  горделивым  сознанием, что несет важные известия и может
наговориться всласть:
     - Доброго  здоровья, мистер Динс, здравствуйте, мистер Батлер; а я и не
знал, что вы между собою знакомы.
     Батлер   что-то  пробормотал  в  ответ;  легко  представить  себе,  что
знакомство  с  Динсами,  составлявшее  его  сердечную тайну, он не стремился
разглашать среди посторонних, каким был для него Сэдлтри.
     Почтенный  горожанин,  раздуваясь  от сознания своей важности, уселся в
кресло,  отер  лоб,  отдышался и испустил глубокий и солидный вздох или даже
подобие стона:
     - Ну и времена, сосед! Ну и времена!
     - Грешные,  позорные,  нечестивые  времена,  - откликнулся Динс тихим и
подавленным тоном.
     - Что  до  меня,  -  продолжал с важностью Сэдлтри, - от несчастий моих
друзей  и  моего бедного отечества я совсем потерял голову и отупел - словно
inter  rusticos*.  Только  что я успел вчера обдумать, что можно сделать для
бедной  Эффи,  и перебрал весь свод законов, а утром просыпаюсь и узнаю, что
толпа  взяла  да и повесила Джока Портеуса на красильном шесте... Ну, тут уж
у меня все разом из головы вылетело.
     ______________
     * среди мужланов (лат.).

     Несмотря  на  свое  глубокое  горе,  Динс  обнаружил  при  этих  словах
некоторый  интерес.  Сэдлтри  тотчас пустился во все подробности восстания и
его  последствий.  Батлер тем временем попытался поговорить с Джини наедине.
Случай  скоро  представился.  Она  вышла  из  комнаты,  как  будто  по делам
хозяйства.   Спустя   несколько  минут  вышел  и  Батлер;  Динс,  оглушенный
говорливостью своего нового гостя, едва ли заметил его уход.
     Разговор  их произошел в кладовой, где Джини держала молочные продукты.
Когда  Батлеру  удалось  пройти  туда  вслед  за нею, он застал ее в слезах.
Постоянно  занятая  каким-нибудь  полезным  делом, даже во время беседы, она
теперь  безучастно сидела в углу, подавленная тяжелыми думами. Однако, когда
он  вошел,  она  осушила  глаза  и  первая  заговорила  со  свойственной  ей
простотой и искренностью.
     - Хорошо,  что вы пришли, мистер Батлер. Я... я хотела сказать, что все
должно быть между нами кончено, - так будет лучше для нас обоих.
     - Кончено?  -  сказал  удивленно  Батлер.  - Но почему же? Вас постигло
тяжкое  испытание,  но  в  этом не повинны ни ты, ни я; оно послано Богом, и
его  надо претерпеть. Но как может это разорвать помолвку, пока помолвленные
сами того не захотят?
     - Рубен,  -  сказала  молодая  женщина, глядя на него с нежностью, - вы
всегда  думаете  обо  мне  больше,  чем  о  себе, а теперь я должна подумать
прежде  всего  о  вашем  счастье.  У  вас честное имя, и вы служитель Божий.
Говорят,  что  вам  суждено  стать  большим человеком в церкви, а мешает вам
только  бедность.  Бедность,  Рубен, - плохая подруга, это вы слишком хорошо
знаете.  А  дурная  слава  - еще того хуже, но этого вам не доведется узнать
из-за меня.
     - Что  все это значит? - спросил нетерпеливо Батлер. - Что общего между
виною  Эффи,  -  а  я еще надеюсь, что мы докажем ее невиновность, - и нашей
помолвкой?
     - Что  тут  спрашивать,  мистер  Батлер?  Ведь этот позор не забудется,
пока  мы живы. Он достанется и детям нашим и внукам. Была я когда-то дочерью
честного  человека...  А  теперь  я  -  сестра такой... О Боже! - Тут она не
выдержала и громко разрыдалась.
     Влюбленный  приложил  все усилия, чтобы успокоить ее, и это наконец ему
удалось; но, успокоившись, она повторила с той же твердостью:
     - Нет,  Рубен,  с  таким  приданым  я  ни за кого не пойду. Беду свою я
должна  нести  и снесу. Но нечего взваливать ее на чужие плечи. Снесу одна -
спина у меня крепкая.
     Влюбленному  положено  быть  подозрительным.  В  готовности,  с которою
Джини  предлагала  разорвать  помолвку  под видом заботы о его спокойствии и
чести,  бедный Батлер усмотрел некую связь с поручением, полученным утром от
незнакомца.  Срывающимся  голосом  он  спросил,  нет  ли у нее иной причины,
кроме несчастья сестры.
     - Что  же  еще может быть? - сказала она простодушно. - Ведь уже десять
лет, как мы обещались друг другу.
     - Десять  лет  -  долгий  срок, - сказал Батлер. - За это время женщине
может надоесть...
     - Старое  платье,  -  сказала  Джини. - И ей захочется нового, если она
любит  наряжаться.  Но друг ей не надоест. Глазу нужна перемена, но сердцу -
никогда!
     - Никогда? - сказал Рубен. - Это смелое обещание.
     - И  все  же  это  правда, - сказала Джини с той ясной простотой, какая
была  свойственна  ей  в  радости и в горе, в житейских мелочах и в том, что
было ей всего важнее и дороже.
     Батлер помолчал, пристально глядя на нее.
     - У меня есть к тебе поручение, Джини.
     - От кого? Кому может быть дело до меня?
     - От  неизвестного  мне  человека,  -  сказал  Батлер,  тщетно стараясь
говорить  безразличным тоном. - От молодого человека, которого я нынче утром
повстречал в парке.
     - Боже! - воскликнула Джини. - Что же он сказал?
     - Что   не  дождался  тебя  в  условленный  час  и  требует,  чтобы  ты
встретилась  с  ним  одна  этой  ночью у Мусхетова кэрна, как только взойдет
луна.
     - Скажите, - поспешно промолвила Джини, - что я непременно приду.
     - Могу   ли  я  спросить,  -  сказал  Батлер,  чувствуя,  как  все  его
подозрения  ожили  при  виде такой готовности, - кто этот человек, с которым
ты готова встретиться в таком месте и в такой час?
     - Людям  много  чего  приходится  делать  не по своей охоте, - отвечала
Джини.
     - Верно,  - согласился влюбленный, - но что тебя вынуждает? Кто он? Мне
он не понравился. Скажи, кто же он?
     - Не знаю, - ответила Джини просто.
     - Не  знаешь? - вскричал Батлер, в волнении расхаживая взад и вперед. -
Собираешься  встретиться  с  молодым  человеком,  -  и  где и в какой час! -
говоришь,  что  вынуждена  к  этому, а не знаешь человека, который имеет над
тобой такую власть! О Джини, что же я должен думать обо всем этом?
     - Думайте  одно,  Рубен: что я говорю правду, как перед Богом. Я его не
знаю;  я  вряд  ли  встречала  его раньше, но должна с ним увидеться, как он
просит, - это дело жизни и смерти!
     - Может, скажешь отцу или возьмешь его с собою? - спросил Батлер.
     - Не могу, - сказала Джини. - Я не имею на это дозволения.
     - Может  быть,  возьмешь  меня? Я бы подождал в парке дотемна и пошел с
тобою?
     - Нельзя,  -  сказала Джини, - ни одна душа не должна слышать наш с ним
разговор.
     - А  ты  подумала, на что соглашаешься? На какой час? На какое место? С
какой  подозрительной,  никому не известной личностью? Ведь если б он просил
свидания  с  тобой  здесь, в доме, и отец сидел бы в соседней комнате, ты не
приняла бы его в такой поздний час.
     - От  своей  судьбы не уйдешь, мистер Батлер; жизнь моя и честь в руках
Божьих, но для такого важного дела я пойду на все.
     - Ну  что же, Джини, - сказал Батлер, очень недовольный. - Видно, нам и
впрямь   надо  проститься.  Если  в  таком  важном  деле  невеста  не  хочет
довериться  жениху,  это  верный знак, что она уже не чувствует к нему того,
что необходимо для их счастья.
     Джини посмотрела на него и вздохнула.
     - Я  считала,  - сказала она, - что приготовила себя к разлуке, но я не
думала,  что  мы  расстанемся  врагами. Что ж, я женщина, а вы мужчина, ваше
дело иное. Если вам так легче, пусть будет так, думайте обо мне дурно.
     - Ты,  как  всегда,  -  сказал  Батлер,  - мудрее, лучше и чище в своих
чувствах,  чем  я со всей моей философией. Но почему, почему ты решаешься на
этот отчаянный шаг? Почему отказываешься от моей помощи или хотя бы совета?
     - Не  могу  и не смею, - отвечала Джини. - Но ш-ш! Что это? Верно, отцу
стало худо.
     Действительно,   голоса  в  соседней  комнате  стали  вдруг  необычайно
громки.  Причину этого шума необходимо объяснить, прежде чем продолжать нашу
повесть.
     После  ухода  Джини  и Батлера мистер Сэдлтри заговорил о деле, которое
больше  всего  интересовало  семью.  В  начале их беседы старый Динс, обычно
отнюдь  не  покладистый,  был  так подавлен своим позором и озабочен судьбою
Эффи,  что  выслушал,  не  возражая,  а  может  быть,  и  не понимая, ученые
рассуждения  о  предъявленном  ей  обвинении  и  о  шагах,  которые надлежит
предпринять.  Он  лишь  вставлял время от времени: "Верю, что вы нам плохого
не посоветуете - ведь жена ваша доводится нам роднею".
     Ободренный   этим,   Сэдлтри,   который   в   качестве   дилетанта   от
юриспруденции  питал  безграничное  почтение  к  законным властям, перешел к
другому  занимавшему  его  предмету - делу Портеуса и сурово осудил действия
толпы.
     - Вот  до  чего мы дожили, мистер Динс! Чего хуже, когда невежественные
простолюдины  берутся судить вместо законного судьи. Я полагаю - и такого же
мнения   мистер  Кроссмайлуф  и  весь  Тайный  совет,  -  что  расправа  над
осужденным,  которому  вышло помилование, да еще и бунт, должны караться как
государственная измена.
     - Не  будь  я сокрушен своим несчастьем, мистер Сэдлтри, - сказал Динс,
- я бы поспорил с вами насчет этого.
     - Какие  могут быть споры против закона? - сказал презрительно Сэдлтри.
-  Любой  начинающий адвокат скажет вам, что это есть худший и зловреднейший
род   государственной   измены,  открытое  подстрекательство  подданных  его
величества  к сопротивлению власти (тем более - с оружием и барабанным боем,
а  это я видел своими глазами). Это хуже оскорбления величества или, скажем,
укрывательства преступников. Какие уж тут споры!
     - А  вот  и  нет!  -  возразил Динс. - А вот и нет! Не по душе мне ваши
бумажные,  бездушные законы, сосед Сэдлтри. Я мало видел толку от парламента
с тех пор, как честных людей обманули после революции.
     - Чего  вам  еще  надо?  -  сказал  нетерпеливо  Сэдлтри. - Разве вы не
получили навечно свободу совести?