собенно потому,
что  на  этот  раз  капитан  Нокдандер  обставил  свой  приезд необыкновенно
торжественно  и  церемонно.  Волынщик  его  сидел  на  носу  лодки, извергая
музыку:  добрая часть ее заглушалась плеском волн и ветром, что благоприятно
сказывалось  на  звучании  другой  части. Мало того, сам капитан облачился в
мундир  командира  милиции,  бригадирский  парик его был заново завит, шапка
(он  не  носил  больше  треуголки) украшена красным крестом святого Георгия,
над  лодкой  развевалось  герцогское  знамя  с  изображенной  на нем головой
кабана - все как на большом параде или торжестве.
     Приблизившись  к  пристани,  миссис Батлер заметила, что капитан весьма
почтительно  помог  женщинам  высадиться,  после  чего все они направились к
Джини;  капитан  следовал  позади  дам,  причем  та, что была старше и выше,
опиралась на плечо другой, очевидно, своей служанки или горничной.
     Когда  они  приблизились,  Дункан, лезший из кожи вон, чтобы быть самым
благовоспитанным,  самым  учтивым  и самым любезным лэрдом горной Шотландии,
попросил  разрешения  "представить миссис Патлер леди... леди... я забыл имя
вашей светлости!".
     - Имя  мое  не имеет значения, - сказала леди, - думаю, миссис Батлер и
сама  знает его. Письмо герцога... - Но, заметив смущение миссис Батлер, она
снова  обратилась  к  Дункану,  на  этот раз несколько резко: - Вы отправили
вчера вечером письмо, сэр?
     - По   совести   говоря,   нет;  простите  меня,  ваша  светлость.  Но,
понимаете,  я  думал,  это  и сегодня успеется, потому что миссис Патлер все
равно  врасплох  никогда  не  застанешь,  а  "карета"  поехала  за  рыбой, а
"двуколка" - в Гринок за бренди, а... Да вот оно тут, письмо его светлости.
     - Отдайте  его мне, сэр, - сказала леди, забирая письмо. - Я сама вручу
его,  раз  вы  не  нашли  нужным  оказать  мне  эту  услугу  и отправить его
своевременно.
     Миссис   Батлер  очень  внимательно  и  с  чувством  какого-то  особого
интереса   смотрела  на  даму,  смеющую  так  повелительно  разговаривать  с
повелителем,  который,  казалось,  боялся  ей  возражать  и  покорно  вернул
письмо:
     - Как будет угодно вашей милости.
     Дама  была  выше  среднего  роста, прекрасно сложена, хотя и отличалась
некоторой  embonpoint*,  а  руки ее поражали совершенством формы. У нее были
непринужденные,  сдержанные  и  повелительные  манеры, свидетельствовавшие о
благородном  происхождении  и  привычке  к  высшему  обществу.  Она  была  в
дорожном   платье,   серой   шляпе,  отделанной  мехом  бобра,  и  вуали  из
фландрского  кружева.  Два лакея в богатых ливреях, которые, выйдя из лодки,
перенесли на берег сундук и чемодан, принадлежали, очевидно, к ее свите.
     ______________
     * дородностью (франц.).

     - Так  как,  мадам,  вы не получили письма, которое должно было явиться
моей  рекомендацией,  -  я полагаю, что разговариваю с миссис Батлер, - я не
отдам  вам  его до тех пор, пока вы не окажете мне любезности допустить меня
в свой дом без него.
     - Ну,  конечно,  матам,  -  вмешался  Нокдандер, - не сомневайтесь, что
миссис  Патлер  так и сделает. Миссис Патлер, перед вами леди... леди... эти
окаянные  юшные  имена  никак  не  дершатся  в  моей голове, словно камешки,
пущенные  под  откос;  но,  мне думается, эта леди родилась в Шотландии, тем
нам больше чести, и, по-моему, ее милость из дома...
     - Герцог  Аргайл  знает  мою  семью  очень хорошо, - сказала леди таким
тоном,  который  должен  был,  очевидно,  призвать  капитана  к молчанию; во
всяком случае, он возымел именно такой эффект.
     В  обращении,  тоне  и манерах незнакомки было что-то, действовавшее на
Джини,    как    сон,   образы   которого   имеют   дразнящее   сходство   с
действительностью.  В походке и движениях было какое-то сходство с Эффи, так
же  как  и  в звуках голоса, а когда она подняла вуаль, лицо ее, несмотря на
другое выражение и цвет кожи, вызвало в памяти Джини незабываемые черты.
     Незнакомке  было,  очевидно,  за  тридцать; но ее природная красота так
выгодно  сочеталась  с  одеждой  и  подбором украшений, что она могла вполне
сойти  за женщину не старше двадцати одного года. Однако поведение дамы было
таким  спокойным  и  невозмутимым,  что  как  только  миссис Батлер начинало
казаться,  будто  она  уловила  еще  какое-то  сходство  со своей несчастной
сестрой,   неизменное   самообладание   и   выдержка   незнакомки  полностью
опровергали  эти  догадки.  Она  молча  повела  вновь прибывшую к пасторату,
погруженная  в  волнующие воспоминания и надеясь, что письмо, которое ей там
вручат, даст надлежащее разъяснение этой таинственной и тревожной встречи.
     Незнакомка  тем  временем  вела себя так, как свойственно аристократам:
она   восхищалась   разнообразной   красотой  окружающего  пейзажа  с  видом
человека,  изучавшего  природу  и  знакомого с лучшими образцами живописного
искусства. Наконец она обратила внимание на детей.
     - Каких два чудесных молодых горца! Это ваши сыновья, мадам?
     Джини  ответила утвердительно. Незнакомка вздохнула, а когда ей назвали
их имена, вздохнула еще раз.
     - Подойди сюда, Феми, - сказала миссис Батлер, - и подними голову.
     - Как зовут вашу дочь, мадам?
     - Юфимия, мадам.
     - Я  думала,  обычное  шотландское  сокращение  этого  имени  - Эффи, -
сказала  незнакомка таким тоном, который поразил Джини в самое сердце, ибо в
одном  этом  слове было больше от ее сестры, от их далекого прошлого, чем во
всех  воспоминаниях,  навеянных  на  Джини  собственными  предчувствиями или
манерами и лицом незнакомки.
     Когда  они  пришли  в  пасторат,  леди  вручила  миссис  Батлер письмо,
которое она отобрала у Нокдандера, пожала слегка ее руку и сказала:
     - Не  будете  ли  вы  настолько  добры,  мадам,  чтобы дать мне немного
молока?
     - А мне немного вина, миссис Патлер, - добавил Дункан.
     Миссис  Батлер вышла из комнаты и, поручив Мэй Хэтли и Дэвиду исполнить
желания  гостей, поспешила к себе в спальню, чтобы прочитать письмо. Конверт
был  надписан  рукой  герцога Аргайла, а в письме он выражал просьбу оказать
любезный  и вежливый прием знатной даме, близкому другу его покойного брата,
-  леди Стонтон из Уиллингема, которой врачи посоветовали пить козье молоко,
вследствие  чего она почтит своим присутствием Рознит, а муж ее тем временем
отправится  ненадолго  в  Шотландию.  Но внутри того же конверта, врученного
герцогом  леди  Стонтон  в  незапечатанном  виде,  находилось  письмо от нее
самой,  которое должно было подготовить сестру к ее приезду, если бы капитан
не  забыл  вручить  его накануне вечером миссис Батлер. В письме говорилось,
что  сообщение,  полученное  ими  от  Джини,  показалось  ее  мужу настолько
важным,  что  он  решил  разузнать  поподробней  о  признании,  сделанном  в
Карлайле,  и  о  судьбе  того  несчастного  младенца;  и  так как он добился
некоторых  успехов  в  этом  направлении,  ей  удалось после долгих молений,
пообещав  соблюдать  самое  строгое  инкогнито,  выпросить его разрешение на
двухнедельную  поездку  к сестре или куда-нибудь по соседству с ней, пока он
сам  занят  поисками, на которые возлагает большие надежды, хотя лично она в
них не верит.
     В  постскриптуме говорилось, что леди Стонтон сама решит вопрос о форме
своих   взаимоотношений  с  сестрой  и  что  Джини  должна  в  этом  всецело
положиться  на  нее.  Прочтя  письмо  несколько раз, миссис Батлер поспешила
вниз,  снедаемая,  с  одной  стороны,  желанием броситься сестре на шею, а с
другой  -  страхом  ее  выдать. Эффи встретила Джини любящим и в то же время
предостерегающим взглядом и сейчас же начала разговаривать.
     - Я  только  что  сказала  мистеру...  капитану...  этому  джентльмену,
миссис  Батлер,  что если вы согласитесь выделить мне комнату в вашем доме и
место  для Эллис и двух слуг, меня это устроит гораздо больше, чем охотничий
дом  герцога, который он так великодушно предоставил в мое распоряжение. Мне
советовали поселиться как можно ближе к тому месту, где пасутся козы.
     - Я  пытался уверить ее милость, миссис Патлер, - сказал Дункан, - что,
хотя  вас, конечно, нисколько не стеснит принять гостей его милости или моих
гостей,  ей  все-таки лучше остановиться в охотничьем доме; а что до коз, то
их  можно  перетащить  туда,  потому  что им больше пристало следовать за ее
милостью, чем ей таскаться за этими тварями.
     - Ни  в  коем  случае  не  трогайте  из-за  меня  коз, - вмешалась леди
Стонтон.  -  Я  уверена,  что  это  может ухудшить качество их молока. - Она
произнесла  это  с  видом  томного  пренебрежения,  как человек, привыкший к
беспрекословному исполнению малейших своих желаний.
     Миссис  Батлер  поспешила  сказать,  что  дом, каков он есть, всецело в
распоряжении леди Стонтон, но капитан продолжал упорствовать.
     - Герцог, - говорил он, - написал...
     - Я все улажу с его светлостью.
     - И потом из Глазго послали вещи...
     - Все  необходимое  можно  переслать  в  пасторат.  Прошу  вас,  миссис
Батлер,  указать  мне мою комнату, а вас, капитан, переслать сюда из Рознита
мои сундуки и все прочее.
     И  она  учтиво  избавилась от бедного капитана, который ушел, проклиная
ее  в  душе:  "Черт  бы  побрал  ее  английское  нахальство! Завладела домом
пастора,  словно  он  ее  собственный,  и  разговаривает с шентльменами так,
будто  они  ей  в  слуги  нанялись,  провалиться  бы  ей! А тут еще ради нее
застрелили  оленя; придется, видно, переправить его в пасторат, надо сделать
это  поскорей,  раз  я  навязал  бедняшке  миссис  Патлер эту ветреницу". И,
преисполненный   этих  добрых  намерений,  он  отправился  к  берегу  отдать
соответствующие распоряжения.
     А  тем временем встреча сестер была столь же нежной, сколь необычной, и
каждая  проявляла  свои  чувства соответственно своему характеру. Джини была
так    взволнована   и   ошеломлена,   что   казалась   просто   подавленной
переполнявшими   ее   трепетными  и  глубокими  чувствами;  Эффи,  наоборот,
плакала,  смеялась, всхлипывала, восклицала и всплескивала руками от радости
-  и  все  это  на  протяжении каких-нибудь пяти минут: природная живость ее
характера  (которую  она,  однако,  выучилась  так  хорошо обуздывать, когда
этого требовал этикет) проявилась теперь сразу и безудержно.
     После  того  как  в  изъявлениях обоюдной нежности час промелькнул, как
одна  минута,  леди  Стонтон заметила капитана, нетерпеливо прохаживающегося
под окнами.
     - Опять  этот  надоедливый  и  глупый  горец свалился на нас, - сказала
она. - Я попрошу его осчастливить нас своим отсутствием.
     - О,  не  надо! Не надо! - воскликнула миссис Батлер умоляющим тоном. -
Нехорошо, если капитан рассердится на тебя.
     - Рассердится?   -  переспросила  леди  Стонтон.  -  Никто  никогда  не
сердится  на  то,  что  я  говорю  или  делаю,  дорогая моя. Однако, если ты
хочешь, я ради тебя готова терпеть его.
     И  леди  Стонтон милостиво пригласила капитана к обеду. Бесцеремонная и
дружеская  фамильярность, с которой тот относился за столом к миссис Батлер,
являла    собой   приятную   противоположность   старательной   и   дотошной
услужливости, оказываемой им великосветской даме.
     - Мне  не  удалось  убедить  миссис Батлер, - обратилась леди Стонтон к
капитану,  когда  Джини  вышла  из  столовой, - принять от меня какую-нибудь
компенсацию за мой налет на ее дом и захват его.
     - Оно  и  понятно,  мадам,  -  ответил  капитан. - Миссис Патлер, такой
порядочной  шенщине,  совсем  не  подходит  брать  плату  от  леди,  которая
приехала  к  ней  из  моего дома или дома его светлости, что одно и то ше по
сути  дела.  А  что до захвата, то в сорок пятом году, когда я разместился с
моими двадцатью ребятами в одном доме в Инвер-Гэрри...
     - Простите,  сэр,  но  мне  бы хотелось знать, чем я могу отблагодарить
эту славную женщину.
     - И  вовсе  ее  не  надо  ничем  благодарить,  ей  от этого нет никаких
хлопот,  совсем никаких. Так вот, когда мы были в этом доме в Инвер-Гэрри, я
боялся,  как  бы  там  чего не вышло, потому что народ там кругом ненадешный
и...
     - Может  быть,  вам  известно, сэр, - спросила леди Стонтон, - не имеют
ли те двое юношей, молодые Батлеры, призвания к военной карьере?
     - Чего  не знаю, того не знаю, ваша милость, - ответил Нокдандер. - Так
вот,  значит,  я  знал,  что  народ там довольно-таки вредный и доверять ему
никак  нельзя,  а  тут еще слышу как-то волынку в лесу, ну, я не растерялся,
приказал своим ребятам взять рушья и...
     - Если  бы  их  интересовала  военная  карьера, - сказала леди Стонтон,
безжалостно  прерывая  захватывающий  рассказ,  -  то сэру Джорджу ничего не
стоило  бы  устроить  одного  из  них в военное ведомство, так как мы всегда
поддерживали правительство и никогда не имели разногласий с министрами.
     - А  мошет  быть,  ваша  милость, - заявил Дункан, на которого ее слова
произвели,  очевидно,  впечатление, - попросить сэра Дшордша пристроить туда
заодно  и  моего  племянника,  Дункана Мак-Дшиллигана? Парень он неплохой, а
ростом  такой  молодец,  что  будет  с обоих батлеровских ребятишек, коли их
друг  на друшку поставить. А вашему мушу не все ли равно - просить за одного
или двух?
     Ответ   леди   Стонтон   выразился   в  высокомерном  поднятии  бровей,
означавшем благовоспитанный отказ.
     Джини,  возвратившаяся  к  этому  времени  в столовую, все еще не могла
прийти  в  себя  от  изумления,  сравнивая эту элегантную, светскую, изящную
женщину   с   беспомощной   и   отчаявшейся  девушкой,  которую  она  видела
распростертой  на соломе в тюрьме в ожидании жестокой и позорной смерти, или
с  безвестной беглянкой, прятавшейся в полночь на берегу моря. Теперь, когда
сестра  ее  сняла  вуаль,  эта необычайная разница была заметна не столько в
чертах  лица,  сколько  в  манерах, выражении, взгляде и осанке. По внешнему
виду  леди  Стонтон  была  настолько  изнежена  и  прекрасна, что, казалось,
жизненные  невзгоды  никогда  не  касались ее. Она так привыкла к исполнению
всех  своих  прихотей,  что  не  считала  даже  нужным  высказывать  их,  и,
поскольку   ей   никто   никогда  не  возражал,  она  и  не  утруждала  себя
повелениями:  ведь  все ее желания угадывались и исполнялись с намека. Когда
наступил  вечер,  она  довольно бесцеремонно избавилась от Дункана, небрежно
сославшись на свою усталость.
     Оставшись  с  сестрой  наедине,  Джини  не  могла  не  высказать  вслух
удивления по поводу самообладания, с которым сестра ее играла свою роль.
     - Твое  изумление  вполне  понятно, - спокойно ответила леди Стонтон, -
потому  что  ты, дорогая моя Джини, была правдива с самой твоей колыбели. Но
ты  не  должна  забывать,  что  я  непрерывно  лгу вот уже пятнадцать лет, и
поэтому не удивляйся моей выдержке.
     По  правде  говоря,  в  течение  первых  двух или трех дней, насыщенных
жгучими  переживаниями,  миссис  Батлер казалось, что поведение леди Стонтон
совсем  не отвечало безнадежному тону ее писем. Она, правда, растрогалась до
слез  при  виде  могилы  отца,  украшенной  скромным  памятником, надпись на
котором  свидетельствовала  о  его  набожности  и  честности;  но  ее  также
занимали   и   всякого   рода   пустячные   события  и  развлечения.  Она  с
удовольствием  посещала  молочную,  где  когда-то  помогала  отцу, и едва не
выдала  себя Мэй Хэтли, проговорившись, что знакома с секретом приготовления
знаменитого  данлопского  сыра;  по  этому  поводу  она  сравнивала  себя  с
Бедр-ад-дином,   которого   узнал  визирь,  его  тесть,  по  редкому  умению
приготовлять  кремовое  пирожное  с  перцем.  Но когда померкла новизна этих
впечатлений,  сестре  ее  стало  ясно,  что напускная веселость, маскирующая
душевное  горе  леди  Стонтон,  не  приносила  ей  облегчения и была подобна
праздничному  мундиру воина, под которым скрывается смертельная рана. На нее
находили  такие минуты и настроения, по сравнению с которыми даже унылый тон
ее  писем казался менее безнадежным, и миссис Батлер только теперь полностью
поняла, как мало завидного было в столь блестящей с виду судьбе ее сестры.
     Однако  имелся  один  источник,  откуда  леди  Стонтон черпала чистую и
неомраченную  радость.  Одаренная  более живым воображением, чем сестра, она
была   страстной   любительницей   природы   и,  как  все,  отмеченные  этой
склонностью,  находила в ней утешение от своих горестей. На лоне природы она
переставала быть утонченной леди, к которым могут быть отнесены эти строки:

                И так она пронзительно визжала,
                Как будто бы чертенка увидала.

     Наоборот,  в  сопровождении своих двух племянников она совершала долгие
и  утомительные  прогулки  в  окрестных  горах, посещая узкие долины, озера,
водопады  и  прочие  скрывавшиеся  там  красоты природы. Кажется, Вордсворт,
описывая  в  одном  из своих стихотворений старика, прожившего очень тяжелую
жизнь, отмечает его удивительную любовь к природе:

                Что подгоняло старца - это мог
                Сказать один лишь милосердный Бог,
                Но я клянусь, что в целом Энердале
                Проворней старика вы б не сыскали.

     Точно  так  же  леди  Стонтон,  дома  безучастная,  вялая  и печальная,
проявлявшая  иногда  даже что-то вроде презрения к уютному быту своей сестры
(правда,  она  сейчас  же  спохватывалась  и всячески старалась искупить эти
вспышки  раздражения),  на открытом воздухе казалась оживленной и веселой и,
гуляя  с  двумя  мальчиками в горах, рассказывала им увлекательные истории о
своих  путешествиях  в  другие  страны  и  о  том, что они увидят в поместье
Уиллингэм.   А   они,  со  своей  стороны,  старались  показать  этой  леди,
выглядевшей  такой доброй, все красоты Дамбартоншира, так что в окрестностях
едва ли осталось хоть одно ущелье, куда бы они ее не сводили.
     Однажды  случилось  так,  что  Рубен  был  чем-то  занят и леди Стонтон
сопровождал   только   Дэвид,   обещавший   показать  ей  такой  отвесный  и
величественный  горный  водопад,  какого  она  еще не видела. Идти надо было
миль   пять   по  неровному  грунту,  но  утомительность  пути  скрашивалась
прелестью  и  разнообразием  горных  видов,  мелькавшим  иногда  перед  ними
заливом  с  его  островами,  мерцанием далеких озер, скалами и обрывами. Сам
водопад, когда они дошли до него, вполне вознаградил их за тяготы пути.
     Поток  воды  в  виде  одной  мощной  струи стремительно катился вниз по
черной  скале,  резко отличавшейся по цвету от белой пены водопада; ниже, на
глубине  двадцати футов, он исчезал под выступом другой скалы, преграждавшей
ему  путь.  Вода,  кружась  и  бурля,  омывала далеко внизу этот выступавший
утес,  мешавший  видеть  самое  дно  пропасти, и пенистой массой скатывалась
вниз,  в  каменистую долину. Те, кто любит природу, всегда хотят заглянуть в
ее  самые  сокровенные  уголки,  и  леди  Стонтон  спросила  Дэвида,  нет ли
поблизости  такого  места,  откуда  можно  увидеть самое дно бездны. Мальчик
ответил,  что на дальней площадке выступавшей скалы есть такое место, откуда
виден  весь  водопад,  но  дорога  туда  очень  крутая, скользкая и опасная.
Однако  любопытство леди Стонтон было столь велико, что она попросила Дэвида
провести  ее туда, и послушный мальчик стал взбираться по каменистым кручам,
с  беспокойством  указывая  ей  каждый выступ, на который можно было встать,
ибо вскоре им пришлось уже не идти, а карабкаться.
     Цепляясь,  словно  чайки, за камни, они наконец обогнули скалу, и перед
ними  открылся  водопад во всем своем потрясающем величии: кипя, издавая рев
и  оглушительный,  несмолкаемый грохот, он падал в черный провал под ними по
меньшей  мере  в  сто  футов  глубины, напоминавший кратер вулкана. Страшный
шум,  безудержный  бег  воды,  расшатывающей  на  своем  пути  все,  что  ей
попадалось,