ла  поведать свою историю и
попросить  помощи.  Но,  оглянувшись, Джини с огорчением поняла, что понятия
не  имеет,  какого  направления следует держаться, и поэтому всецело зависит
от своей безумной попутчицы.
     - Не  пойти  ли  нам к большой дороге? - спросила она Мэдж таким тоном,
каким  няня уговаривает капризного ребенка. - Ведь по дороге гулять удобней,
чем среди диких кустов и колючек.
     Мэдж,  торопливо  шагавшая  впереди,  при  этих  словах  остановилась и
бросила  на  Джини  быстрый  и  испытующий взгляд, казалось, разгадав все ее
тайные замыслы.
     - Ага,  девушка!  -  воскликнула  она. - Вот ты куда захотела! А там ты
удерешь от меня, не так ли?
     Мэдж  высказала  вслух  мысли  самой  Джини, и последняя подумала, что,
может  быть, так и следует поступить - избавиться от Мэдж, убежав от нее, ко
она  не  знала, какого направления следует придерживаться, и не была уверена
в  том,  что  бегает  быстрее  Мэдж;  зато  она  не  сомневалась,  что  если
сумасшедшая  бросится  за  ней  в  погоню  и  настигнет  ее,  она  не сможет
справиться  с  такой противницей. Поэтому Джини оставила пока мысль о побеге
и,  кое-как  усыпив  подозрительность  Мэдж,  в страхе последовала за ней по
извилистой  тропинке,  которую  та выбрала для их прогулки. Мэдж, следуя без
всякой  цели  вперед  и  легко  приспосабливаясь  к любой обстановке, как бы
необычна   она   ни   была,   вскоре  предалась  своим  обычным  туманным  и
многословным рассуждениям.
     - Как  чудесно  в  лесу в такое погожее, свежее утро! Мне тут больше по
душе,  чем  в  городе,  где  оборванные  ребятишки  стаями носятся за тобой,
словно  ты  чучело гороховое, а все из-за того, что ты, может быть, немножко
покрасивее,  чем  они,  и  получше  одета. Смотри, Джини, никогда не гордись
богатыми  нарядами  и  красотой  -  горе  мне!  Все это один соблазн. Я тоже
когда-то гордилась ими, а что получилось?
     - Ты  хорошо  знаешь  дорогу,  по  которой  мы  идем? - спросила Джини,
которой  стало  казаться,  что  они забираются все глубже в лес, удаляясь от
большой дороги.
     - Знаю  ли  я дорогу? Разве я не прожила в этих краях много-много дней?
Как  же  мне не знать дорогу? Конечно, я могла бы и забыть эти места, ведь я
жила  тут  до  моего  несчастья,  но  есть  такие  вещи,  которых никогда не
забудешь, как ни стараешься.
     К  этому  времени  они  зашли  уже  далеко  в лес. Деревья стояли почти
вплотную  друг  к  другу,  а  у  подножия  одного  из них, красивого тополя,
возвышался  небольшой  холмик,  покрытый густо разросшимися дикими цветами и
мхом:  вид его вызывал в памяти стихи поэта из Грасмира, в которых он воспел
Сорн.  Как  только  они  достигли  этого  места,  Мэдж Уайлдфайр, подняв над
головой  руки и издав громкий вопль, похожий на хохот, бросилась на холмик и
неподвижно замерла там.
     Первой  мыслью  Джини  было  воспользоваться  таким  удобным  случаем и
бежать,  но это побуждение уступило место чувству глубокой жалости к бедному
безумному  существу, которое может погибнуть, оставшись здесь в одиночестве,
без  посторонней  помощи. Сделав над собой усилие, поистине героическое в ее
положении,  она  со  словами успокоения склонилась над несчастной женщиной и
попыталась  приподнять  ее.  С  трудом  усадив  Мэдж,  Джини прислонила ее к
дереву  и  с  удивлением  обнаружила,  что лицо сумасшедшей, обычно румяное,
было  смертельно  бледно  и  залито  слезами.  Несмотря на грозящую ей самой
опасность,  Джини  почувствовала искреннее сострадание к своей спутнице; это
участие   объяснялось   еще   и  тем,  что  Джини  не  могла  не  испытывать
благодарности  к  Мэдж за доброжелательность, с которой та относилась к ней,
несмотря на свое изменчивое душевное состояние и странное поведение.
     - Оставь  меня!  Оставь  меня!  - сказала бедная женщина, когда приступ
горя  стал  утихать.  -  Мне  легче,  когда я поплачу. Это случается со мной
один-два  раза  в  год,  не  чаще,  и  тогда  я  прихожу сюда, чтобы слезами
увлажнить дерн: от них пышнее распускаются цветы и ярче зеленеет трава.
     - Но что с тобой? - спросила Джини. - Почему ты так горько плачешь?
     - Есть  у  меня  на то причина, - ответила сумасшедшая, - да такая, что
не  всякий  разум  выдержит.  Подожди немного, и я все расскажу тебе, потому
что  ты  мне  нравишься, Джини Динс. Когда мы жили в Плезансе, люди говорили
про  тебя  только  хорошее,  и потом я помню, как ты дала мне попить молока,
когда  я  просидела  двадцать  четыре часа на Артуровом Седле... Я поджидала
тогда корабль, на котором должен был приехать кое-кто...
     Слова  эти  действительно напомнили Джини, как однажды ранним утром она
была  напугана  появлением  у их домика сумасшедшей молодой женщины, но, так
как  последняя  казалась совсем безвредной, страх Джини сменился жалостью, и
она  дала  несчастной  страннице  немного  еды,  на которую та набросилась с
жадностью  умирающего  от  голода.  Это  событие,  само  по  себе пустячное,
приобрело   теперь   большую  важность,  раз  оно  смогло  произвести  такое
благоприятное  и  запоминающееся  впечатление  на ту, которой Джини когда-то
помогла.
     - Да,  -  продолжала  Мэдж,  -  я все расскажу тебе, потому что ты дочь
того  порядочного  человека  -  почтенного  Дэвида  Динса, и ты, может быть,
научишь  меня,  как  выйти на правильную дорогу. Ведь знаешь, я с давних пор
обжигаю  в  Египте  кирпичи  и  брожу по бесплодной пустыне Синая. Но только
когда  я  вспоминаю о своих грехах, от стыда у меня слова не идут с языка. -
Она  посмотрела  на  Джини  и  улыбнулась.  -  Как  чудно, за десять минут я
сказала  тебе  больше  хороших  слов,  чем моей матери за много лет. И не то
чтобы  я  не  находила  этих  слов  раньше  - нет. Но, бывало, только захочу
произнести  их,  как  появляется  дьявол,  касается  моих  губ  своим черным
крылом,  кладет  свою широкую черную лапу на мой рот - да, да, Джини, у него
черная  лапа!  -  и  изгоняет все мои хорошие мысли и добрые слова, а вместо
них он внушает мне дурацкие песни и пустые затеи.
     - Постарайся,  Мэдж, - сказала Джини, - привести в порядок свои мысли и
рассказать  мне  все  начистоту,  тогда  у  тебя  станет  легче  на душе. Не
поддавайся  дьяволу, и он убежит от тебя. Помни - это говорит мне обычно мой
дорогой  отец: "Нет более назойливого дьявола, чем наши собственные праздные
мысли".
     - Как  это  верно, девушка! - сказала, встрепенувшись, Мэдж. - Сейчас я
пойду  по  такой  дороге, по какой дьявол не посмеет за мной следовать. Тебе
эта  дорога  тоже  понравится, Джини, но я буду крепко держать тебя за руку,
чтобы  нам  не  преградил  путь  Апполион,  как он это сделал в "Странствиях
паломника".
     С  этими словами она встала и, взяв Джини за руку, быстро пошла вперед;
вскоре,  к великой радости своей спутницы, Мэдж вышла на проселочную дорогу,
направление  которой  ей  было, по-видимому, хорошо известно. Джини пыталась
вернуть  разговор к начатым признаниям, но мысли Мэдж были заняты уже чем-то
другим.  Рассудок  этого  больного  создания  напоминал ворох сухих листьев,
который  может  оставаться  в  состоянии  покоя лишь несколько мгновений, но
начинает  беспорядочно  шевелиться  при первом же случайном дуновении ветра.
Теперь   она  была  занята  аллегорией  Джона  Беньяна  и,  забыв  обо  всем
остальном, без умолку говорила о ней.
     - Ты  читала  "Странствия  паломника"? Ты будешь изображать ту женщину,
Христиану,  а  я  деву  Милосердие,  потому, что, как ты помнишь, Милосердие
была  гораздо красивей и соблазнительней своей спутницы. А если бы сейчас со
мной  был  мой песик, то он изображал бы их проводника Отвагу, потому что он
был  у  меня  такой  храбрый,  что  лаял даже на тех, кто был раз в двадцать
больше,  чем  он.  Это  его  и  погубило, потому что как-то утром, когда они
волокли  меня  к тюремной сторожке, он укусил капрала Мак-Алпайна за ногу, и
капрал  Мак-Алпайн  убил  моего маленького друга своим лохаберским топором -
чтобы дьяволы переворошили его шотландские кости!
     - Фи, Мэдж, - сказала Джини, - не говори таких слов.
     - Ты  права,  -  покачав  головой,  проговорила  Мэдж.  - Но как я могу
забыть  о  бедном моем песике Снэпе! Ведь я сама видела, как он умирал, лежа
в  канаве.  Но это очень хорошо, что он умер, потому что пока он был жив, то
вечно  мучился  от  голода  и  холода, а в могилке так хорошо и спокойно - и
песику, и моему бедному младенцу, и мне.
     - Твоему  младенцу?  -  спросила  Джини,  полагая,  что  эта тема, если
только  она  не была вымыслом, окажет успокаивающее действие на поведение ее
спутницы.
     Однако она ошиблась, ибо Мэдж покраснела и злобно ответила:
     - Моему  младенцу?  Вот  именно  моему младенцу. А почему бы я не могла
иметь  младенца  и  потерять его точно так же, как и твоя красотка сестрица,
эта Лилия Сент-Леонарда?
     Ответ  Мэдж  сильно  встревожил  Джини, и, желая устранить раздражение,
невольно ею вызванное, она сказала:
     - Мне очень жаль, что с тобой стряслась такая беда...
     - Жаль?  А  чего  тебе жалеть? - спросила Мэдж. - Младенец был для меня
сущим  счастьем,  то  есть  он  был бы счастьем, если бы не моя мать, но моя
мать  такая чудная женщина! Видишь ли, там у нас был такой старый увалень, у
него  было  много  земли  и  деньги  тоже водились, и он был ужасно похож на
мистера  Слабоумие  или  мистера  Неуверенность,  которого  Отвага  спас  от
великана  Жестокосердие,  когда  тот  собирался  пристрелить  его и сожрать,
потому  что  Жестокосердие был из породы людоедов. Этот Отвага убил великана
Отчаяние  тоже,  но  мне  кажется,  что  великан Отчаяние ожил снова, хотя в
книге  этого  не  сказано,  потому что я иногда чувствую, как он шевелится у
меня в сердце.
     - Ну,  дальше?  Что?  Этот  старый увалень... - сказала Джини, страстно
желавшая   докопаться  до  подлинной  истории  Мэдж,  ибо  подозревала,  что
каким-то  странным  и  необъяснимым образом она связана с судьбой ее сестры.
Кроме  того,  ей  хотелось,  если удастся, вызвать свою собеседницу на такой
разговор,  который  она  вела  бы  в  более  приглушенном  тоне, ибо страшно
боялась,  что  громкий  и  возбужденный  голос Мэдж направит ее мать и обоих
грабителей по их следам.
     - Да,  так  вот  этот старый увалень... - продолжала Мэдж, - посмотрела
бы  ты, как он при ходьбе переваливался с ноги на ногу и подпрыгивал, словно
обе  его  ноги  принадлежали  разным  людям. А как здорово его передразнивал
Джентльмен  Джордж,  -  я,  бывало,  просто со смеху помирала, глядя, как он
ковыляет  на  его  манер!  Да,  тогда  я  смеялась  ото всей души, не то что
теперь, хотя сейчас я, может быть, и чаще смеюсь.
     - А  кто  такой Джентльмен Джордж? - спросила Джини, пытаясь вернуть ее
к рассказу.
     - Да  это  Джорди  Робертсон,  - ну, ты же знаешь - там, в Эдинбурге...
Только  это  не  настоящее  его имя, на самом деле его звать... А какое тебе
дело  до  его  имени? - спохватилась она, словно вспомнив что-то. - Ты зачем
спрашиваешь  меня  про то, как кого звать? Может быть, захотела, чтобы я нож
промеж твоих ребер пропустила, как моя мать говорит?
     Слова  эти  были  сказаны  с  такой  яростью  и  сопровождались  такими
грозными  жестами,  что  Джини  поспешила  в самых умиротворяющих выражениях
уверить  ее  в  полной  непреднамеренности своего вопроса, и Мэдж Уайлдфайр,
успокоившись, продолжала:
     - Никогда  не  спрашивай про то, как кого зовут, это невежливо; у своей
матери  я  встречаю  много  самого  разного люда, и никто из них не называет
друг  друга по имени. Папаша Рэт говорит, что самое правильное - это никогда
не  интересоваться  именами  людей, потому что судьи имеют привычку задавать
самые  беспокойные  вопросы,  например  -  когда  ты  видела  вот  такого-то
человека,  а  когда вот такого-то. А ежели тебе их имена незнакомы - значит,
к тебе никто и приставать с вопросами не станет.
     "В  какой  странной школе, - подумала Джини, - обучалось это несчастное
создание!  Где  ей  смогли  внушить такие дальновидные меры предосторожности
против  преследования  судебных властей? Что скажут отец или Батлер, если им
доведется   от  меня  услышать,  что  на  свете  существуют  подобные  люди?
Злоупотребить  неведением  этого  безумного создания! О, как бы мне хотелось
быть  снова  дома,  среди  близких мне, честных и порядочных людей! До конца
дней  моих  я буду славить Бога за то, что живу среди тех, кто чтит его и на
кого он простирает свое благотворное влияние!"
     Ее   размышления   были   прерваны   безумным  смехом  Мэдж  Уайлдфайр,
смотревшей на сороку, которая прыгала по дороге.
     - Смотри-ка!  Вот  точно так же семенил ко мне мой старый возлюбленный,
да  только  не так проворно, - ведь у него не было крыльев, которые помогали
бы  его хилым ногам. И все-таки я должна была выйти за него замуж, а то мать
меня  бы  просто  со  свету  сжила.  Но  потом  случилась  та история с моим
ребенком,  и мать подумала, что старому увальню придется не по вкусу детский
писк,  и  поэтому  она  спрятала  малютку,  чтобы  он  не мешал, вон под тот
бугорок,  где  дерн;  наверно,  вместе  с ним она положила туда и мои мозги,
потому  что  с  тех  пор  я  стала просто сама не своя. И ты только подумай,
Джини,  моя  мать  так  постаралась  для  этого  старого дурака, а он вместо
благодарности  задрал свой нос и больше не стал даже смотреть на меня. А мне
наплевать  на  него,  я  и так живу очень весело. Стоит только какому-нибудь
бравому  джентльмену  заметить  меня,  как он чуть с лошади не падает! И все
потому,  что  влюбился!  А  некоторые  из  них даже опускают руку в карман и
вытаскивают для меня целых шесть пенсов! И все это просто за мою красоту!
     После  этого  рассказа  прошлое  Мэдж  перестало  казаться  Джинн таким
загадочным:  очевидно,  за ней ухаживал какой-то богач, которого поощряла ее
мать,  невзирая  на  его  старость и уродство. Потом Мадж соблазнил какой-то
повеса,  и,  чтобы  спасти  репутацию дочери и не потерять выгодного жениха,
мать  без  всяких  колебаний погубила плод греховной связи. Последствия этой
истории,  выразившиеся  в  полном  психическом  расстройстве ума, от природы
непостоянного   и   легкомысленного,   не   представляли   из   себя  ничего
удивительного.  И  действительно, история безумия Мэдж Уайлдфайр была именно
такова.


                                 Глава XXXI

                                          Не видя опасности, страха не зная,
                                          Прошли они двор, от восторга сияя.

                                                                 "Кристабел"

     Следуя  по тропинке, выбранной Мэдж, Джини с радостью убеждалась в том,
что  местность  становилась  все более обитаемой: вдали, окруженные зелеными
зарослями,  показались  крытые  соломой  домики,  над которыми вился голубой
дымок.  Дорога  вела  прямо к ним, и Джини решила, коль скоро Мэдж следует в
этом  направлении, не задавать ей никаких вопросов, ибо успела заметить, что
вопросы  лишь  раздражали ее спутницу и делали подозрительной, как, впрочем,
и всех людей с такой неустойчивой психикой, как у Мэдж.
     Поэтому  Мэдж,  следуя  своему  необузданному  воображению,  продолжала
безостановочно  и  несвязно  болтать; в таком настроении она гораздо охотней
рассказывала  о  себе  и  о  других,  чем  когда  у  нее  пытались  выведать
что-нибудь прямыми или наводящими вопросами.
     - А  как  странно  все-таки,  -  продолжала  Мэдж.  -  Вот  я  говорю о
ребеночке  и  обо  всем, что было, так, словно это все меня и не касается; а
ведь  на  самом деле сердце мое изболелось от тоски. У тебя был когда-нибудь
ребеночек, Джини?
     Джини ответила отрицательно.
     - Ах  да;  но  зато  у  твоей  сестры был, и уж про него-то мне все-все
известно!
     - Ради   всего   святого,  -  воскликнула  Джини,  забыв  о  той  линии
поведения,  которой  она решила придерживаться, - скажи мне, что случилось с
тем несчастным младенцем и...
     Мэдж  остановилась,  серьезно  и  сосредоточенно  посмотрела  на  нее и
разразилась громким хохотом:
     - Ага,  девушка,  думаешь,  что  ты  меня поймала? Нет, не на таковскую
напала!  Откуда мне знать о ребенке твоей сестры? Девушкам не положено иметь
детей,  пока  они не выйдут замуж, а если уж с ними до времени что случится,
то  все  кумушки и сплетницы ликуют, словно бог весть какой праздник настал.
Говорят,  младенцам,  чьи  матери не замужем, не так уж плохо живется. А мне
кажется,  что  ребеночку  твоей  сестрицы, да и моему, худо пришлось. Но это
очень  грустная  история,  уж  лучше  я спою что-нибудь, чтобы на душе стало
полегче.  Этой песне меня давным-давно научил Джентльмен Джорди, еще когда я
ходила  с  ним  на  праздник  в  Локингтон - он там играл на сцене в богатом
костюме  вместе  с  актерами.  В  ту ночь он обещал жениться на мне, и разве
было  бы  худо,  ежели  бы  он  так  и поступил? Женись лучше в поле, чем на
болоте*,  как  говорят  в  Йоркшире...  А только лучшей жены, чем я, ему все
равно не найти, сколько бы ни искал. Вот послушай мою песню:
     ______________
     *  Деревенская  поговорка,  означающая,  что  лучше  жениться  на своей
соседке, чем на чужестранке. (Прим. автора.)

                Я Мэдж из города, Мэдж из села,
                Люблю паренька и всегда весела.
                Пусть люди блистают в алмазных серьгах,
                Но радости нет в их надменных сердцах
                   Я в праздник весенний вожу хоровод,
                   Меня королевою каждый зовет.
                   Пусть вспышки болотные ярче огня,
                   Не блещут они веселее меня!

     - Мне   эта   песня  нравится  больше  всех  других  песен,  -  сказала
сумасшедшая,  - потому что он сочинил ее. Я часто пою эту песню, и поэтому в
народе  меня  прозвали Мэдж Уайлдфайр. Хотя это и не настоящее мое имя, но я
откликаюсь на него: стоит ли поднимать шум из-за всякой ерунды?
     - Но  ты  не  должна  петь в воскресный день, - сказала Джини, которая,
несмотря  на тревогу и беспокойство, была смущена поведением своей спутницы,
особенно сейчас, когда они приближались к маленькому селению.
     - А  разве  сегодня воскресенье? - спросила Мэдж. - У мамаши моей такая
жизнь,  что  ночь  принимаешь за день и все дни недели похожи друг на дружку
как  один  -  даже  субботу от воскресенья не отличишь. И потом все это ваши
вигские  выдумки,  а  у нас в Англии мы поем, когда нам хочется. Кроме того,
ты  ведь  Христиана,  а  я Милосердие, не забывай этого, а они всегда пели в
пути.
     И она сейчас же затянула песенку из книги Джона Беньяна:

                Тот, кто внизу, - не упадет,
                Тот, кто внизу, - не гордый.
                Всегда смиренного ведет
                Господь рукою твердой.

                Не нужен пилигриму клад -
                Тяжелый гнет излишний.
                Того, кто святостью богат,
                Благословит Всевышний.

     - Знаешь,  Джини,  мне кажется, что в этой книге "Странствия паломника"
много  правды.  Мальчишка,  который  пел  эту  песню, пас овец своего отца в
долине  Унижения, а мистер Отвага сказал про него, что он живет веселее тех,
которые,  как и я, красивы и одеты в бархат и шелк, и в груди у него гораздо
пышнее цветет цветок, называемый "чистая совесть".
     Джини   никогда  не  читала  прелестной  фантастической  аллегории,  на
которую  ссылалась  Мэдж.  Беньян  хоть  и  был  убежденным кальвинистом, но
являлся  также  членом  баптистской конгрегации, и поэтому его сочинениям не
было  места  на  полках  богословских  книг Дэвида Динса. Но Мэдж в какой-то
период  своей жизни успела, очевидно, хорошо ознакомиться с самым популярным
его   произведением,   которое,  надо  сказать,  всегда  производит  сильное
впечатление на детей и простонародье.
     - Конечно  же,  про  меня  можно  сказать,  - продолжала она, - будто я